В классическом стиле

Дата: 19 Ноября 2023 Автор: Леонтьева Светлана

Цикл стихотворений

1.
Ваша жизнь, ваши строки, ваша судьба,

вижу ваши кудрявые светлые головы,
поэтессы! Морщинки куриными лапками, что возле лба,
обнажённые рифмы пронизаны нервами голыми.
Треугольник Бермудский, поломаны все корабли,
Стоунхендж – инженерное чудо на камне висящий.
Если ваши воздвигнутые в небесах алтари
созерцаю незрячей вселенной всё чаще я, чаще.
Продвигаюсь на ощупь! Вот травы, вот рощи, листы,
вот трамвай, как цветок на ветвях проводов тёмно-алый,
вот одежды раскинуты, тёплый поток наготы
до ключиц. До изнанок.
Сестёр в вас своих узнавала.
Много раз говорила себе: не давай им совет!
Но, увы, вот сейчас я его вам даю, хоть не надо.
Никогда – лучше голову в петлю, к виску пистолет –
но не жалуйтесь людям. Вам их утешать, а не падать!
Не просите сочувствия, жалости, денег, щедрот,
не пишите в сетях социальных про ваши мытарства!
Поэтесса – не просто, чтоб в рифму слагать. Ей – исход
по следам Богородицы,
чтобы иссохший свой рот
наполнять невозможнейшим: «Здравствуй, не верящий, здравствуй!
Не приемлющий, здравствуй! Привет, отрицающий мя!»
Как у Лермонтова, помнишь ли? Твоя грудь – моя плаха!
Пусть другие кричат: я - поэт, начиная с нуля.
Поэтесса – всегда с сотворения мира, со взмаха!
И не жалуйся, что не прощают, дурёха, тебе!
Принимай это так, словно нищий у церкви алтынный!
Если б знали, как мне подражают, мне – Божьей рабе,
сколько вынесла я на себе, на плечах, на горбе…
И не жди, что похвалят. О, только не это отныне!
Неурядицу вечную ты переплавь в золотник
покаянно! Обидевшим ноги целуй, рухни рядом!
Умоляй! До костей раздевайся в разверстый родник,
насыщайся, сражайся!
А, впрочем, тебе это надо ль?
Обезглавленной Антуанеттой, сожжённой ДАрк
и убитой любовью к нелюбящим, разве такая
сопричастность нужна? Я скорблю, я сочувствую так:
ибо, небережённая, я тебя оберегаю!

2.
Вот и верь после этого толпам поклонников,
вот и верь после этого, кто свои в доску!
Почему застрелился поэт Маяковский?
Что же, что же наделали, миленький, родненький,
кто отлил эту пулю трибуну и моднику?
Видно слишком любили, что в сердце убили,
а теперь всё метро изгвоздили под куполом,
ах, Владимир Владимирович, а камни рупором:
там вмурованный крик изо всех сухожилий.
Одиночество – это не листик на ветке,
если не понимают, не станут, не верят,
у империй свои есть законы империй:
а поэты товар – это штучный и редкий.
Но где взять человека, вас двое и Ленин,
чтобы, как Ломоносов воскликнуть: «Фелица!»
Мы все – лошади, волки немного и птицы
и скрепляем мы небо корнями растений.
У меня у самой мало города нынче,
Коромыслова башня растёт из-под грудья.
Не забыть, как единственная в многолюдье,
как держала бокал, оттопырив мизинчик.
И никто – ни актриса с шагреневой кожей,
не затмили огромное, дерзкое, злое
беспрестанное солнце её стройных ножек,
её талии тонкой и туфелек в дождик,
как затмение, срыв, как провал тот, что ноет.
Словом, Лилия Брик, говорили, шпионит.
Как шпионить разнеженным, женским, открытым,
дозволяющим всё, телом тёплым и сонным?
И одним вместе с мужем налаженным бытом?
Уж взяла, так взяла, победить победила,
отдалась побеждённая, взятая, вжавшись.
Даже время не смыло,
не смыла могила,
где касался поэт – амальгама пробилась,
где касались иные – лишь ржавь от медяшек.
Я сама иногда ощущаю на пальцах,
если камни поэтовы глажу рукою,
нет, не раны, но отблеск тончайшего глянца.
А представьте постель с ним
и всё там такое!
…как хочу я людей полюбить точно также,
чтобы пулю себе в сердце и на диван лечь!
Силуэт его светит мне многоэтажно,
каждый день, каждый миг мой и каждый мой вечер.
О, какие они эти детские плечи,
словно детские плачи, что сердце калечат.
Вижу я лишь рыдания и колыханья,
вижу туфли да юбки. Да что мы все знаем,
если люди, как глыбы, как скалы, громады,
чтоб поддерживать землю. Одно мне лишь надо
просыпаться в тот час, когда вы все уснули,
когда в грудь с пистолета направили пулю.
Встать шитом или крепостью. Ибо поэты
после смерти своей жить намерены долго.
Маяковский пришёл на могилу: выл волком,
и уже не дышал, и уже был отпетый.

3.
К моему лицу так плотно приросла маска!
Как будто на Лермонтовский «Маскарад» иду, приглашённая в дом Энгельгардта.
Собрались почти все: Баронесса, Шприх и Арбенин негласно,
и проиграна карта.
И когда разрешат маски снять – я сдеру с лица кожу
и увижу, что множество мной заменили! Красивые лица,
розоватые щёки…и люди стройнее, моложе,
у меня лишь останется право в гримёрке садиться.
Все мы – мистеры икс в магазине, на улице, в лифте,
выражение глаз однозначно: ни силы, ни воли, протеста.
Семинебна реальность. И воздух настоян на спирте.
Изменяются матрицы, оси, правления, тресты.
Маскарад «двадцать-двадцать»! Довыслушать тишь, доносить чтоб
своё тело до шёпота и обветшаться до крика,
и чтоб снова понять в сотый раз, что разбито корыто
берестовое, льдовое и лубяное из лыка.
Если хочешь пойти, получи q-код по программе,
есть у всех теперь симки, есть карты малюсенький пластик.
Что твориться в Нью-Йорке, Ухане, Милане, в Бергамо:
смертный бой, на который объявлен был кастинг.
Я так чувствую, словно мне выдали лёгкие, чтобы
не мои, а чужие, я ими дышала, дышала,
и мне всё было мало, вдыхала я целой утробой,
позвоночником, рёбрами, но мне опять было мало.
Ибо я выдыхала своё: моё детство, мой город, вокзала
колокольчик лиловый, подснежник и цветик мой алый.
А вдыхаю дымы, а вдыхаю я яды и сразу
всю таблицу Д. И. Менделеева серую, жгучую явно!
Вот поэтому маску к лицу я приклеила, буду до мая
мистер иксом, убитою Ниной. Я в маске – урод безобразный,
обезличена, обезустена, обезъязычена напрочь.
Перепуганный, страхом объевшийся бродит народ
невидимкою-вирусом. Церковь закрыта, лишь шабаш
разгулявшейся нечисти. Как же мне делать рот-в-рот
бездыханному космосу, чтобы ожил он, дыханье?
Без него мне не жить, в муках корчась, взывая: «Спасись!».
За какие там деньги купили нас скопом тюльпаньим,
как укропа пучок ли, салата всю прежнюю жизнь?
 
4.
Жгу свечи на полке, столе, просто в ванной,
кругами очерчивая свет и мрак.
Просила: «Детей пожалей!» - есть же грани!
Детей, да зверей, да бродячих собак.
И хватит, и хватит лжи, горечи, злости!
Пройдут времена:
будут все на погосте.
Но детские вопли – в живот, в рёбра, в кости
упрутся тебе, что кирпич, известняк.
Такой ли я отзыв, статью, похвалу ли,
такой комментарий за жизнь, за свой век
ужель заслужила в чугунном июле,
такой, словно в дёготь вгвоздимый кешбек?
Мария, Мария босая, лавиной
ужели для этого шла – крестовиной
сыновье скрепление плеч осмотреть?
Не сметь! Есть черта, есть граница, есть плеть
повисшего тела с кровящим затылком!
Одно только слово твержу: пожалеть
скорбящую мать и не дёргать, не тыркать.
Какие там – волк, нечисть, вороны, еть?
Язык не отсохнет, такое пропеть?
Жестокая правда. А ложь не жесточе?
Когда ты качаешь дитя днём и ночью,
а вдруг у кого-то есть мысль: поскандалить,
найти место слабое у Ахиллеса,
его позолоту античных сандалий
пойти разглядеть у дремучего леса.
…Ни раньше, ни позже, ни через столетье!
Но вырванным сердцем мне мир детский светит!
А нынче всё разом, наружу, на блюде
и голое тело суют в лица людям,
колени, живот, грудь в морщинах старушьих,
ужели с открытостью жить проще, лучше?
И в семьдесят лет тело настежь, душонку,
у зеркала сесть и писать обнажёнку,
иссякший, отвисший талант  растерять свой,
а, прочем, не свой, а Того, где Мария
идёт, как метафора болью вселенной,
идёт, ноги стёрла по периферии,
по камням идёт, (у меня истерия!
в ту ночь до утра солнце жгло внутривенно!)
Пословицы: «к лучшему всё», все морали
«сквозь тернии к звёздам» мне не помогали,
что «пули отверстия к пуговкам», «галстук
он тоже удавка»…
Рыдать хватит, баста.
Одно помогло, как к горящему телу
детей прижимала, качала, жалела.
Да, да, как к горящему, путать с горячим
не надо, понять невозможно иначе
моё состояние.
Жальче детей я
того, кто со мною так зло обошёлся,
того, кто не внял, у него волчья холка.
Того пуще всех я, рыдая, жалею!

5.
А мне от тебя ничего и не надо,
ни неба, ни солнца, ни зверя, ни птицы.
Но если мы встретились, где площадь Лядова,
хотелось по-доброму просто проститься.
Хотелось по-доброму: руку дай, руку!
Нет, я не поклонник, не суд, не оценщик.
И мне не хотелось прислушаться к звуку,
и мне не хотелось донашивать сердце,
как Горький Максим, что в пальто был от сына.
Глядеть мне не больно, но невыносимо!
Я даже сестры не могу: платья, кофты,
донашивать мне ли чужие Голгофы?
Свою бы мне красную горку, мне скалы
свои донести бы, итак плечи ноют!
Зачем мне быть чьей-то, пусть даже второю,
когда первой быть я своею устала?
Я с детства на равенство даже с парнями
у нас во дворе и с девчонками тоже
вовек не рвалась! Мне иное дороже:
я на амбразуру!
Я помню, как в яме
скулили щенки! До испуга, до дрожи…
Троих я спасла. Может, это волчата?
Четвёртого – самого серого с белым
пятном на груди я тащила, а тело
его так скулило, не горлом, а вмятым
в промозглую грязь небом осиротелым.
Сама провалилась я в грязь по колено,
вода, много-много воды в моих ботах!
Спасла всех щенят (иль волчат?) тяжеленых –
такая работа.
Моя! По субботам
(о, как это трудно, когда выходные!),
а мне (я – в Соцгороде, при медсанчасти) –
детей оставлять приходилось! Одни и
они были дома. Как будто на части
в груди разрывалось! Но шла. Хоть ревела.
Зачем твоя жизнь мне? Какое мне дело
до первенства, соревнований по бегу?
И до марафонов по следу, по снегу?
Ты –
словно ребёнок, займись чем-то веским:
хозяйством, вязаньем, шитьём, рисованьем,
не надо лицо вминать в тантамарески
с обветренными от надсады устами.
Мне смерть не нужна от страдальца, паяца,
я столько друзей схоронила с ковидлы!
Мне лишь по-хорошему бы попрощаться,
и чтобы ни слышно, ни грозно, ни видно!
Глубины могил высоту разве множат?
И я не хочу бледной, тоненькой тенью
у ног королевы застыть на коленях,
как будто щенок, что спасён в бездорожье.
Но есть – он!
Один! Вот ему бы хотела
сказать я, бледнея, в кафе там, на Лядова:
- Ты знаешь, о, мой дорогой, мой всецело
меня захвативший, пред тем, кем я наголо
вся-вся без одежды в постели супружеской
была много лет.
С ним в кафе бы по-дружески,
вот с ним бы я встретилась. Было бы мило.
(Теперь он мне просто друган и товарищ!)
Сказала бы:

- Здравствуй. Тебе изменила.
Я всем изменила
Всем,
кроме себя лишь!