В полдень на улице

Дата: 11 Декабря 2017 Автор: Сергеев Леонид

Ошалело сверкает солнце, тянет теплый ветерок, птицы в небе ведут брачные игры, из водосточных труб хлещет, как из пожарных шлангов, одним словом — весна.
...Он вышел из ворот завода посмолить сигарету на солнцепеке, поглазеть на девчонок — надо ли пояснять — весна. И вдруг — она; вышагивает с синим зонтом, голову держит высоко, улыбается каждому встречному, что-то шепчет, срывает с веток набухшие почки, пританцовывает — на улице ей явно тесно — это и понятно — весна... Она взглянула на него, дурашливо хмыкнула, прошла мимо; ему стало жарко, несколько секунд колебался, потом все же догнал ее — опять же — весна, и сразу понял — она со странностями. Ну какая нормальная девчонка будет такое говорить?! Он всего-то произнес:
— Я за вами шпионю, — лишь бы завести разговор.
А она, не меняя улыбки:
— Раньше люди знакомились на балах, а теперь и знакомиться негде, правда? — голос низкий, с хрипотцой, на лице капли, а плащ мокрый, будто вся завернута в целлофан. — Поэтому на улицах столько одиноких людей... Весна, уже совсем весна, — она повела в воздухе рукой. — Продают подснежники, мимозу... Смотрите — всюду шарики мимозы, пушистые, пачкающие! Как все изменилось — попробуй узнай переулок, сквер, киоск...
— Как вас зовут?
— Таня. А люди какие-то деревянные. Ничего не видят, не чувствуют, куда-то спешат... Ну конечно работа, ну конечно заботы, но не замечать весну!.. У вас есть любимая улица? У каждого есть. У меня — улица Пирогова. Сейчас там еще не очень, а вот летом... там уйма зелени — и вся скромная, не броская.
— Кто вы?
— Я ведьма. Летаю на метле, — она потрясла зонтом, вновь дурашливо хмыкнула. — Мой зонт волшебного свойства. Чуть что не по мне — фьють! И улетаю...
— Нет, серьезно.
— Я художник, у меня живописная насыщенная жизнь. Как вечная весна. А вы, судя по этой рекламе, — она кивнула на пятна солидола на комбинезоне, — трубочист.
— Что-то вроде. Кручу гайки, работаю слесарем.
— Люблю, когда мужчина все делает своими руками.
— Вот перекур устроил, но надо топать назад. Как вас еще увидеть?
— Зачем? Мы так чудесно поговорили, — она засмеялась. — Пусть все так и останется. Не ахти какое событие — просто весна.
— Давайте вечерком поговорим еще?
— Зачем? Все потому что — весна, остальное совсем ни при чем... Надо же, так неожиданно пришла весна. Но плащи еще снимать рано. — Она медленно пошла по переулку.
— Стойте! Я из-за вас опоздаю на работу. Давайте встретимся!
Она остановилась около подъезда, вздохнула.
— Ну хорошо, придумайте что-нибудь. Запишите мой телефон, — проговорила цифры и «до свиданья», и убежала вверх по лестнице — внезапно, как и появилась — ясное дело — весна.
После работы он позвонил. Она говорила чересчур спокойно, низким голосом — гулким, далеким, как эхо. «Завтра встретимся, — сказала, — сегодня занята». А вечер был теплый: птицы вовсю горланили, в канавах бормотали ручьи, гуляли парочки. «Занята! — ухмыльнулся он. — Если девчонка хочет, она приходит, а не хочет — придумывает отговорку: то голову вымыла, то подруга зашла — дежурные штучки».
На следующий день он позвонил снова. «Да, да, я вас узнала. Я начинаю привыкать к вашему голосу». Они договорились — он подойдет к ее дому. Она вышла в розовой кофте и малиновой юбке и в руках — опять синий зонт «метла». На вид она была его ровесницей, лет двадцати пяти; прямые волосы без всякой прически, зеленые глаза с крапинками, лицо — прямо иконописное. С минуту они смотрели друг на друга, и она дурашливо хмыкала, поджимая губы.
— Хорошо, что пришли, — сказал он, чтобы как-то сломать барьер, — с вами трудновато встретиться. Чем вы так заняты?
— Набрасывала один эскиз, но получилось неважно. Во всем виновата весна.
Они пошли по переулку; она пальцем водила по стенам домов и бормотала хрипловатым голосом:
— Как хорошо пахнут... В детстве я перенесла болезнь почек и на время ослепла. Но у меня обострилось обоняние... Все получилось смешно. Зимой простудилась и лежала в постели, ждала, когда болезнь отступит. Целый месяц лежала и смотрела, как за окном мальчишки катаются на коньках. Раз не выдержала и, когда родители ушли, надела коньки и весь день гоняла как одержимая. Так и схватила воспаление почек.
— И сейчас побаливают?
— Нет, что вы! Теперь я и не знаю, где какие органы — ничего не чувствую. Зато по запаху определяю любую вещь с закрытыми глазами. У меня обоняние, как у собаки... Вы так можете?
— Наверно, смогу, — похвастался он. — А вы живете с родителями?
— Нет, одна... Мой отец умер, а мама живет с отчимом. Я не могу с ней. В доме должна быть одна хозяйка.
— Вы не замужем?
— Нет... И не хочу. Боюсь потерять мечту.
— Какую?
— Мечту о прекрасном человеке, которого все равно не встречу.
— Зачем тогда мечтать?
— А разве вы всегда мечтаете о том, что может сбыться? Мне это помогает работать. Это мой способ жить... Я даже разговариваю с ним.
— С кем?
— С этим человеком. Особенно весной...
Она взглянула на него прозрачными глазами — то ли шутит, то ли говорит серьезно — не поймешь. «Разыгрывает меня? — подумал он. — Просто работает под тронутую или в самом деле того?» Они прошли весь переулок и теперь пересекали сквер.
— Идеалов конечно нет, — продолжала она, — ведь мужчина для женщины главный друг и в то же время главный недруг, потому что женщина по своей сути жертвенница, а мужчина захватчик. Женщина с радостью готова отдать все то, что разглядит в ней мужчина. Разглядит и оценит, — она тяжело выдохнула и предложила: — Давайте посидим.
Он достал сигареты, протянул ей, они закурили.
— Вообще-то у меня есть жених. Ему восемнадцать. С ним я чувствую себя старухой. Ходит за мной как привязанный — смертельно влюблен и ревнует даже к дворовым собакам и деревьям. Правда, он хороший художник. В его работах божественность — они светятся... Но мне жалко его — он слабый. Слабый и ужасно глупый, раздражает своими глупостями. Есть старая истина — можно быть хорошим художником и полным дураком.
— А вы — злая.
— Да. И не люблю добреньких. Они и всех любят и никого, а уж злые если любят, так сильно... И семьи люблю неспокойные, где стычки — те хоть что-то ищут. А остальные квелые люди. Вообще спокойное счастье — удел ограниченных людей... Вы заметили, сколько стало квелых, спокойных? Кооперативные квартиры, «Жигули», дачи. Скупают ковры, хрусталь. «У всех есть, значит, и мне надо». Музеи, а не квартиры... Все завели библиотеки, для них книги — тоже товар. Мой жених предложил выпускать обои с корешками книг классиков и намалеванным хрусталем. Оклеил комнаты и — все есть. Облегченные, развлеченческие вещи! Все-таки он талантливый... Господи, как много у нас трафаретных комнат и трафаретных людей! И как они духовно бедны. Ссорятся из-за мест для стоянок машин, ругаются в очередях, даже весной — противно! — она вдруг замерла, на ее губах застыла улыбка.
Он повернулся в сторону ее взгляда и увидел бабочку.
— Я загадала, если бабочка сядет, значит, я долго не умру... Надо же: ни цветов, ни листвы и вдруг бабочка...
— А где вы работаете?
— В основном на улице. Собираю образы, краски, сюжеты, а дома только монтирую.
— А чем вы рисуете?
— Что под рукой. Мне все равно чем, лишь бы оставляло след. И я рисую не ради славы, одобрения, и не ради денег. Просто не могу не работать, — говорит, а лицо острое, взгляд серьезный и руки сложила молитвенно — точно перенеслась в храм.
— Покажите как-нибудь, что вы делаете.
— Как-нибудь покажу.
— А кто покупает ваши работы?
— Я сдаю их в комбинат. В комбинат графиков. Там, конечно, канцелярская обстановка и чиновники говорят канцелярским языком... Сейчас ведь для искусства дремучие времена... Хорошо хоть нет гонений и дают заказы. У меня есть заказы, я не самый последний художник, — она посмотрела на него с определенной гордостью и хмыкнула, но не дурашливо.
— Так вы — миллионерша.
— Что вы! Вот купила туфли, теперь целый месяц пью один чай. А это, — она кивнула на юбку, — шью сама... Я живу в живописной бедности, среди картин и книг, но свободно, без надрыва... И беру заказы только те, которые нравятся, а большинство работ делаю для себя.
— Зачем такое искусство? Оно же должно быть для всех.
— Должно, нужно — как я не люблю эти канцелярские слова! Никому я ничего не должна. Неужели вы этого не понимаете? — она недовольно повела рукой, вздохнула и продолжила тоном учителя: — Художник выявляет болезни общества, и выносит их на суд зрителей, и ищет истину, отстаивает справедливость... Конечно, вы в другом мире, но вы хотя бы ходите на выставки?
Он кивнул, чтобы не прослыть «деревянным», и перевел разговор.
— Давайте заглянем куда-нибудь, что-нибудь пожуем, выпьем.
— В другой раз. Давайте лучше посидим здесь. Смотрите — клейкие листочки появляются, — она потрогала свисавшую ветку и снова улыбнулась. — Никакая я не миллионерша. И у меня или много денег, или совсем нет — тогда влезаю в долги. А вообще я не люблю деньги. Когда они появляются, стараюсь побыстрее от них избавиться. Накуплю всяких нужных и ненужных вещей и облегченно вздохну. Без денег живется свободнее... Иногда, конечно, худо.
— Может, все же пойдем, выпьем немного.
— Не хочется. К тому же мне скоро нужно возвращаться, гулять с Феклой — моей собакой. У меня чудная Фекла. Лайка. Я ее безумно люблю... Давайте просто посидим, поговорим. Знаете, как приятно поговорить после долгой работы в одиночестве. Вам этого не понять — вы в коллективе, а я все время одна и мне нужно понимание, поддержка... особенно весной...
По дороге к дому он думал: «Она чокнутая, точно. С одной стороны вроде нормальная, с другой — то и дело какие-то выдумки, закидоны. Но художница, и красивая до жути. Надо бы поднатаскаться в живописи, а то еще подумает, что я совсем ничего не волоку. И надо рассказать о себе, чтоб знала, с кем имеет дело. Я ведь тоже собой кое-что представляю: на заводе уважают, денежки зарабатываю немалые, скоро мотоцикл куплю»...
Они договорились встретиться на следующей день около ее дома. И снова она вышла в необычной одежде: в зелено-голубой кофте со множеством складок и короткой темно-фиолетовой юбке, и опять в руках держала синий зонт.
— Вы так странно одеваетесь.
— У каждого свой аквариум... Ничего странного нет. Обыкновенно. А потом, по деталям одежды можно судить о человеке. Ведь вкус — это уже взгляд. О, господи, как с вами тяжело, несмотря на весну.
— Угу... Вы обещали показать работы.
— Сегодня у меня дома работает подруга. Может быть завтра.
— Тогда двинем в ресторанчик?
— Ой, какой же вы неугомонный. Там духота и все эти прилизанные, игольчатые мужчины и конфетные женщины. Терпеть не могу рестораны. Давайте погуляем, ведь весна!..
Она любила бродить в незнакомых районах города, любила тихие переулки, музеи — то, что на него нагоняло тоску.
Через час, когда они забрели на окраину, она вдруг ни с того ни с сего припустилась вперед. Он бросился за ней.
— В чем дело?
— Я загадала, если перегоню вон того мужчину, то у нас с вами будет что-то... как вызов морали... Вообще-то не верится — уж очень мы разные... Правда, вы, чувствуется, сильный, уверенный в себе. И немногословный. Мужчина должен быть именно таким.
Когда они возвращались, он еле волочил ноги, а она шла вприпрыжку и все рассказывала о себе — как в детстве по вечерам с ребятами делили небо на участки и считали, у кого больше звезд, потом заговорила о лошади, которую решила купить, как подыскивала для нее гараж, придумала имя — Святой Павел, а друзьям объявила, чтобы без овса не заходили. Но гаражи оказались занятыми, и она решила держать лошадь в коридоре. А потом подумала: «жильцы будут ворчать, да и по ведру овса в день надо и вообще работу придется забросить, ведь Павла придется пасти».
«Все это интересно, — думал он, — только как бы самому с ней не спятить».
Перед тем как расстаться, они покурили в ее темном подъезде.
— Спасибо вам за вечер, — тихо сказала она. — Завтра можно посидеть у меня. Вам понравится моя Фекла
Он затянулся, огонек сигареты осветил ее лицо — она не дыша смотрела на него. Огонек погас, и она коснулась рукой его щеки.
— До свиданья! — прошептала и убежала.
Он догадывался — у них совершенно разные интересы и встречи будут ненадежные; он боялся, что не сможет соответствовать ее высоким запросам, но его сильно тянуло к ней, непонятной, загадочной. «Главное, у нее никого нет, — рассуждал он по дороге к дому. — Воздыхатель жених не в счет — сопляк, куда ему со мной тягаться».
Готовясь к свиданию, он долго плескался в ванной — чтобы не несло соляркой, полчаса прихорашивался перед зеркалом, потом направился в магазин за бутылкой вина.
Она открыла дверь, и его обнюхала собака с узкой мордой. Комната отражала чисто художническое бытие — вещи располагались непродуманно, случайно; беспорядочно валялись подрамники, холсты; на стенах висели странные картины — портреты уродливых людей, на столе в банке стояли какие-то блеклые, болезненные цветы, над столом, подвешенный к плафону, красовался раскрытый синий зонт. Она встретила его в брюках и свитере болотного цвета и босиком...
— Хотите чаю? Я вас только чаем могу угостить. С печеньем. Или сразу будете смотреть мою живопись?
— Вначале посмотрю.
Портреты ему не понравились — на них все люди были вроде нее, какие-то с отклонениями. Он долго думал, что сказать, потом протянул:
— Написано здорово, но по-моему, они некрасивые — все  эти люди.
— А я люблю все некрасивое: лица, деревья, дома. Все любят красивые ландшафты, киногероев, попугаев. Красивое сразу видно, оно заявляет о себе, но все красивое опасно: огонь, гроза, водопады, лавины... И хищники. И мужчины и женщины. Красивое притягивает к себе, но может и погубить... А некрасивое всегда прячется... Но в нем много красивого... внутри. Нужно только присмотреться... Вот взгляните на этот полуразвалившийся дом! Разве он не красив? А эти подрезанные деревья инвалиды?! Посмотрите, какая у них крона. И у кого только руки поднимаются их подрезать?! Это ж сатанизм!.. Я люблю дикие травы, бездомных животных, нищих, калек. Чем внешне ужасней человек или животное, чем больше слышу о нем гадостей, тем сильней хочу его понять.
Он про себя усмехнулся: «Говорит, точно размазывает пастилу по стене... Меня-то это не колышет. Мне-то по душе все яркое, броское, а у нее все мрачное, дурь какая-то во всем».
Она достала из-под тахты папку, отбросила в сторону эскизы — какие-то пятна, помарки, потеки, кляксы, и вдруг показала пейзажи — далекие, волнистые просторы; картины напоминали праздничные ковры, струящиеся гобелены; он смотрел на них и вдруг вспомнил, как прошлым летом целыми днями гонял на мотоцикле приятеля за городом; носился по раскаленному асфальту и по проселочным дорогам, где по краям рос чертополох и в пыли барахтались воробьи; вспомнил, как пролетал бетонные мосты и деревянные настилы, и рабочие поселки, и деревни...
— Здорово! — сказал он. — Отлично сделано. На них хочется смотреть без конца. Они, как хороший фильм, когда хочется посмотреть вторую серию.
— Спасибо!
Ей было приятно, и он решил что-нибудь добавить, изо всех сил пытаясь говорить покрасивей, но ничего не смог придумать.
— Спасибо! — повторила она и дурашливо хмыкнула. — Но мне как раз эти работы не нравятся. Они как охранная грамота, чтоб не приставали, не разносили вот за это, — она кивнула на уродов в рамах. — Ну ладно, на сегодня хватит. Давайте пить чай.
— Вино, — уточнил он и откупорил бутылку.
Спустя некоторое время он спросил:
— Наверно скучно по вечерам одной-то? Не с кем поговорить.
— Я разговариваю с Феклой (та уже вовсю крутилась у стола и клянчила печенье), и с Читой, и с Дорофеем, и с Митрофаном, — она кивнула в угол — там виднелись игрушки.
Она встала, взяла облезлую обезьяну с бантом.
— Познакомьтесь. Это Чита. Она у меня с детства. Мы с ней носили одну обувь, банты. Когда я собиралась в школу, а мой бант был неглажен, я надевала ее бант... Чита дружит с Дорофеем, а Митрофана боится — он сердитый.
Теперь до него дошло, что она женщина только внешне, а внутри девчонка, девчонка с интересными странностями.
— А еще у меня есть автогонщики, — она отодвинула кресло, и он увидел на полу покореженные и раздавленные игрушечные автомобили: легковушки, пикапы.
Он знал нескольких собирателей: один собирал монеты, соседка детские книжки... но эти сломанные игрушки!
Они сидели на тахте, пили вино, и его разбирала сонливая теплынь. Он взглянул на цветы, она сразу привстала, поправила стебли.
— Это ирисы. Вот жаль, и первые, и последние цветы не имеют запаха. По легенде, ирисы волшебные цветы, принесешь их к мертвым, и они оживают...
Он смотрел на ирисы, переводил взгляд на подрамники, игрушки и всюду видел «цветочный» отсвет, а главное, заметил — цветы еще больше выросли. «Или я тоже стал чокнутым», — подумал и тут же встряхнулся, пододвинул к себе обезьяну.
— Передай хозяйке, что она мне сильно нравится.
Она затаилась, замедленным движением взяла у него обезьяну, прижала к себе, шепнула ей в ухо:
— Скажи, что наш гость мне нравится тоже.
Он подсел к ней, обнял, но она отстранилась.
— Я вообще-то не хотела сегодня встречаться... Боюсь привыкнуть... Не хотела и вот... не смогла. Видимо, потому что весна... С вами почему-то спокойно... Но со мной не может быть ничего хорошего. Для любви люди специально рождаются. А у меня все как-то не так. И потом, я совсем вас не знаю. Где вы работаете?
Он заговорил о заводе, о своем увлечении мотоциклами, но она сразу перебила его и начала рассказывать о своем детстве, о подмосковном городке:
— ...Там были горячие лужи, острые камушки, красные помидоры, хрустящая хвоя и густая, тягучая, как мед, смола... Я там училась в художественной школе, собирала яблоки, падающие в овраг, и рисовала болотные цветы, похожие на узоры, завитки, вензеля... Кто туда ни приедет, сразу ругает те места: «Все маленькое и реки нет». А мне так дорог тот клочок земли...
Она совсем забыла о нем; смолкла и уставилась в одну точку.
...Он ушел от нее в полночь, когда гасли фонари и по пустынным улицам ползли поливальные машины; ехал в автобусе и усмехался: «Заумная дуреха! Не говорит, а вещает, как актриса со сцены. И вздорная — никогда не знаешь, что она выкинет в следующую минуту, от нее, от сумасшедшей, всего можно ожидать... Правда, зато с ней не соскучишься. И художница, и красивая... Вот только трусливая, что ли, или запуганная чем-то».
Он был крепким парнем работягой с располагающей внешностью, вполне прилично одевался, слыл компанейским, и в девчонках недостатка не имел — не то что привык к победам, но обычно девчонки особенно не задумывались, встречаться с ним или нет. И вдруг эта Таня. Она даже немного злила его. Он считал ее странность — игрой, а всякие привязанности к игрушкам и к некрасивому — ложными, надуманными. Он твердо знал — все реальное, жизненное имеет огромное преимущество перед выдуманным, но ему не хватало жалости, снисхождения к ней — необычной, чувствительной. А она считала его не тонким, с плохим вкусом, ограниченным — про себя называла «лесорубом», но ей нравилась его внешность; в отличие от жениха, он был настоящим мужчиной.
К новой встрече он настроился решительно — идти к ней и с мужланским напором перевести «прогулки и посиделки» в надлежащие отношения, взять приступом неуступчивую художницу недотрогу. Но она сразу охладила его:
— Давайте сходим куда-нибудь... в театр.
— Пойдем лучше у вас... у тебя выпьем, посидим.
— У меня нельзя.
— Почему?
— Нельзя и все... И потом, у вас что, уже появились требования ко мне?.. Посидеть, в конце концов можно и в кафе — мне не очень хочется, но уж ладно... все-таки — весна.
Накрапывал дождь, и наконец ее зонт пригодился — он раскрыл его и, пока они шли под синим колпаком, крепко прижал ее к себе; она вздрогнула и заговорила тревожно, запальчиво:
— Все-таки тяжело с вами. Какие-то властные набеги. Вы слишком прямолинейны, такой же, как все. Похоже, у вас нет никаких интересов.
Внутри у него все содрогнулось — он не мог понять перемены; накануне сама говорила, что нравится ей, и вот получай — такой, как все, нет интересов! Дикая неразбериха в ее голове! Он почувствовал — тонкая нить, связывающая их, вот-вот порвется, но ее резкие слова задели его самолюбие.
Он высказал ей все: и про свой завод, где работают отборные парни, а не какие-то там хлюпики, вроде ее жениха, и про свой цех, где он может собрать любой агрегат, и про мотоцикл «Яву», который вот-вот купит и, когда прокатит ее с ветерком, она поймет, что все ее разговоры — муть в сравнении с ощущением скорости и пространства.
В кафе она молчала; даже выпив вина, продолжала окаменело сидеть с горькой полуулыбкой. Потом вдруг произнесла — скорее для себя, чем для него:
— Может, мы поссорились потому, что я надела это платье? В нем мне всегда не везло... Нет, здесь другое... Какие-то тяжеловесные отношения. Собственно, я знала наперед, что мы будем ссориться — у нас разные созвездия. Только уж слишком рано начали... все-таки — весна.
«Чего нудит? — хмыкнул он про себя. — Все дело в том, что я четко знаю, чего хочу, а она не знает, чего хочет».
Точно угадав его мысли, она глухо сказала:
— Женщины счастливы от маленького внимания: букета цветов, комплимента, — она глубоко вздохнула и радостно посмотрела на него, только и радость у нее была какая-то печальная.
— Может, действительно я дура, слишком много требую от людей?! В сущности, какой я художник?! Просто женщина. Мне надо рожать детей, стоять у плиты... Женщина должна украшать жизнь, создавать уют, теплоту. Так хочется заботиться о ком-то, кому-то быть необходимой... Нет, не кому-то! А настоящему мужчине. Ведь женщина ценит мужчину, который разбудил в ней женщину, поставил ее на место, ну и, конечно, оценил и боготворит... Тянет женщину к земле, заземляет, но и уносит в небо... Мужчину сильного, но и тонкого, заботливого. Только где такого найти? Вся надежда на весну...
Она посмотрела на него нежно, как накануне у себя дома, когда показывала игрушки, но внезапно что-то припомнила, и ее глаза стали холодными и злыми, как у рыси.