Операция «Звёздочка»

Дата: 9 Мая 2018 Автор: Виктор Верин

Отмечали 50-летие Победы в Великой Отечественной войне. Времена стояли на дворе не простые. Да чего уж там? Сложные были времена. Тяжелые. Рушился Советский Союз. И у многих ветеранов войны было ощущение того, что их предали, что все зря тогда было, что враг затаился и нанес ответный удар через полвека, уничтожив страну за которую они сражались. Уничтожив память, правду, справедливость… И еще горше было то, что предали свои же дети и внуки. Землю, за которую они проливали свою кровь, растаскивали на куски, рвали по живому. Не уберегли их Победу. Променяли на власть, заморские шмотки и вседозволенность. Пренебрегли своими родовыми корнями, гордостью Великороссов, братством народов, населявших СССР, идеей равенства и братства, социальной справедливости. Самым молодым участникам боев уже под семьдесят.  Но они еще держатся.  Надевают ордена и медали. Встречаются со своими боевыми друзьями, чтобы выпить фронтовые сто грамм и вспомнить о тех, кто не дожил до сегодняшнего дня.

 

Мы поднимались с Кузьмичем по  косогору, прикрытому весенней травкой, тянущейся к теплу солнечных лучей. Тропинка была нахожена, видать здесь сегодня прошел не один человек. Кузьмич кряхтел, прихрамывал - нелегко ему давался этот путь, но руку мою он отстранил и медленно продвигался вперед, не на минуту не останавливаясь, игнорируя мои предложения о передышке.

 

Познакомились мы с ним совсем недавно. Редактор газеты, в которой я работал, послал меня на празднование Дня Победы к ветеранам, собравшимся в городском парке у мемориала. Там варили в походной кухне солдатскую кашу. Звучали песни военной поры. Между номерами художественной самодеятельности, выступали  официальные лица. Сюда по сложившейся традиции приходили многие горожане – как ветераны войны, так и представители новых поколений. Здесь без особого труда можно было взять интервью или сделать репортаж на соответствующую тему, но мой начальник захотел чего-то необычного, такого, что было бы только в нашей газете. Вот он и велел мне найти что-либо о детях войны. О них тогда мало что говорили, так как еще были в силе фронтовики. Вот и решили мы эту тему поднять. Я обратился с просьбой о содействии к присутствующему на мероприятии председателю местного совета ветеранов, с которым был немного знаком, а тот, оглянувшись по сторонам, окликнул пожилого, стройного мужчину: «Кузьмич, ты прихвати с собой этого журналиста как к своим пойдешь».

 

Наконец, пробравшись через небольшие заросли кустарника, мы с Кузьмичем оказались на высоком  берегу реки. Почти на самой круче вокруг грубо сколоченного из досок стола собралось человек двадцать мужчин и женщин разного возраста. Они только разложили нехитрую снедь на столе. Разлили по стаканам водку. Увидев нас, кто-то замахал рукой, кто-то бросился навстречу. Раздались  приветственные возгласы...

 

- Вот вишь как оно… Все вместе теперь – и летчики, и партизаны, и детишки тогдашние. Как бы крестники мои, - пояснил на ходу Кузьмич.  – В войну-то еще совсем были мальцами, но натерпелись всего столько, что не каждому бойцу довелось. – И уже обращаясь к собравшимся, – Это значится со мной парнишка. Журналист  он. Пусть побудет…

 

Нам освободили место за столом, подвинули тарелки с закуской, в граненые стаканы плеснули водки. Кузьмич встал с лавки. Все затихли.

- Ну что, дорогие мои, сказать? Давайте за Сашку….

И все поднялись со своих мест. С разных концов стола послышалось:

- За Сашку!

- За Александра Петровича!

- За дядю Сашу!..

-  Не чокаясь...

 

***

Директор детского дома пропал. Поехал на лечение в облцентр и пропал. То ли случилось что с ним, то ли подался в эвакуацию. Но как бы то ни было, а когда немцы вошли в город, детишки оказались  без главного присмотра. 

Если, конечно, не считать Василенко, истопника местного.

Отапливался детский дом от своей кочегарки. Вот он там и работал. Хотя была у него профессия совсем даже другая. С отличием закончил он медицинский институт и незадолго до войны ездил в Германию встречаться с их студентами-медиками. А потом что-то там у него не заладилось в Москве. Приехал домой. Но как не зазывали его фельдшером в местную больницу,  — ни в какую не согласился. И как это он умудрился без отработки по распределению после окончания института  домой прикатить, тоже было непонятно.  Сидел в кочегарке как сыч — днем на людях не показывался.

Ну а уж летом, когда отопительный сезон закончился, все таки согласился он в медпункте детдома подежурить. Да и то, правда — как же детям без медицинского надзора? Никак. Никто ж не хочет ехать в районный городишко на работу по специальности. Вот его и взяли на совестливости, мол, что ты тут ломаешься, как красна девица, когда полторы сотни детишек без медицинской помощи растут. Мало того, что судьба их обидела, родителей лишив, так еще и дипломированный специалист Василенко от них нос воротит. Трагедия, видите ли, у него какая-то личная произошла, из-за которой он делом заниматься не желает. А, между прочим, страна на вас надеялась, деньги  в ваше обучение вкладывала...

К тому же еще и директор детдома его однокашник.

 

Трое их приятелей было. Ванька Василенко медицинский закончил, Илья Шишкин – педагогический, а Сашка Мамин – в летное пошёл. 

 

В итоге переселился временно Иван Василенко из кочегарки в комнату медпункта. До того момента, как специалист не появится... А тут война.

 

И опять неувязочка в биографии его случилась. Оказался он негоден к службе строевой с кучей болячек всяких для молодого возраста такого даже и неприличных. Выяснилось это, правда, после того как отсутствовал он где-то около месяца. Как он объяснился местному начальству, мол, хотели на курсы командирские направить, да медицинская комиссия завернула.   Ну, завернула, так и завернула. Может и к добру  — живой останется.

 

Жил он с родителями старенькими да с сестрой. Сестра, впрочем, вскорости замуж вышла, а он так и ходил  бобылем. Но детишек любил. И любовь та была взаимной.  Они липли  к нему как мухи к меду. Наверное, потому, что никогда ни на кого он голос не повышал, со всеми разговаривал как с равными, серьезно и основательно вникая в детские проблемы.  И не отказывался от участия в их играх.

 

- Ты ж прирожденный педиатр, - не раз говаривал ему инспектор из наркомата здравоохранения, приезжая с очередной комиссией, - у тебя дети поправляются от одного твоего присутствия. А то, что случилось, нужно переступить и идти дальше. У всех случаются и неудачи, и страшные ошибки... У тебя ж еще вся жизнь впереди. Зачем ее губить?

 

Но все так и оставалось по-прежнему. До тех пор пока не началась война...

Вместе с Василенко в детдоме остались уборщица, кухарка да несколько нянечек. Вот они детишкам, которым от трех до четырнадцати лет было, и не давали пропасть. Еду для них по дворам собирали.

А потом вдруг и директор объявился. Оказалось, что, когда он был в  отпуске,   операцию ему сделали и эвакуировать хотели, да он отказался и вернулся к детям…

 

И все бы ничего, может, и выжили б как нибудь, но однажды в детдом заявились немцы. Среди них молоденький еще совсем офицерик. Военный медик. Он что-то объяснял офицеру постарше. Видно было, что они спорили. 

И вот тут-то совершенно для всех неожиданно, в спор вмешался Василенко. Все замолчали от удивления, услышав немецкий язык из уст какого-то мужика в заношенной телогрейке. А потом молоденький офицер заулыбался и обниматься к Василенко полез. Он оказался из тех немецких студентов-медиков с которыми Ванька встречался когда в Германию ездил.

А разговор был о том, что немцы решили детишек из детдома использовать в качестве доноров для раненных гитлеровских солдат. Не могли только определиться, как наиболее эффективно все это организовать – то ли здесь забор крови делать, то ли детишек к госпиталю поближе переправить.

Вот Василенко тут и вмешался, выразив сомнение, что в таком истощенном состоянии вряд ли от детей будет много толку, что сначала бы их нужно откормить и подлечить, а потом уж и донорами сделать.  У них в крови сейчас и витаминов мало, и железа. К тому же окна выбиты в детдоме, отопление плохое.  Дети  многие простужены. И к нему прислушались… Приятель-то его немецкий как раз за это дело и отвечал с медицинской стороны.

 

И так выходило, что не очень ему все это нравилось. Дети все же… Но приказ – есть приказ. Тем более, на войне… Он так Василенко и сказал, что как бы жалкое ему не было детей, как бы хорошо он к своему русскому приятелю не относился, но интересы нации для него превыше всего. При всем уважении культуры других народов, нужно осознавать свою природную сущность, свою избранность, которую подтверждает весь ход развития истории человечества. Славянская ветвь арийского этноса деградировала именно из-за того, что не уберегла чистоту своей культурной основы, своей крови, своего рода, превратившись в интернациональную массу, которая своей аморфностью не менее опасна, чем монолитность еврейского народа или цыган, которые не способны к ассимиляции, а наоборот,  разлагают любую иную общественную среду, прививая свои  культурные  ценности. И, поэтому, можно поддерживать хорошие отношения, даже дружить, с представителями любых народов, но определять направление общественного развития, принципы социальной справедливости, заботиться о будущем человечества – это удел избранных. И с этим нужно смириться. Это нужно признать. И замечательно, что Василенко понимает это,  идя на активное сознательное  сотрудничество с немцами.  Этим он способствует скорейшему установлению образцового порядка в мире. Да. Идет война. Но это не война между народами. Это война идей. Это война между новым и старым мирами.  Вместе одновременно эти два мира не могут развиваться, обрекая людей на существование в среде нестабильности и хаоса.  Германия, став великой сама, принесет порядок всему миру. Но путь к совершенству неизбежно пролегает через  череду испытаний и постоянного выбора принятия решения, порой жесткого, жестокого, но оправданного великой целью. Без жертв невозможны великие победы и достижения.   

 

Василенко что-то отвечал ему, рассказывая об общечеловеческих ценностях, цитировал немецких поэтов и философов. Приводил примеры великих достижений в науке и культуре, которые стали возможны без применения насилия и множества жертв…

Но, между разговорами, все же стал помогать с обустройством госпиталя. И даже согласился в этом госпитале врачом работать. То есть, на советскую власть он по специальности работать не желал, а на немецкую — нате вам, пожалуйста.

Не поняли его земляки. За исключением тех, кто и сам нашел применение своим знаниям да навыкам при новой власти. А что родители? Мать причитала да молилась на иконы в красном углу, а отец ругался и отказывался за стол с сыном садиться.

Между тем, Василенко уговорил немцев, чтобы директора детдома не трогали. Более того, поставили детей на довольствие и, опять же по предложению Василенко, решили перевести детдом в соседнюю деревню, поближе к разворачиваемому немецкому госпиталю под охрану гарнизона.

Был Ванька Василенко и так худ, а тут совсем высох, лицом почернел, глаза на людей поднять боится. Немцы  же довольны его работой. Вот-вот уже госпиталь развернут...

 

***

Илья Шишкин поверить не мог тому, что Ванька Василенко сотрудничает с немцами. Он пытался понять – из страха за свою жизнь пошел он на это, или осознанно, по убеждению. Но как бы, то, ни было, это никак не могло оправдать его бывшего друга, который без немцев теперь и не появлялся в детдоме. Но поговорить  с ним нужно было. Нужно было посмотреть ему в глаза. Нужно было плюнуть ему в лицо…  И он пришел вечером к нему домой.

Жил Василенко с родителями в стандартной «двушке». Дома были только мать и отец. Илья сидел с ними на кухне, пил чай. Ждал. Разговаривали обо всем и ни о чем, старательно избегая того, что их на самом деле волновало.  А больше, просто сидели молча. Потому и слышно было, как Иван открыл ключом дверь, разулся, снял куртку в коридоре…

- А, гости у нас…  Ну, здравствуй.

- Здравствуй. Ты домой-то без сопровожатых ходишь еще?

Иван не ответил. Молча прошел на кухню. Сел к столу.  Отец сразу вышел. Мать последовала за ним.

- Ты зря здесь. Опасно это. Я бы сам нашел возможность поговорить с тобой.

- Сомневаюсь. Мог бы и не успеть.

- Если бы я не пошел на сотрудничество с немцами, то половины детей уже не было бы в живых. К тому же, я всего лишь, лечу людей. Да ведь и ты тоже получаешь довольствие от немцев. Какое ж у тебя право предъявлять мне претензии?

- Давай не будем заниматься словоблудием. Я как твой бывший друг имею право спросить с тебя...

- Уже бывший? А говорят, что дружба – это навсегда. Что ж ты так торопишься записать меня в предатели?

- А куда мне тебя записывать? В  герои? В спасители Отечества?

- Почему бы нет?

Илья вскочил с места. Маленький, нескладный, с всклокоченными волосами непонятного темного цвета, с бледным лицом на котором неровными пятнами проступала плохо выбритая щетина, в помятой рубашке, застегнутой на все пуговицы, он стоял подле Василенко и глядел на него снизу вверх…

- Ну и что ты на меня смотришь? Хочешь взглядом испепелить? Не стоит. Я еще тебе пригожусь.  А сейчас тебе лучше уйти. Присматривай за детьми.   Уходи. Завтра я к вам приеду.

 

Не получилось разговора. И на что надеялся Илья? Что хотел услышать? Возвращался он тайными тропинками, избегая неожиданных встреч. А всего лишь несколько лет назад они втроем здесь рыбачили. Вон под тем деревом шалаш стоял. За речкой сейчас на опушке леса самые грибные места, про которые знали только они трое…

 

Однажды Иван и Сашка поспорили из-за девчонки. Обоим нравилась одна и та же. Они и решили, что кто выдержит удар в пресс, не схватится руками за живот, тот и будет победителем. Бросили жребий. Первым бил Василенко. Илья за судью. Сашка стал к дереву, руки за голову: «Бей!» И как ни старался Иван, но от его удара только покачнулся. И зачем  соглашался на такой спор? Знал же, что Сашка спортом каждый день занимается. В летное готовится…  Но, обратно уже не отыграть. За свои слова пацаны тогда отвечали. Напряг Иван мышцы. Не выдержал пресс удара, но руками не притронулся к нему. Упал на землю, взвыл от боли, руки в стороны раскинул, хватаясь за траву, что бы не поддаться инстинкту, не потянуться к животу. Еще несколько раз становились они друг против друга, но никто не сдавался. Тогда решили драться до первой крови.  И тут Ванька как-то сумел изловчиться и так задел своего противника, что у того кровь из носа пошла. Илья моментально остановил схватку. А Сашка, признав свое поражение, почти не умея плавать, бросился в реку и устремился к противоположному берегу. Но не добрался он и до середины, как начал тонуть. Барахтается, то нырнет, то вынырнет, а не кричит, не зовет на помощь…  Вытащил его Ванька. А потом сидели втроем у костра, хлебали вкусную уху. Распили мировую бутылку самогона. Поклялись в вечной дружбе. Что бы никогда не бросать друг друга в беде. А от девчонки решили оба отказаться. Никаких знаков внимания в ее сторону, никаких ухаживаний.

 

Илья остановился.  Присел на поваленное дерево.  До нынешнего места, где располагался теперь детдом, оставалось  несколько метров.  Когда-то здесь была зимняя база отдыха или как официально ее называли - санаторий-профилакторий. На самой опушке леса…

 

Неожиданно его мысли переключились на еду. Он вспомнил, что с самого утра ничего не ел, если не считать пустой чай у Василенко.  На рыбалку обычно  каждый брал с собой какую-то закуску. И когда все выкладывали на газетку, разостланную на траве, то там оказывались соленое сало, свежие или моченые огурцы и помидоры, хлеб, вареные яйца, лук, чеснок, котлеты или домашняя колбаса…

 

- Шишкин? Илья?

От неожиданности он вздрогнул, резко повернулся, но никого не заметил.

- Не крутись. – из-за дерева вышел молодой мужчина, который показался знакомым, - Ты где шляешься? Я тебя уже  второй час жду? Замерз совсем. Да того и глядишь, нарвешься на кого-нибудь. У вас же здесь немцев как в Берлине.  Не узнал, что ли? Ну да, конечно, теперь я не в костюме. Свирский я, Алексей Михайлович. В райкоме образование курировал. Узнал теперь?

- Узнал. А как вы?..

- Да вот так вот. Про партизан слыхал? Отряд имени Щорса?.. Ты, вообще, чего в эвакуацию после операции не уехал? Герой. Сбежал из госпиталя детей спасать. Ну, вот и будешь спасать. Иди, готовься в дорогу. Проверь каждого ребенка. Собери всю теплую одежду. Обувь. Еда.  И кто там у тебя из воспитателей или нянечек? 

- В смысле?

- Скорее соображай, Шишкин.  Не сегодня – завтра здесь заработает госпиталь. Привезут раненых с фронта. И всех детей используют как доноров. Вам уходить надо. Приятель твой нам все печенки уже достал из-за этого детдома. Послезавтра ночью мы эвакуируем несколько семей подпольщиков, которым нельзя здесь оставаться. И вас заберем вместе с ними…

- Но нас около двухсот человек. Маленькие дети...

- У тебя есть другой вариант? Пешком пойдем до большого леса. И идти нужно будет тихо и быстро.

-  Это же больше десяти километров.

- В лесу вас будут ждать подводы. Они вас дальше повезут. В партизанский лагерь. А оттуда самолетом в тыл. До самого последнего момента никому ничего не говори. Понял?

- Понял. А  кто вам печенки проел? Про какого вы приятеля говорите?

- Тебе знать без надобности. Иди, давай. Готовься. И смотри мне никому не проболтайся. Немцы или полицаи узнают – и сами пропадете, и нас погубите. Завтра, как начнет темнеть, сможете выйти?

- Сможем…

 

***  

Вот такая  получалась картина. А на завтра заявился  Ванька Василенко со своим немецким приятелем.  Каждого ребенка осмотрели. Весь день  провозились. Немец что-то иногда спрашивал у Ильи, а Ванька только переводил, старательно избегая возможности остаться с ним наедине.

 

Но  ближе к вечеру Илью так скрутило от боли, что он пошевелиться не мог. После операции на позвоночнике его предупреждал врач, что нужно носить себя как вазу хрустальную, не подымать ничего тяжелее ложки, не переохлаждаться. А он и детей на руках таскал, и  мебель  двигал, и на холоде торчал…

 

Как же сегодня ночью идти?  На кого ж он детей бросит? Надо собраться с силами. Надо. А как?  Обезболивающее… Нужно достать обезболивающее. У Василенко. Просто попросить у него обезболивающее.  Илья осторожно, боясь резких движений, сполз с койки, на которой  пытался отлежаться, и увидел в дверном проеме Василенко…

 

***

Застолье рассыпалось на многоголосие разных разговоров.  Кузьмич указал мне на невысокого роста пожилого мужчину, который стоял на берегу реки, опираясь на палочку: «Вот он в годы войны директором детского дома был в нашем городе. С ним поговори. Он  про каждого тебе расскажет…»

И вот я уже сижу с Ильей Максимовичем Шишкиным на сухом стволе  дерева, который похоже специально притащили сюда вместо лавочки, и слушаю его рассказ об удивительных событиях полувековой давности.

 

***

 

– Ну что, сорвал спину? – Василенко вошел в комнату и прикрыл дверь. – Тебя врач не предупреждал, что бы ты не дергался, как минимум, месяца три?  Не предупреждал?

 

- Ты лучше мне обезболивающего дай.

 

- А где я тебе его возьму?  Да и вряд ли тебе это поможет. Как ты теперь детей поведешь? Как? Тебя самого тащить надо… Что ты на меня уставился? Нет немцев. Уехали все. Выпроводил я их. Может быть, еще дня два их не будет. А потом все. Госпиталь полностью готов.  Через неделю начнут поступать первые раненные с фронта. И детей как контейнеры с кровью будут поставлять в операционную. Я не должен был этого делать. Я вообще не должен был сюда возвращаться.  Мне один раз простили. Второй раз не простят... Ну что ж ты так подставился?..

 

Во время всего этого монолога Илья пытался сообразить, что происходит, и никак не мог придумать хоть какого-то объяснения поведению Василенко. Он, получается, что все знал? И про партизан тоже? А что ж он так с немцами?  Или, может быть, темнит, специально провоцирует, догадываясь о чем-то.  Война вон как людей-то поменяла. Кто в мирное время посты занимал да правильные слова говорил, тот вмиг оказался трусом и предателем. А кого и за человека не считали, кому, казалось бы, и воевать не за что, героем вдруг оказался. А что Василенко? До войны, по сути дела, неудачником был. Все у него не получалось. С дипломом врача в кочегарке еле устроился….

 

- Я не пойму о чем ты, - выдавил, наконец, из себя Илья.

 

- А чего здесь не понимать? Я не брошу детей. Я поведу их вместе с тобой.  Однажды я уже не сделал то, что мог и должен был…  Как учили. Как знал и умел.  Не хватило решительности. Уверенности.  Подумал, что, вроде, как и не обязан, так и не буду настаивать. Хотя и не запрещал никто. В Германии на практике я оказался с Генрихом, который теперь здесь за военного врача, я оказался с ним в детском оздоровительном лагере. Недалеко от Мюнхена. У горы Цюгшпитц что в Северных Альпах на границе с Австрией. И на лагерь сошла лавина. Когда мы вытаскивали детей из-под завалов – я знал, что делать. Но когда нужно было продолжать действовать, не дожидаясь прихода помощи, я растерялся. Я не знал, справлюсь ли я… А вдруг у меня что-то не получиться? И все тогда будут тыкать в меня пальцами, мол, что это за врач, который не смог с обычным переломом справиться в полевых условиях, не смог организовать  необходимую медицинскую помощь детям. А Генрих не раздумывал. Он действовал. Он сразу взял инициативу в свои руки. Я только выполнял беспрекословно все его команды, хотя и видел, что кое что нужно бы сделать иначе, что я мог бы справиться лучше. Но я не рисковал. Я не был уверен. Я боялся ошибиться. Я не действовал. Генрих взял всю ответственность на себя… И когда подоспела помощь, я воспользовался его предложением, и уехал в Мюнхен с первым транспортом. К своим. А он остался со спасателями.  Четверо детей тогда погибли. Может быть потому, что я не оказал им вовремя первую медицинскую помощь.

 

- Да ты что, Василенко. Это ж немцы… И ты из-за этого ушел из медицины?  А твой Генрих – герой? Своих детей он спасал, а наших – на запчасти?  Опомнись, Ваня.  Чего ты себе в голову вбил?

 

- Это были не немцы, а дети.  Просто дети. Как и эти. И мы за них отвечаем, потому что сами они пока что не могут за себя постоять. Они доверены нам и нам доверяют. И если я не могу сделать для них все как врач, то, как человек, я готов умереть вместо них.  Я не должен был раскрываться перед тобой.  Обо мне знает здесь только Свирский. Через него у меня была связь с нашими. А через Генриха я должен был втереться в доверие к немцам. Но  не такой же ценой…

 

***

 Ночью они ушли. Сто тридцать восемь детей в возрасте от трех до четырнадцати лет, две нянечки, Илья Шишкин и Иван Василенко.  Самый опасный участок пути был в начале. Немецкие посты рядом.  Недалеко расположен целый гарнизон, который перебросили сюда для охраны нового госпиталя.  Хоть лес и рядом, но возле села он редкий, сосновый, в основном. Нужно было добраться до смешанного леса. Там должны были к ним присоединиться подпольщики со своими семьями. И от партизан  подойдут проводники. Уже не так страшно будет. Если что, можно будет попробовать и отбиться.  Пока же старшие детишки несли малышей. Старались даже дышать потише. На тех, у кого все же не нашлось теплой одежды,  намотали платки и одеяла. Все молчали. Все понимали, что им грозит смертельная опасность. Даже самые маленькие терпели, не хныкали, не просили ни пить, ни есть. По нужде и то никто не попросился. Если вдруг взлетала в стороне осветительная ракета, все, как и было сказано директором, садились, накрывали голову руками и не шевелились до тех пор, пока вновь не наступала темнота.  Хорошо, хоть небо было пасмурным.  До смешанного леса дошли все…

Там их ждали подпольщики с семьями и трое партизан во главе со Свирским.

Увидев с детьми Василенко, он явно растерялся. Потом отвел его в сторону, и Илья, пытавшийся сначала было поддержать своего друга, но получивший категоричный приказ не вмешиваться,  слышал только отрывочные приглушенные восклицания – «как ты мог… тебя же расстреляют... на тебя так надеялись… выкручивайся как знаешь… да я тебя арестовать должен» -  а затем был вынужден переключиться на детей.  

После небольшого отдыха двинулись дальше. Нужно было затемно пройти к большому лесу, где их ждал санный поезд из тридцати подвод, который и доставит их в партизанский тыл, а оттуда – за линию фронта.

Здесь же, возле деревни, оставался партизанский заслон на случай преследования. Хотя все очень надеялись, что «пропажу» не сразу заметят. В заслоне остался и Василенко.

 

В стороне станции замелькали в небе прожекторы. Послышался гул самолетов. Стрельба. Это наши летчики специально кружили над станцией, отвлекая внимание от колоны с детьми. Летчикам этой воздушной армии предстояло и в дальнейшем принять непосредственное участие в спасении детей. Они вывозили их в советский тыл из партизанского края.  К партизанам они привычно доставляли боеприпасы, а вот обратно вместе с ранеными загружали необычных пассажиров по военной поре – детей. Для этих спецрейсов выделали два самолета. Под крыльями приделали люльки-капсулы, куда можно было поместить еще несколько человек. К тому же  на эти задания летчики вылетали без штурмана, приберегая лишнее место для пассажира.  С последним рейсом улетал и директор детдома Илья Шишкин.  В качестве аэродрома использовали озеро, что уже само по себе было не безопасно, так как лед с каждым днем подтаивал, становился тоньше и была реальная опасность того, что самолет при посадке может провалиться.

А летчиком-то на этом самолете был ни кто иной, как Сашка Мамин. Тот самый друг детства Ильи Шишкина. Но им переговорить даже было некогда. Сашка только кинул на ходу, что это  будет у него уже девятый вылет в рамках операции «Звездочка». Так называли они операцию по спасению детей.  Быстренько загрузили десятерых ребятишек и двух раненных партизан. Взлетели удачно.

Но на подлете к своим самолет подбили немецкие зенитчики. Уже горящий самолет все же пересек  линию фронта.

Будь летчик в кабине один, он мог бы набрать высоту  и выпрыгнуть с парашютом. Именно этот вариант и предложил ему Шишкин, заглянув в кабину. Мол, спасайся Сашка, хоть ты, если можешь… Но в ответ был послан к детям: «Иди детей учи, как жить, а я не первый год летаю. К детям иди».

Он пытался найти место для посадки самолета. А если удастся, то и до аэродрома дотянуть. Не так уж и далеко. Пламя подобралось к кабине. Горячо. Так горячо, что летные очки стали плавиться, вкипая в кожу. Трещала, готовая вспыхнуть одежда. Дымился шлем. От боли, дыма и пламени было почти невозможно ничего увидеть впереди. Но Мамин вел самолет. Почти по памяти… Вот только ноги… Ноги… Что с ногами?  Это горит обшивка самолета или его ноги? Почему такая адская боль? Только не смотреть туда... Не смотреть. Не жалеть себя. Были бы кости... Главное, что самолет все еще летит. Вот здесь  должна быть большая площадка, пригодная для посадки.

Вспыхнула перегородка между кабиной и салоном. Испуганные дети прижались к Шишкину. На ком-то  загорелась одежда.

Но самолет уже бежит по земле и замирает у самой кромки леса. Сашка Мамин сам выбрался из кабины, подполз к дереву, оперся о него спиной и спросил шепотом, с трудом размыкая обгоревшие губы, у подбежавшего к нему Шишкина: «Дети все живы?» Но ответил ему десятилетний мальчик, стоявший рядом с ним: «Вы не беспокойтесь, товарищ летчик. Мы с Ильей Максимовичем дверцу им открыли, они уже выходят. Все живы».

Сашка что-то хотел сказать еще, может быть, похвалить мальчика, но сознание покинуло его.  Он был жив, когда его доставили в госпиталь. Но врачи ничего не смогли сделать. Для них было непостижимо, как этот человек,  мог управлять самолетом когда его ноги практически сгорели до костей, когда очки выплавились в кожу лица…  Как он не умер от боли? Что дало ему силы отстоять у смерти этих детишек?

 

***

- А как закончилась война, - подытожил как бы свой рассказ Илья Максимович, - я разыскал, кого смог и из того последнего рейса, да и вообще, всех, кто выбрался тогда с нами. И вот первый тост всегда с тех пор «За Саньку». Получается так, что своей жизнью откупил он десять ребячьих жизней. Да еще до этого скольких вывез. Вот они здесь некоторые из них. И что самое главное, они помнят Саньку. И живут по совести. Ни за кого из них мне не стыдно. Кто как может, но по совести…

 

- А что же с Василенко? - не удержался я от вопроса, хотя и видел, что воспоминания и так уж разбередили душу ветерана.

- А что с Василенко? Так и воевал с партизанами. Геройски воевал. Хотели судить его за то, что операцию сорвал по его внедрению в тыл к немцам, но, слава богу, обошлось.

- Так он жив остался?

-  В смысле жив? Так ты ж вроде как … Ну да. Истопником в детдоме так и работает.  Вот дает. Меня, значит, решил героем выставить, а сам опять в стороне. Вот всю жизнь так. Великих вершин мог достичь, а все умаляет себя. Ты ж пришел с ним. Иван Кузьмич, а ну ко поди сюда… Давай теперь я тебя с этим молодым человеком познакомлю.

 

Кузьмич, скромно сидевший за краешком стола, отмахнулся от нас:

- Да ладно вам. Сами разберетесь как-нибудь. А то хватит уже лясы точить. Давайте за стол всех собирайте. Разбрелись кто куда…  Увидимся ли еще когда?

Перейти в архив


Новинки видео


Другие видео(192)

Новинки аудио

Елена Крюкова "Обнаженная натура"
Аудио-архив(210)

Альманах"Клад"  газета "Правда жизни"  Книги издательства РОСА
© 2011-2014 «Творческая гостиная РОСА»
Все права защищены
Вход