Домой...

Дата: 10 Марта 2018 Автор: Попов Иван Александрович

       Моя армейская жизнь закончилась на полгода раньше, чем предполагалось. И немалую роль в этом сыграла дурная привычка рисовать всякую ерунду на последних страницах тетрадок во время учительских объяснений, которая появилась у меня еще в начальных классах и никогда никому не мешала. А мне очень даже помогала. Татьяна Михайловна, моя первая учительница, говорила:  если Ваня рисует, значит, он – весь внимание. Если Ваня отложил карандаш и взялся за чуб – Вани в классе нет…

Весь внимание я был и на политзанятиях во время курса молодого бойца в дважды Краснознаменной гвардейской ракетной бригаде в одном из городов Приморского края, где на мои художества обратил внимание капитан, ведущий эти самые занятия.

В итоге я оказался в клубе части перед внушительных размеров полковником, который, показывая на лежащие на полу в фойе асбоцементные лиcты, спросил: "Сможешь тут вот так намалевать?"-- и дал мне выдранный откуда-то листок с репродукцией картины на тему боя под Прохоровкой.

Я пожал плечами, плохо понимая, о чем вообще речь… Видимо полковника это вполне устроило, и я был представлен действующему художнику. Тот уже отслужил свои два года и явно не планировал задерживаться.

Спросил только: "Маслом работал?"

Я честно ответил, что работал акварелью в младших классах и гуашью – в старших. Стенгазеты рисовал…

-- Короче,-- сказал он,-- при работе акварелью темные тона кладутся поверх светлых, при работе маслом -- наоборот.--    

На этом мое художественное образование завершилось, и я остался один на один с асбоцементными листами размером в три на полтора метра в количестве двадцати двух штук. Из них мне предстояло  создать две эпические картины – одну - три на пятнадцать метров, вторую - три на восемнадцать… Для установки перед штабом.

Художник из меня получился еще тот… Ближе к весне для окончательной прорисовки картины по мотивам боя под Прохоровкой нашли еще двоих ребят, реально умеющих рисовать и я переключился на вторую. Она была проще -- черно-белая графика и схемы основных сражений Великой Отечественной Войны. Плюс информация о соотношении сил. Вот эта информация меня и подвела. Тот, кто хоть раз работал плакатным пером, тот поймет --  писать этим двухсантиметровым инструментом маслом по маслу – пытка сродни инквизиторской…

Если рисовать кистью на лежащих на полу листах можно внаклон или, в крайнем случае, стоя на коленях, подстелив под них что-нибудь теплое и мягкое, то пером уверенно работать получалось только лежа… Мраморный пол и температура в клубе не выше шести-семи градусов сделали в итоге свое черное дело и в конце лета, отслужив почти год, я загремел в гарнизонный госпиталь с жестоким полиартритом.

Ходить без костылей я смог через два месяца и вернулся в часть только к концу ноября. Надо сказать, что летом, после того, как все зимние художества были успешно водружены на предназначенное место – причем, мною же – появилась куча работы по написанию всякой всячины, включая инструкции по ремонту и обслуживанию боевой техники размером те же три на полтора метра… Сколько перьев было стерто, я не помню, но начальник клуба выдавал мне их десятками. И не раз. В итоге стены ремонтного бокса были увешаны информацией, которую бойцы могли видеть, порой даже не вылезая из смотровой канавы. Наверное, это само по себе неплохо, но от бесконечной писанины у меня уже рябило в глазах и я начал тихий саботаж.

В конце концов, получив выговор с занесением, я был переведен в боевой дивизион старшим оператором ЭВМ. Хотя, все это время числился музыкантом оркестра и даже пытался осваивать медные дудки… Это получалось неплохо и дирижер, провожая меня, в сердцах ругнулся: «Надо было с самого начала им такого нарисовать , чтоб о тебе и думать забыли…»

Хороший мужик - капитан К. И оркестр у него был отличный. В боевом подразделении, как ни странно, я начал высыпаться и, вообще, наконец-то начал нормально служить – осваивать технику, ходить в наряды, бегать на зарядку и т.д. Время пошло быстрее. Вернувшись после госпиталя в, ставший родным, дивизион, вместе со всеми поржал над моей отекшей от лошадиных доз преднизолона физиономией, которая, впрочем, довольно быстро пришла в исходное состояние, сходил в караул и утром первого декабря после ночной учебно-боевой тревоги опять не смог влезть в сапоги..

За пару часов беготни по улице ноги слегка замерзли и суставы отреагировали мгновенно. Консультация в госпитале закончилась ничем, так как анализы оказались нормальными и командир дивизиона, прекрасно понимая ситуацию, сказал: «Ходи в тапках, в строю тебе делать нечего. Вон у замполита писарь вечно ничего не успевает – ему помогай…»

Через месяц такой полуслужбы, под самый Новый год, приказом министра обороны СССР я был направлен для обследования и лечения в Хабаровский окружной военный госпиталь номер триста один. Столь радикальное решение вопроса стало возможным, как оказалось, после обращения моей сестры, живущей в Москве и по служебным делам, бывающей в Министерстве обороны. Там она и  заглянула в приемную Соколова, сменившего на посту министра Д.Ф, Устинова, на прием по личным вопросам. Офицер, встретивший Татьяну, внимательно ее выслушал, попросил изложить ситуацию в письменном виде и заверил, что вопрос будет решен быстро. Так и оказалось – с момента этого посещения до моего появления в Хабаровске прошла ровно неделя.
Надо отдать должное медикам госпиталя -- подлечили меня действительно хорошо. По словам лечащего врача, в таких случаях обычно дается месячный отпуск на восстановление, но на комиссии подполковник в накинутом поверх кителя белом халате, зачитывая решение, ошарашил,-- признан негодным к дальнейшему прохождению службы.

- Вопросы есть?
-- Никак нет. Разрешите идти?
 – Идите.

Вечером того же дня мы с фельдшером Любой, которая привезла меня в госпиталь, уехали обратно в часть. Ожидание документов из штаба округа затянулось почему-то на целых два месяца. Удивлены были все – от моих сослуживцев до старших офицеров. От нечего делать я опять рисовал боевые листки, писал транспаранты и переоформил оружейную комнату к предстоящей весенней проверке… Наконец-то, в один прекрасный апрельский день, в который эта самая проверка и началась, вошедший в казарму командир дивизиона , перебивая пытающегося что-то докладывать дежурного, прямо от дверей заорал:
 

--Попов, пришли твои бумаги! --  и, уже спокойнее, увидев меня, продолжил, -- ну, подожди еще недельку, сам же знаешь -- проверка началась. Некогда тобой начштаба заниматься. Или сам к нему иди уговаривай -- …

Само собой, тут у меня засвербило во всех местах. Начальника штаба я преследовал весь день и часам к семи вечера он сдался: «Черт с тобой, давай военный билет. Сейчас все заполним, печати поставим и ты уволен. Можешь идти куда хочешь, когда хочешь, но через три дня появись -- получишь учетно-послужную карточку и проездные документы».

-- Спасибо, товарищ майор. Есть явиться через три дня!

Через час я мог чувствовать себя совершенно свободным человеком и не удержался от соблазна выйти в город. Сходил до ближайшего магазина, который  еще работал и принес в казарму каких-то печенек, пряников и курева. Много-ли парням для счастья надо… Еще два дня я гулял по городу, ходил в баню, обедал в кафе и наслаждался прочими благами гражданской жизни, возвращаясь в казарму только ночевать. Естественно, с пакетом всяких вкусняшек. На третий день вечером ко мне подошел начальник штаба, протянул руку и буднично сказал: «Спасибо за службу. Держи документы и можешь ехать».

-- Спасибо, товарищ майор.

Пожав ему руку, я забрал документы – воинские требования на проезд и учетно- послужную карточку.

– Поезд сегодня в двадцать три тридцать, -- добавил начштаба,-- счастливого пути,-- и, устало улыбнувшись, ушел.

До вокзала от части минут двадцать быстрой ходьбы, и, пока бригада ужинала, я проверил уже давно собранный портфель, погладил брюки, начистил ботинки и побрился. Народ вернулся из столовой и час с лишним я бегал по части, прощаясь  земляками, оркестром, клубом и панорамой перед штабом, которая уже основательно выцвела под приморским солнцем…

За десять минут до команды “отбой” я, оглянувшись на КПП в последний раз, бодро зашагал в сторону вокзала. Несмотря на то, что Приморье – это, практически, субтропики, первая половина апреля здесь, особенно по ночам, -- это все-таки зима. Еще, будучи художником, мне по тревоге довелось сбегать посыльным до офицерского общежития.

Это тоже было где-то в апреле, только днем, который показался теплым. Особенно на бегу. В общем, тот, к кому я бегал, увидев меня, первым делом дал мне шерстяную варежку и сказал: «Три уши».  И только потом выслушал. На следующий день, взлетая с кровати по команде ”Подъем!”, я почувствовал что-то странное. Мои уши тряслись при каждом шаге… Два дня народ ржал над моими огромными, красными, как знамя части, лопухами… Да и сам в зеркало смотреть не мог спокойно. И сейчас, на пути к вокзалу, я ежеминутно прикрывал шапкой то одно, то другое ухо от морозного ветерка, который тянул мне навстречу…

Открывшая дверь вагона проводница, увидев меня, со смехом махнула рукой:
-- Забирайся, солдатик, не трясись. Смотри как печка раскочерагилась…
 
Плацкартный вагон был забит полностью. Было тепло и тихо. Пустой обледеневший перрон, освещенный редкими фонарями, поплыл за окном.
 
--Чай будешь?-- проводница вернула меня в реальность,-- На третью полку полезешь? Других мест нет…
 
-- Полезу. И чай буду…
 
Я ехал домой. И твердая скользкая багажная полка меня абсолютно устраивала. С портфелем под головой, лежа на шинели и укрывшись ею же, я отлично выспался и ровно в шесть тридцать, в полном соответствии с армейским распорядком, открыл глаза.
Хабаровский вокзал запомнился морем людей и офицерским патрулем, с которым я столкнулся сразу же, выйдя из вагона.
 
-- Ваши документы.

Протягиваю военный билет майору.

-- Неуставные нагрудные знаки есть?-- это уже молодой лейтенант…
«Ага, -- думаю,-- кто ж тебе признается…»
-- Никак нет.
-- Комиссовали, что-ли? – спрашивает майор, листая военный билет.
-- Так точно.
-- Ладно… Здесь что нужно? -
-- Кассы Аэрофлота.
-- Значит, так, -- говорит майор, возвращая документы, -- кассы во-он там, -- и показывает рукой направление.
-- И  больше чтоб я тебя тут не видел…
-- Есть!
 
Протолкавшись в указанную сторону, я обнаружил, что к кассам физически невозможно подойти -- плотность толпы зашкаливала. У меня был адрес дальних родственников – тетка даже навестила меня в госпитале. Причем, через проходную ее не пустили, так она где-то сквозь забор просочилась…

Через некоторое время, расспрашивая окружающих, я выяснил, как туда добраться, и с облегчением покинул вокзальную суету.
В Хабаровске я пробыл три дня. Нашел в ХПИ Серегу --  мы до этого с ним виделись, когда я в госпиталь приехал, - и обнаружил в студгородке кассу Аэрофлота, в которой не было никого, кроме скучающей кассирши. Она и выдала мне билет на ближайшее воскресенье. В нем поверх всех граф “куда”, ”откуда” и “когда” было написано, как в требовании – Хабаровск – Певек через Магадан… Впрочем, столь вольное оформление  проездного документа в Хабаровском аэропорту никого не удивило и воскресным вечером, четко по расписанию, я покинул этот славный город, чтобы через два  с половиной часа озадаченно топтаться перед расписанием в Магаданском аэропорту «Сокол». Оказалось, что старый добрый ИЛ-18, который на момент моего призыва исправно летал в Певек и обратно по понедельникам, средам и пятницам и на который я рассчитывал, уже не летает.

Теперь в Певек летал ТУ-154. Отличный самолет. Быстрый. Комфортабельный. По средам и субботам. Перспектива сидеть почти трое суток в аэропорту меня не радовала. Но и не пугала. Народу на вокзале в это время немного -- сезон отпусков еще не начался, куры местного производства в буфете не перевелись -- так что можно было и подождать. Надо позвонить домой – родители не знают, что я уже еду…
В переговорном пункте под лестницей на второй этаж очередь из нескольких человек. Пока стою,  пишу заказ на переговоры. Вообще-то, заказ – это громко сказано. Так, квадратик бумаги, на котором пишется населенный пункт, номер телефона и время разговора –Красноармейский, 3-66, 10 минут – всё. Стою жду. Бумажка лежит передо мной.

-- В Певек летишь? -- вопрос раздался неожиданно. Обернувшись, я увидел невысокого парня в форме пилота гражданской авиации.
-- Ну да… пытаюсь, -- отвечаю я.
-- Билет есть?
-- Есть.
-- Не уходи далеко. Я сейчас с командиром поговорю. Если он тебя возьмет --  через час улетишь с нами. На грузовом не против?
-- Да хоть в ступе.-

Парень улыбнулся. Оказалось, второй пилот АН-12.
Записав мои данные, он ушел. Не прошло и пяти минут, как меня соединили с домом. Оставив прикрытой дверь в переговорную кабину, я сообщил взявшей трубку маме , что весь в пути и, если повезет --  буду дома в течение суток, а если не повезет – не раньше среды… В общем-то, ни о чем больше мы поговорить не успели, потому что я  услышал свою фамилию в объявлении диктора.

Высунув голову из кабинки, прослушал повтор. Меня приглашали во вторую секцию зоны спецконтроля. Сказав маме, что договорим дома, я положил трубку. Вторая секция была от меня, буквально, в десятке шагов и, сообщая телефонистке об окончании разговора, я видел, что там появился милиционер. Ждать меня не пришлось. Он глянул в мой билет и спросил, кивая на портфель.
 
-- Гранату не везешь?-- я помотал головой,
-- Нет, не везу…
-- Тогда пойдем. Видел с кем летишь? -
-- Одного видел. Второй пилот.
 Мы вышли на летное поле.
-- Смотри, -- сказал он, -- вон то -- здание АДП. Там найдешь свой экипаж. Счастливого пути.

Милиционер ушел. Честно говоря, даже без его пожелания я был уже счастлив. Меня радовал сухой колымский мороз, радовал типичный для аэродрома неистребимый запах керосина и просто вид летного поля, усыпанного огнями. В полном одиночестве, улыбаясь сам себе, я не спеша шел вдоль здания аэровокзала и каждый шаг приближал меня к дому…
Не понимаю тех, кто любыми способами старается избежать службы в армии. Лично мне кажется, что ее надо пройти. Хотя бы ради таких мгновений.
В комнате отдыха экипажей было тепло, уютно и работал телевизор. Особо рассиживаться не пришлось, потому что через пару минут в помещение вошли несколько человек, среди которых оказался и знакомый летчик.
 
-- Ты уже здесь? Отлично. -- крепкий мужик с легкой сединой на жестком ежике волос, как оказалось, командир экипажа, улыбнулся.
-- Отслужил, значит…
-- Так точно.
-- Тогда поехали, -- скомандовал он, надевая куртку.

Вокруг двух АН-12, к которым мы  подошли, кипела жизнь. Разворачивался отъезжая, топливозаправщик. Гудели теплогенераторы, нагоняя в самолеты горячий воздух. В открытый грузолюк одного из них бригада грузчиков шустро перетаскивала какие-то ящики со стоящей рядом машины. У второго самолета была приоткрыта только дверь за кабиной. В нее были заведены толстые брезентовые рукава. Из клубов морозного пара, окружавшего этот островок активной деятельности и подсвеченного фарами и прожекторами, появился человек. Увидев нас, он подошел к воющему агрегату и через несколько мгновений стало тихо.
 
-- Михалыч, -- весело крикнул мужик, обращаясь к командиру, -- нагрел тебе рабочее место, как заказано.

Они поздоровались и о чем-то недолго поговорили. После чего брезентные рукава были убраны и мы поднялись в самолет. Экипаж занимал свои места, а я сидел в одном из четырех кресел для сопровождающих  и глазел во все стороны. Авиация с детства была моей любовью и я до сих пор с досадой вспоминаю, что не удалось связать свою жизнь с небом…

Оператор грузолюка убрал трап, закрыл дверь и пошел в грузовой отсек проверять груз. Это был новенький, желтый, как канарейка, бульдозер Т-130. Закончив свои дела, оператор зашел в кабину экипажа. Из доносившихся до меня слов я понял , что нам не дают вылет, так как еще не загруженный самолет рядом с нами стоит в плане полетов раньше. Командир беззлобно ругался с наземными службами и, пока это продолжалось, бортрадист выскакивал из кабины раз пять и курил в приоткрытую дверь туалета, сжигаю беломорину в три-четыре затяжки…
Наконец-то, где-то через полчаса, все благополучно организовалось и вскоре мы были в воздухе. Когда последние огни на земле пропали из виду, я уснул. Разбудил меня оператор.
 
-- Есть будешь? -- спросил он. И заметив мое удивление, добавил, -- В полетное задание вписан – значит, бортпитание положено. Экипаж уже чай пьет.
Аэрофлотское заливное было отличным. Чай – тоже.
-- Чай сегодня командирский, -- сказал оператор, наливая мне еще одну чашку,-- у него всегда самый вкусный. Куришь?
Я кивнул.
-- Кури…
За иллюминатором было уже совсем светло. Я курил и смотрел на такой знакомый и родной заснеженный пейзаж. Мы снижались. Утро в Певеке выдалось ясным и я отлично видел и тарелку “Орбиты”, и Певекскую автобазу, и сбегающую  с нее характерной дугой дорогу… Сегодня по этой дороге я поеду домой.
Самолет зарулил на стоянку. Винты остановились, оператор открыл дверь и опустил трап.
 
-- Ну что, -- сказал он, -- поблагодари экипаж, и – свободен.
Никакие формальности не требовались и через две минуты я шагал по совершенно пустому аэродрому. Как попасть в новый аэровокзал, открывшийся в мое отсутствие, я не знал. Однако, забор оказался легко преодолимым, и автобуса в город а ждал в тепле, зайдя в него с привокзальной площади.
В райвоенкомате, куда я первым делом зашел, приехав в Певек, на учет меня ставить отказались. Оказалось, что сначала нужно встать на учет в комсомольской организации. Недолго думая, я отправился в райком комсомола.
Все эти хлопоты, включая повторное посещение военкомата, не заняли много времени и, когда вечером я вышел из автобуса в родном поселке, мне оставалось только получить в поссовете паспорт…
Наверное, не смысла рассказывать о том, что такое возвращение домой после долгого отсутствия. Это счастье. Мое. Родителей. И собаки. Черная колли Рада не сразу поняла, что произошло и дала волю чувствам только тогда, когда я влез в привычные домашние штаны. И даже напустила на радостях небольшую лужицу, отчего жутко смутилась…
 
А потом был цветущий май в Москве, куда родители отправили меня отдохнуть. Было много работы – и эта работа была в радость. Были стихи, песни и гитара. Была перестройка, ускорение, антиалкогольная компания, ножки Буша , развал Союза, крах родного предприятия и много еще чего… И хорошего, и плохого. Возможно, я не прав, но все-таки никак не могу избавиться от ощущения, что хорошего в той стране, в которой родился и вырос, было больше, чем в той, в которой живу сегодня…

И дело ведь не в том, что та страна позволяет себе возить самолетами бульдозеры, по пути подбрасывая до дому своих солдат -- а я ведь не один такой был… И не в том, что та страна в лице наших поселковых врачей звонила мне домой и требовала прийти в поликлинику, чтобы убедиться в отсутствии последствий моего полиартрита, о котором я уже и думать забыл… Особенно после того, как та страна три года подряд отправляла меня в санаторий чуть-ли не силой. И даже, наверное, не в том, что в этой стране родился целый народ, который, будучи разбросанным --  без преувеличения --  по всему миру, до сих пор называет себя северянами…

Дело в том, что яблоки в той  стране имели вкус яблок и пахли, как яблоки. И помидоры тоже…
А такого хлеба, какой та страна в лице пекаря тети Вали пекла в нашей поселковой пекарне, я больше никогда и негде не пробовал. Ни за какие деньги.

Хоть и говорят, что в стране, в которой я живу сегодня, купить можно все…