Повесть посвящается моему любимому дедушке – Валерию Журавлёву. Долгих и счастливых ему лет жизни!
*** Пальцы на ногах покалывало, как не прячь под одеяло. Иголочки холода хотели добраться до плеч под рубашкой, но если дышать не в потолок, а в стенку и к груди, то можно было еще подремать. А уж потом… Утром стало холодно. Обычно утром в «надышавшей» во все свои жадные легкие избе становилось душно, чистого воздуха не хватало… Того, самого, от которого так начинает хотеться осенних свежих арбузов. Но ударили морозы! Видать очень больно, и чем-то таким тяжеленым, что градусы перевалили за сорок.
Окна все в узорах, в инее, днем все белые. Ничего через них не видно, только один свет льется. Зато отражается свет от язычков внутри ламп и поигрывает россыпью огоньков по замерзшим стеклам. Если читать сказки на ночь, тогда невольно пробегают мурашки по коже и сладко сосет под ложечкой: трещит печка, узорная роспись на стекле, полумрак по углам избы, а за окном во дворе лес черной стеной и звездное в самоцветах миров небо! А еще иногда шуршат мыши, пробираясь коварно из сена в сарае в дом.
Раздался хриплый усталый кашель. Он рвался из груди, словно хотел разорвать её… И казалось, доносился откуда-то из-за черты ада. Именно оттуда вернулся домой отец. Живой! Ради Бога, главное живой, с тоской в глазах и окаменевшим суровым лицом, но с руками и ногами… Почти… У папы больше не стало ступней, мясо и кости торчали, ничем не прикрытые и… Едва ли отец снова сможет выбежать в поле и идя к лесу рассказывать сыну Валерке:
-Тише будь в лесу. Это если мы пугнуть хотим зверье, ибо слабы перед ними, как вор перед дулом милиции – песню горланим-орем. А когда идешь стрелять, по нужде, а не для забавы, как изверг, чувствуй его жизнь, слушай, смотри в оба и прежде думай…
Он шел широким уверенным шагом по тропам с стареньким ружьецом, с охотничьей сумкой самодельной отцовской, в крепкойзастегнутой куртке, шапке на толстой шерсти, в сапогах еще дореволюционных, крепких на диво, он в них заправлялкоричневого сукна штаны. Что-то еще ему от деда досталось… Мама Валерки и по-французски говорила, хоть и была крестьянкой. Но при этом в доме господ никогда не работала, а сама училась языкам и наукам, это особенно стало ценно при советской власти, когда принялись грамотных распределять. Лишь жизнь после Гражданской устоялась, пошла учиться на педагога! Но началась война, какое-то время поучила еще, а потом совсем школу закрыли, стало в глубинке не до учебы. Трудно, не потянуть было.
Сына тоже учила, образованным пареньком в советской деревне был. Даже девки смотрели сначала на него, а затем уж на остальных, яки как молвит чего по-французски… Да звонким ясным смехом зальется! «Бунжурил», так сеновал потом бывал! Ха!
Комары кусались нещадно в вологодских лесах. Болота обширны, особенно если идти на север, к коми народу. Глухомань. Людишки частенько пропадали, только по своей глупости. Лешему да водяному дела не было до мирского.
Прищурив глаз от мух и пота, отец тихо поучал:
-… В лес иди с миром. Никогда лишнего не стреляй. Только по необходимости. Если ты к природе с поклоном и уважением, то и она тебе ответит тем же.
И вдруг он замолкал и некоторое время они шли по тропе молча. А когда резко сошли с нее в лес и пошли продираться через заросли елок папа спросил, отодвигая колючие лапы:
-Знаешь, как говорил мне еще отец, дед твой? Природа девственна и безгрешна и дает все нам, только умей взять ровно столько сколько надо тебе, тогда воздастся нам всем в полной мере по-божески. А если жаден, так сгубишь себя, али ещё кого… Лес – колыбель, это мы, люди грешные, говорил он, сыщи поди праведника… Мудрено это - так говорил ха-ха-ха… Вот медведь – барин. Нечего удаль показывать понапрасну. А если уж и к нему пожаловал, то до конца иди. Иначе, как и остальных дураков, тебя он уму-разуму научит, да поздно будет, имей ввиду.
Валерка слушал внимательно, кивал, вид у него был серьезный, но все его фантазии с вожделением летали вокруг охотничьего ружья.
Отец это все понимал и про себя посмеивался, вспоминая себя в детстве. И в очередной раз, по-отцовски бережно хлопнул сына по плечу, хитро подмигнув:
-Ну! Чего приуныл? Постреляешь ещё… Руки у отца сильные, надежные. Трудовые руки – мозоли бывали, но про них он любил говорить так:
-Всякая мозоль от неумения бывает! А с умом – любая работа тебе только во благо. Сил нам дали сполна на все дела.
Но кто нам «дал», папа не объяснял. В Бога, наверное, верил. И не очень любил слушать лозунги исполкома. Политбеседы тоже не переносил. Эх, эти руки. Охота в лесу. Глаза отца цепкие, бегают, ловко примечают все. Казалось, все его тело напрягалось и внимало голосу леса. И вот, в тишине он вдруг взял за руку сына и кивнул на деревце. И тут же Валерка весь вспыхнул, в груди все сжалось, от азарта и волнения – куропатка! Она сидела в густой кроне. Отец встал сзади, осторожно передал сыну ружье. У Валерки так и екнуло от радости сердце. Он схватил ружье обеими руками, даже потеряв из виду куропатку… Надежная, стертое от времени и славных охот древесина приклада, курок, ствол, прицел… Что-то от деда нацарапано на прикладе, какие-то метки. Заряженное…
«Ух ты же!» - глаз Валерки горел в прицеле. Отец взял его за плечи обеими руками и одними серо-голубыми глазами указал на дерево в метрах ста…
-Вон там. Глаза-то подними, не витай в облаках…
Валерка встрепенулся и навел ружье на дерево. Перехватил, приложился к прикладу, вцепился рукой, а палец лег на холодную сталь курка…
«Ну! Не промахнусь… Где там она? Сейчас ее в мушке найду…».
Отец одними губами, на ухо сыну, дыша табаком и мятой, говорил:
-Совмещай планку и мушку. Подводи мушку под нее… И плавно жми на курок…
Валерка от старания даже высунул язык, в панике боясь не успеть или спугнуть, потным пальцем гладил холодной курок. Куропатка, плохо различимая в листве дрожала в прицеле. А планка и мушка бегали, как черти! Ну, стрельну сейчас!
-Выдохни… - остановил батя.
Валерка замер, не понимая, что ему делать. Ведь куропатка в прицеле! Чего тут ещё надо?!
-Спокойно, вдохни.
Валерка тут же втянул воздух и постарался поправить прицел.
-Теперь спокойно поймал и жми курок…
И он радостно надавил на спуск. Грохнул выстрел. Дуло дернулось и отдало прикладом со всей силы в плечо, а дым едко в нос. Прицел ушел в сторону, а куропатка винтом, в панике, прямо в серое небо.
-Не срывай! Ай, Валерка! Едрит тебя… А-а-а… Я же говорил, плавно!
Отец раздосадовано хлопнул Валерку по плечу и криво усмехнулся, глядя на его унылое лицо.
-Та-а-ак долго целил, уже десять раз можно было ее пристрелить. Ну ты даешь, «французи»…
А потом пробормотал про себя:
-Куропатка… Редкий гость. Не часто встречал её, что-то, в последние время в наших лесах. Ну Валерка, а! А поле? Где же теперь бате в поле… Солнце жарит нещадно, небо – синь, бережно укрывает поля и играющий зеленью лес. Запах травы щекочет нос, дурманит разум, и только потная тяжелая коса ходит в мозолистых руках, вжик-вжик снопы трав ложатся.
-Сынок! Давай, сбегай домой, хлебца с молочком у мамки спроси! – батя красный от загара и блестящий от пота.
Рубашка серая липнет разводами, волосы сальные, а взгляд с огоньком… Одни глаза улыбаются, а ртом дышит, переводя дух.
-Я мигом! – тогда уже помогал Валеркав поле взрослым, и косил, и по делам носился, и собирал, и в лес по разной хозяйской и промысловой нужде, только знай держался широкой спины бати.
Возраст мал, до больно удал был! Энергии много, а правды в ногах не бывает. Дело находилось всегда.
Оглянулся батя, жажда сушила горло, губы уже неживые, увидел, что сосед схватил ведро с водой, видно окатиться хочет, и как гаркнет во всю грудь:
-Се-е-нька! Ну-ка побереги! Я еще глотну, а потом моего пострелка отправлю к колодцу, к реке!
Грузный бородатый Семен Иванович, этакий богатырь Илюша в старость, опустил ведро и посмотрел извиняющимися глазами, едва выглядывающими из-под густых, аки снопы сена, бровей:
-Ух ты же! Давай скорее тогда, страсть - горю. Сжарился!
И вытерся полотенцем, накинутым на плечо.
-Э-э-э, мужики! – раздался хриплый голос старейшины, где-то в высокой траве на краю поля, - Еще пройдемся дальше? Или шабаш?
Кашель отца, лежавшего на печи, утих. Простудился он, здоровье подкосилось. Постоянно хмурый, с потухшими глазами и грузной спиной, отец смотрел на свои ноги… И вот сейчас он, шурша, опустил их, тщательно укутанные в чистые белые тряпки, подвязанные бинтами, вниз с печи… Казалось, по жизни материалист, отец каждое утро ждал чуда. Быть может он видел во сне прошлое. Но нет, все так же не соскочить по-молодецки... И он на мгновение сжимал кулаки и вздыхал. Да, в нем было много силы! И пускай лицо осунулось, похудело и ноги изуродованы ужасно (папа никогда ни при Валерке, ни при утонченной маме не снимал этих чистых тряпок) – отец был так же силен телом и духом. Пить только стал больше.
-Валерка!
-Да, батя! – неохотно выглянул из-под одеяла.
-Мороз нас удавить решил. Глянь, снег скоро в горницу залезет! – и погладил печь по белому боку, - Печка остыла. Ух ты же, не углядели…
-Сейчас растопим, не успела вся заморозится ещё, быстро займется огонь, - Валерка вскочил со скамейки, на которой прямо подле печи устраивался спать на толстенных перинах, сшитых из чего попало.
-Не суетись… - глухо пробормотал отец и осторожно слез с печи.
Его лицо стало каменным, а взгляд устремился куда-то мимо стен. Да, он не сдавался и через боль вставал на ноги. Верил, что так, идя словно по раскаленной сковороде, каждым шагом сжигая нервы, уйдет от слабости и немощности. К черту смерть! К черту время! Пропади оно пропадом, эта моя жизнь, главное быть полезным, главное, чтобы надежда светилась впереди огоньком и звала вперед. Нет, ни его, а всю семью: Валерку, маму и папу!
Папа выходил во двор, тяжело шагая, почти так же широко, как в тех же самых «царских» сапогах и вставал, железным взглядом упираясь в дрова:
-Жить сейчас трудно, что же будет если и я, отец твой слабину дам? Нет, думаешь если я без ног, сразу в гроб? Немцы не убили, Родина стоит, и я буду стоять. И ходить может! Ха! И брал в руки топор. А потом едва добирался до печи. Мама отстирывала от крови белые тряпки, а на глазах наворачивались слезы. В ее глазах мир перевернулся так, что душа в смятении не знала куда же деваться? И душа утихала, садилась в темный угол внутри её сознания, и пела романсы по-французски, стараясь хоть как-то успокоить мысли.
Валерка замер посередине комнаты, глядя как батя с каждым шагом, не говоря ни слова становится все ближе и ближе к двери.
-Стой! Куда же ты опять? Зачем подвиги такие? Мука одна… - спрыгнула с печи мама и рванулась к нему, на ходу укутываясь в шаль.
-Надо дрова. В лес надо! Всю жизнь что ли лежать? – и вдруг страшно раскашлялся вновь и почти упал на дверь всем своим грузным телом.
Мама и сын тут же подхватили его и осторожно посадили на ближайшею скамейку, прямо за стол. И папа плюхнулся лицом на руки, переводя дух и хрипло дыша.
-Я…
Нельзя было без защемленного сердца смотреть, как когда-то сильный кудрявый мужик, охотник и работник, солдат, теперь старался держаться, но иногда сдавался… И душа его не могла перенести ни минутки слабости, она взрывалась и крыла матом все на свете от немцев до коммунистов, от войны до мира и от неба до земли во имя всего святого что только осталось.
-Папа, отдыхай. Долго ты тянул. Теперь я, - и не дожидаясь его ответа Валерка рванулся скорее за дверь, не успев толком накинуть рваную шубу.
Было еще темно. Едва-едва край неба начинал светлеть, но большей частью оно только просыпалось от ночи. Звезды сверкали уже не ярко, и медленно исчезали. Луна бледнела, словно в испуге или припадке болезни и становилась какой-то маленькой, наверное, тоже голодала. Теперь всем приходится терпеть.Двор был обширен, сугробы кругом, которые выдуло в сплошное поле. Одна тропа к сараю и к дровам, другая на выход. И ветер морозный видать ночью дул, да все колючими кристалликами снежинок замел.
Валерка бежал по памяти, да по твердому. Только оступишься и сразу нога в снег уходит по колено, а в лесу и по пояс можно уйти… Как неприятно! Устанешь, когда, так может и сил не хватить выбраться из лесу хоть до дороги. Гибло!
Под его ногами тропа, прямо к сараю, между грядами высоких сугробов – к поленнице. Сарай не высокий, покосившейся на левый бог, чем-то деда нашего напоминал, его тоже иногда качало влево, а как сгибался, тоже характером был – только дубовым. Как встанет на своем, не сбить. Он даже корову в колхоз не давал добровольно, красный отряд силой увел. Старик ничего и никого не боялся! В деревне его за это уважали, и слушали, и ругали, когда дед не мог слышать, благим матом. Зато в общих делах вел людей за собой. Большая потеря была, когда здоровье вместе со старым режимом, а то и Лениным пало. Все провожали в последний путь! И кто материл, и кто хвалил. Вот это человек был!
А дров не было. Валерка уныло смотрел на поленницу в форме маленького, горбатенького сугроба. Вернее, на растопку найдется, да на пол дня может. А дальше? Этот гномик в виде дров, улегшийся на бок, только сейчас согреет. А огонь, он живой, Валерка всегда это знал. Чудесный! Завтракает умеренно, а затем требует еще больше! И к концу дня он все что ты отдал ему, вернет сполна. Тогда огонь – господин, милует, жалует и возвращает все в полной мере. Знай – спи, отдыхай, готовься к утру и трудному дню. И все-таки он веселый! Душа – что огонь, теплится в человеке, сжигает болью, вспыхивает радостью или равномерно обеденным жаром счастье в тебя вселяет. А вот, когда мороз такой – минус сорок, тогда без огня, как в бездушном человеке – одна смерть. Сначала, конечно, сон, а потом забвение.
Тяжелые, промерзшие поленья холодом резали руки, жадно забирали тепло тела, когда Валерка их отчаянно к себе прижал. Скорее понес к дому. Мигнуло тускло окно. Мама засветила лампу.
Небо прямо на глазах набирало свет, скоро рассветёт. Над черными верхушками леса поднималось красное зарево, полное какой-то агонии. Красный цвет растекался в небе, среди облаков и плавно окрашивал розоватым сиянием серо-голубые просторы. Было тихо. Даже лая собак не было слышно. А в лесу стоит один только треск – мороз разгулялся. Ничего живого, кроме него не видно, да и не слышно будет. Хотя, чем черт не шутить? Животина ничем не хуже человека – есть хочет не меньше нашего брата.
-А-а-а! – Валерка ввалился в горницу, не чувствуя пальцев.
Они болели, и словно срослись с корой. Как сумасшедший, бросил древесину на пол и стал махать руками, хлопать и шевелить ладонями.
-Это все дрова? – папа сидел все там же.
-Да!
- Надо в лес за дровами… - он сделал движение, чтобы встать, уже налег руками на стол, но…
-Нет! – хлопнул Валерка в очередной раз в ладоши и оттанцевал жалкое подобие «Яблочка» перед печкойвприсядочку так - Пойду-пойду, один пойду… Тара-папам-парам!
Дрова вновь закинули в печь. Там было еще холоднее, наверное, чем в избе. Эта черная зала, когда-то была теплом, а теперь она мерзко холодна и пачкается. Одну только пыль поднимает! Остатки жизни, прах огня. Его родимого. Он, родившись от легкого чирканья спички, так слаб на тонком её конце, что может погибнуть в пути к запалу. Но нельзя, спичек мало, их надо беречь. Одно чирканье, один язычок и один день печи, минимум. В огоньке кроется тайна рождения. В муках холода он появляется, ни сразу дается ему сила! Мхи, кора – едвали сухи, но так морозны, что дым сплошной идет, пламя мечется в панике, ища глотка воздуха и пищи, да пока разогреется в своей агонии… И борешься вместе с ним за него, за себя, за нас всех. Подкидываешь, заботливо кочергой гладишь, а то и руками подкладываешь ему поближе, чтобы теплее и сытнее было огоньку в нашей печке. Уживется с людьми!
Папа осел обратно на скамейку, сжав зубы и чувствуя, как туман заволок глаза.
-Пойдешь…Ты смотри, не обмораживайся, - глухо произнес он, с ужасом представляя своего сына без ног… Не-ет! Блин! Сволочная гангрена от обморожения, мать ее, только бы не схватила его,- Тепло одевайся, все напяливай на себя, что есть. И двигайся. Зимой движение — это жизнь. Зимний лес не любит, когда кто-то нарушает морозное безмолвие, он старается задавить тебя, остановить, он весь восстает, гад… Но пока ты двигаешься, идешь, ползешь, рубишь, но не сидишь и тем более… Запомни: не спать! Уснешь в снегу – не проснешься. Только у огня. И то, если ты наложишь достаточно дров, запасешься… Тогда отдыхай. Ни дай… Потухнуть ему. Огонь – это твоя жизнь. На будущее помни. Ни раз пойдешь, а каждый раз болтать - что толку? От всего не предостеречь, а сам пока не потрогаешь, не поймешь, не представишь… А увидел… И…
Мама быстро притащила тулуп, шапку, теплые носки и еще тряпки разные. И постоянно приговаривала:
-Далеко не ходи! Тут рядышком поруби, лучше несколько раз сбегаешь, чем сразу все… Валька, дай я тебя в носик поцелую…
-Да много ли тут рядышком нарубит? Один хворост. Да и тот уже соседи растащили… - отец хотел сплюнуть, да осекся, ведь в избе, -Валька… Да он парень, мужик уже… Зачем ты его, как бабу какую зовешь? Валерка он! Валерий!Помочь тебе надо впрячь что ли… Сейчас встану!
-Да сиди ты уже! – прикрикнула на него испуганно мама, одним своим словом охладив всякий пыл, - Итак весь в крови! Как с фронту вынесли… Кошмар какой-то. Укутывайся, теплее, Валя, тут шарфом подвяжись…
Заботливые быстрые руки ловко прятали тепло под тулуп, шапку и шарф. Ноги удобно исчезли под несколькими толстенными штанами, носками и валенками. А дома в печи вновь затрещали дрова в страстном танце с огнем, и печка сонно разминала свою утробу, неохотно нагревая избу.
Валерка натянул шапку на голову, лихо подпоясался стертым ремнем и взяв в обе руки топор и пилу двуручную, вышел во двор запрягать лошадку в сани. Мать накинула шубку и шапку и громко крича в горнице так что глухо отозвалось во дворе, побежала за ним:
-Валька, я сейчас помогу, постой!
И выбежала во двор, хлопнув тяжеленой дубовой дверью в избу.
-Мужик уже, что он, Машку не запряжёт? – пробормотал отец, в отчаянье уставясь взглядом полным гнева на свои ноги, которых даже не чувствовал, -Суки немчура, будь они прокляты все… Братцы наши их всех…
Он занес каменный кулак, сердце сжалось, глаза заблестели, наливаясь скупыми каплями слез, лицо скривилось в страдании, губы побелели и… В памяти проскочили отрывками картинки: вой снарядов, перепаханное поле, разнесенные окопы, крики товарищей, прорывающиеся между взрывами, а уж стрельба слилась в единый гул… Сенька лежит окровавленный в воронке, кругом никого нет, только дым и подбитый вдали коптит танк… Чей, уж черт их разберет, горит скотина из вольфрама!
Сенька едва шевелит губами, смотря куда-то в небо, винтовка Мосина сжата в руке, лицо выпачкано грязью:
-Сестричка!.. Сестра! Помоги!.. Сестричка…
Отец ударил по деревянному столу:
-Всех их! Сенька, давай, живи им на зло! Всем! Оставил там тебя, под огнем и морозом…
И закрыл глаза.
*** Солнце медленно поднималось из-за горизонта. Уже светло-голубое небо умылось от серости, заулыбалось белым просторам своей бесконечностью.Больно смотреть на лучи, которые прямо передо мной выглядывали из-за темно-зеленых верхушек леса. Золотое, яркое, большое… От него столько света кругом – снег разом превратился в серебро. Поля искрятся, радуясь новому дню! Синими, белыми, голубыми огоньками перемигиваются на колючих лапах – то лучики улыбчивые долетели до зелени.
Лошадка бежит скоро, потрясывает гривой, полозья скрипят. Вся она, чернявая Машка, потихоньку покрывается инеем и как паровоз пыхтит паром. Белые кучерявые дымки поднимаются над деревней, которая остается сзади черными точками домиков средь чисто-белых холмов.
Мороз упорно щиплет лицо, вымораживает на каждом вдохе нос, монотонно дует на щеки и склеивает ресницы. Даже запах сена, что было для мягкости и тепла навалено в сани, весь вышел! Хоть так пряно оно пахло в сарае.
Скоро будет замерзшая река, а дальше, прямо на крутом берегу сразу начинается лес. Совсем не долго.
Валерка утром ещё не завтракал, но есть не хотелось. Чувство голода было постоянным, фоновым сопровождением уже все время войны. Он уж и не помнил, когда последний раз вдоволь наедался хлеба, мяса, да даже картошки. Ее нынче было совсем мало, земля устала отдавать, и вывернула до последнего свои карманы, а там одни крошки… До весны бы дотянуть! А там уж… Поле надо новое, а старое пусть уходит на покой, укроется травушкой луговой, отдышится грудью.
Голод постоянный спутник ли? Пожалуй, нет, не только ведь он – и отцова инвалидность, тоска и мрак в душе и на деле, мороз, и этот штопанный тулуп, и лошадка худая, которая «торопится, бежит»... И много-много мелочей и трагедий, являющиеся ближним эхом в вологодский край. Нет, всего не упомнишь, многое стало привычным, стало не чем-то сверхъестественным, а до ужаса «нормальным», которое приняли как часть жизни… Пришлось. Год, за годом…
Никто еще не выезжал к лесу из деревни, поле гладкое уходит к речке, плавно спускается, едва видна пойма, а дальше стена из ёлок и сосен. Черными палками проглядывают деревца, укрылись белыми шубками березки, сонно глядящие на улыбчивую зелень. Тиш и благодать. Под таким солнцем – день праздник! Только мороз, только нужны дрова и преследуют деревню сухие извещения, что кто-то никогда больше не вернется в родные края.
Сани легко покатились вниз по уклону, Валерка дернул поводья, Машку подогнал, чтобы бежала скорее, а то как задавит... Только комья морозного снега летят во все стороны, пар подымается, ноздри и морда ее покрылись льдом, грива в инее… Машка храпит, неприятно ей. Пробежали они по реке рысью и сразу вверх, в густой лес. Вон уже, березки, рядышком. Топором их можно порубить. Заезжая под сень крон, Валерка подумал, бодро глядя на молодые стволы:
«Сейчас сани полные наберу! Папа посмотрит на это дело и скажет – «добротно!».
Сани и Машка осторожно пробирались по узенькой дорожке. Снегу за ночь не навалило, да и оно понятно – в морозы какой вам снег может быть? Одни ветра, а уж они всякий след в лесу выгладят до того, что ни дорог, ни троп… Но это еще ни так страшно! Под слоем рассыпной колкой «пыли» всегда есть дорожная твердь. По ней и иди себе. А среди лесов, да на полях, корочка у снега с полногтя толщиной. Лишь только слегка подует ветер, по ней побегут ледяные снежинки. Шумные они. Проехал чуть-чуть в лесок и:
-Т-п-р… Стой, Машка! – натянул поводья.
Лошадка почти сразу встала, только и ждала этого. Валерка вылез из саней, схватил пару охапок сенца и дал ей пожевать с варежек. Машка вытянула шею и благодарна захрустела. А то заскучает совсем, да не потянет еще дровишки. Вежливая лошадь – она тщательно жевала мерзлое сено и иногда кашляла, пуская дымные теплые клубы.Он потрепал ее по умной морде, да стряхнул с слезливых, всегда печальных глаз иней, а с носа лед.
Она покачала головой: «Давай, иди уже, а то замерзну тебя ждать!».
С дороги видна была неплохая березовая рощица. Молодняк, но вытянувшийся ввысь! Валерка поскорее взял топор и двуручную пилу, да сойдя с дороги… Треснула морозная корочка на снегу. Она с пол ногтя толщиной. И сразу утонул – с первого шага по колено, а затем и по пояс ушел в снег… Ругнулся, чувствуя, как холод начинает обнимать со всех сторон и поскорее, чуть ли не «вплавь», пополз на животе к дороге, загребая пилой и волоча на поясе заткнутый топор.
Лишь только руки коснулись твердого, он радостно перевалился, как неваляшка на дорогу и вскочил – весь в снегу, хорошо хоть не набрал полные валенки снега. Мама заботливо укутала ноги! В лес по дрова когда идут, никогда не надевают лыжи. Поэтому – не так это просто, как кажется.
Машка грустно посмотрела на «белого снеговика» и отвернулась. Видно про себя корила: «Чего же ты сдался сразу? Вперед!».Тогда Валерка сразу развернулся и ломанулся обратно к березовой роще. Рядом же! Только осторожно, утаптывая снег. Шаг, еще шаг. Провалился до конца, потом снова шагнул. Обратно по тем же следам надо идти. А еще к каждой березе надо будет тропу протоптать! И вокруг березы утрамбовать снег.
«О-о-ох, жарко будет, не смерзну!» - тяжело дыша и медленно пробираясь в чащу подумал Валерка, - «Только бы хватило сил дотащить! У-у ты-ы…».
Снег рассыпной под корочкой, словно соль. Проломил, провалился, ногу вынул – а он, сразу же обратно «набегает». Тяжело идти по сугробам, ноги тонут, сразу устают и больше ни на что не хватает сил.
Березы были высокие! Их белые, с припорошенными пятнами стволы уходили ввысь, как будто в бесконечность… Они жили в радость, жили ради всех вокруг, летом кудрявые красавицы заплетали свои косы, такие безгрешные, девственные, полезные всему живому, ничем не порочные. У всех, наверное, должна быть душа. У природы она чиста, как ключевая вода… Но вот, пришел Валерка с топором. Пришел, потому что надо, потому что за чужие грехи и деяния мы совершаем новые, свои, вынужденно. Нет, дело не в конкретной березе, а вообще в жизни. Делаем добро из зла, боремся за добро, творя зло, а зло делает все во имя добра… Чехарда и муть! Где же здесь правда? А чего далеко идти. Мораль и нравственность непоколебимы. А просто переступая табу, нового не создашь и ничего хорошего никто ещё не сделал…
Валерка добрался до ближайшей толстой, несколько десятков лет пожившей березы и чуть не сел прямо рядом с ней в снег. Он замер на месте, прерывисто дыша– кажется, весь лес слышал, как у него бешено бьётся сердце. Тишина в лесу звенит… Звенит в ушах и трещит от мороза лес – стволы внутри лопаются под натиском замерзшего сока. И нет, кажется, ни минутки, когда бы какое-нибудь дерево не огласило лес своим стоном. Пар изо рта шел, мороз взял свое! Тепло избы давно выветрилось, и одежда удерживала только постоянно поступающую теплоту тела. Постояв с минуту возле березы Валерка достал из-за ремня топор. Гладкая ручка скользила в толстенных рукавицах, ухватить поудобнее его удалось не сразу. Валерка положил в снег рядом длинную двуручную пилу и прищурив левый глаз, примерился, как это делал в минуты сосредоточения папа. А затем замахнулся, изо всех сил вскинув топор. Лезвие потянуло вниз, а Валерка, сжав губы, надавив прессом и руками, ударил по стволу дерева. Отлетела застарелая кора, остался небольшой рубец на теле березы. Валерка вновь поднял топор, нахмурил от усилия лицо, и дыша полной грудью ещё, ещё, ещё ударял в тоже самое место… Лезвие врезалось с разгона в древесину и бессильно застревало, никак не желая пробиваться дальше в мерзлый ствол. Береза тихонько качалась, сонно трясла ветками. С верхотуры сыпал пыльюсеребрящийся в лучах солнца снег.
Валерка опустил топор. Тяжело дыша он обошел березу. Семенил чтобы вытоптать вокруг снег. «Не дается, как камень… Обледенела внутри» - Валерка вернулся на прежнее место, вздохнул, глядя на вырубленное уже место, собрался с силами и как ударил со всей дури! Даже нет, со всей необходимостью, с которой нужны были дома дрова. Ударил, чувствуя всю тяжесть, с которой приходится отцу без ног и как губителен мороз, голод и… Не начищенное до блеска, а пожившее, повидавшее разное в быте лезвие топора, с коричневатой окисью-мутью, но острое и светящееся белым огнем на самом конце – врезалось в ледяной ствол! Глухой удар, ошметки древесины, осколки и щепки разлетаются в стороны! Глубоко вошло. Валерка радостно выдернул.
-Ну! Ща-с ещё! – пробормотал он про себя.
И снова с горяча ударил по дереву, но очередной звук оказался странен… Топор «сыграл» в руке, больно отдался в кистях и в локтях, чуть не выпал из рук. Валерка удержал топор и недоуменно посмотрел на лезвие. С верхушки дерева повалился тяжелый морозный снег и осыпал комьями Валерку и сугробы вокруг, оставив там свои отпечатки… Запоздало припархали ошметки коры и веточки, очернив чистейший белый.
-Что?! – перед его глазами был какой-то «огрызок» металла, этакая зубастая пасть, «челюсть»…
Лезвие топора, из надежной инструментальной стали, так долго служившее надежным рабочим в лесу разлетелось, стало выщербленным и тупым. Бесполезная тяжеленая металлическая болванка и деревянная ручка. Молот, но не топор, - Как так?! Как же теперь…Валерка замер на месте. Руки опустились. Он не срубил ни одного дерева, а топора уже нет!
«Что делать? Что делать? Что?!» - летели в голове мысли, в панике крича друг на друга, создавая бесполезную суету.
Перед глазами стояла пустая поленница. Кожа чувствовала мороз, от которого сдалась даже сталь топора. Но не береза…
Надо жить!
Валерка отбросил бесполезный топор в снег, схватил двуручную пилу. Она играет, издавая отдающиеся эхом звуки душераздирающей боли. Схватил её за один край – рукоятки маленькие, держать одной рукой только. А пила бегает туда-сюда, из стороны в сторону. Валерка так её и поднес к выбитому месту на стволе, стараясь хоть как-то с нею сладить… Он уже и не замечал ничего вокруг: ни сугробов, ни времени, забыл и про Машку! Только дерево. Только дрова. И пилить, хоть пальцем, хоть зубами грызть волокна, как заяц. Приложил пилу, надавил на нее, чтобы как можно меньше играла, схватил за лезвие сверху, а она зараза гнется и… Зубья скользят, бегают по выдолбленному месту как попало!
«Сейчас её закусывать будет… Но это уж, коли хоть чего-то спилит…» - упорно Валерка возил её по стволу.
Скупо сыпалась стружка. Валерка ухватится обеими руками – одна рука на деревянной ручке, вторая то на лезвие, то сползет куда-нибудь по гнущейся тонкой стали. Проведет один раз по стволу, сразу тащит назад… Вжих… Поправит пилу… Вжух… Вжих… И сгибается инструмент, как горбатая старуха.
Жарка. Трудно. Дело не идет… А мороза и не чувствуется. Лицо красное.
«Не-ет, ни так… По-другому надо» - Валерка остановился, открыв рот от усталости и глядя на распил.
В его голове крутилось дерево с раскидистой кроной, направленное стрелкой вверх. А затем он его словно толкнул, чтобы оно ложилось набок. Оно стоит вертикально, пока придавливается всем своим стволом, ветками, кроной, и надо… Валерку вдруг охватил азарт, он ясно представил, что надо пилить с двух сторон – с одной чуть-чуть, а с другой хороший запил. И дерево завалится именно туда, где выпилишь глубже, ведь останется только надавить как-нибудь посильнее с противоположной стороны ствола.
Валерка отнял пилу от запила и двинулся в обход дерева.
Хотел вновь начать пилить, но вдруг в голову пришла новая мысль: «А что, если не налегать на пилу, а обнять дерево, чуть-чуть откинуться назад и пилить прямо за стволом, держась за ручки?».
Валерка тут же вернулся на прежнее место к распилу, передал сам себе пилу за стволом, постарался ухватить… Но, пила большая, с ручки то не взять, больно широка! Вновь ухватил за лезвие и за ручку, но все так же стоя лицом к стволу, а пилу держа за деревом перед собой. Ну! И надавливая весом, чуть-чуть откидываясь телом назад, пошел пилить… Раз-раз-раз… Зашумела пила, медленно вгрызаясь в кору.
«Вроде меньше закусывает…» - работал Валерка, - «Наживится когда, так ровнее пойдет».
И, взяв монотонный ритм, стал гонять пилу…Медленно, но верно что-то спиливается в стволе. Приладился Валерка к пиле, закусывает конечно распил, да хоть продвигается вглубь! Остановится – переведет дух. Руки отнимет от пилы, разомнёт, а потом с новыми силами бойко начинает пилить.
Мышцы все болят, но так, что можно работать и работать. Они не откажут, они будут с ним до конца. Таков закон природы. В борьбе отдадут все. Только, годы и годы в таком ритме истощают… Люди так могут жить, жили и живут, но с надеждой, что когда-нибудь наступит тот день, когда бороться будет не надо, и будет тот самый, когда-то кем-то созданный, обещанный, виденный, библейский, утопически невозможный, гарантированно будущий, конечно же земной, здесь и сейчас - рай. Хотя… Может и не совсем рай, а только какая-то его часть, самая маленькая деталь, крошечка в каком-нибудь виде, но, чтобы она непременно была!
«Все! Хватит, хватит!» - вынув пилу, глянул на новый распил, - «Главное ниже прежнего, глубже… Сейчас надавим, да вон, уже, уже ели держится!»
Береза начала потрескивать.
«Ну, сейчас я тебя!» - Валерка кинул пилу подальше от себя в снег, подбежал, схватил топор, и тыльной стороной лезвия, ударил по стволу как можно выше старого распила…
Дерево тяжело ухнуло глухим треском, разошедшимся по всему стволу. Вновь посыпался тяжелый снег, запоздало бомбардируя молодого лесоруба по толстенной мохнатой шапке-ушанке. Трещит береза, но не падает. Волокна гнутся, переламываются, заледеневший сок прочно держит сердцевину березы.
Валерка как можно шире и сильнее размахнулся, ударил, и еще, еще… От ударов слетела кора, снег, тоненькие веточки. Дерево раскачалось из стороны в сторону, вдруг треск резко усилился, внутри ствола что-то громко лопнуло на весь лес и… Вот оно, высоченное дерево теряет центр тяжести. Валерка в один прыжок кидается в сторону, в сугроб, падает… Уткнулся лицом в обжигающий, ранящий кожу, колючий снег. Поднимает голову из него, чувствуя, что задыхается в его глубине.
А березка, оглашая предсмертным стоном лесную округу, цепляя простертые к ней соседние ветки, словно прощаясь с подругами, рухнула. Остался лишь шлейф снежной пыли, светящийся в лучах солнца, как будто задержавшаяся у ствола душа этой красавицы. Но что спящая сном зимним, что срубленная, она все такая же… Без эмоций жизни. Поет она только летом о радости своей свежем зеленым ситцем, льющимся через край соком и ароматным воздухом.
*** Предсмертный треск в четвертый раз огласил лесную чащу. Четвертая березка падала вниз, оставляя за собой снежную пелену. Рядом трепетали соседние ёлочки, задетые ветками павшей. Валерка устало вздохнул, поправляя шапку. Она скатывалась на глаза, было жарко. Чувствовался резкий контраст мороза и пота под тулупом. Валерка уже привычно подошел к поваленной в сугробы березе и тупым топором принялся резкими точными ударами отбивать промёрзшие ветки. Они достаточно быстро отламывались, те что не сильно толстые были. Таков мороз! А вот те, что ближе к низу, приходилось отпиливать.
Полные сани чурок, распиленных веток! Умаялся Валерка таскать. Уже и полдень прошел, солнечный зоркий глаз шел по самой верхотуре неба. Ни единого облачка не проплыло над головой Валерки. А лес все так же щеголял своими мнимыми драгоценными горами. Да только главное богатство Валерка уже сложил в сани. Машка уже замучилась стоять там… Смерзла… Но осталось последнее дерево. И вот, Валерка разбивал ударами древесину. Эхо монотонно повторяло стук, разнося по лесу, как радио, одно и тоже: «Здесь человек рубит, здесь рубит человек». И если был кто живой в округе, кроме Машки, тот прослушивая эфир все понимал. Кто его знает, кто это? Кажется, словно во всем морозном безмолвии Валерка- единственное живое существо, борющееся за жизнь: двигается, ломает, пилит, издает громкие звуки и идет к своей цели…
Вжих-вжих-вжих… Понеслась пила по древесине, распиливая на крупные чурки дерево. Валерка спокойно реагировал на загибы непослушного лезвия. С последними силами удерживал пилу, стараясь лишний раз не тратиться зря.
Вытоптал и выпилил Валерка полянку в лесу. Ходить было уже не трудно, перепахались сугробы, утрамбовались тропинки. И бегал Валерка, и таскал бревна, и чурки, и толстые ветки… Пила прошла середину, Валерка сжал скулы, губы, чуть не зубы, то и дело разрывая тиски рта ловя ртом воздух. Руки немели от усталости, адреналин давно прошел, в голове горела одна идея, картинка избы, огня, ужина, отца, с отчаяньем смотрящего на свои изуродованные войной ноги, матери, постоянно уставшей от домашних забот… Вот что согревало… Давало силы и кричало в голове: «Не бросать работу!». Пресс болел так, что согнешься так и ели встанешь, а в валенках медленно таял снег и начинали неметь от холода пальцы. Рукавицы местами оледенели, шапка покрылась толстым слоем инея, шуба и штаны стали белыми от снега. А где-то в глубине тела начинал просыпаться и расползаться, как мутный туман, мерзкий и ехидный Голод, криво усмехающийся… Он словно стоял где-то рядом всегда, издалека смотрел на суету Валерки. Этакий скелет, обтянутый тонким слоем кожи. Высокий, бледный, почти синеватый череп и красненькие, как у крысы глаза, цепко ловили человечка и злорадно блестели, видя, как тратит он силы… Бесполезна борьба. Ужасный Голод хрустел костяшками пальцев и подходил все ближе и ближе. Улыбка становилась издевательски-жалобной, а голос был гнусаво-сиплый: «О-о-о, что это тут у нас? Да брось ты, скоро все будет безмолвно… Так зачем напрягаться? Мучиться? Умри. Все вы скоро сгниете».
Пила замерла на мгновение, вновь застряв в не дающихся сразу стенках древесины.
-Ну что ты будешь делать! – Валерка сердито отдернул пилу.
В ответ она взвыла, как разъяренный зверь, а затем в стальных руках вновь рванулась к распилу и рыча, сгрызла последние сантиметры ствола:«Ну, кажись, все-е-е…».
Пила прошла сквозь дерево и зарылась в снег.
-Да! Ура! – Валерка выдернул её и откинул к топору, - Домой! Грузиться и… А вдруг те дрова уже выгорели? Скорее, скорее…
Он торопливо схватил самые большие чурки и стал перетаскивать, постоянно спотыкаясь на каждом шагу, утопая в снежной крупе собственных троп. Машка уныло переминалась с ноги на ногу, стоя на дороге с санями. И хмурым, замерзшим лицом смотрела на Валерку: «Ну? Где ты там? Навалил дров… А я уж и не могу, вся околела тут!».
Когда все части последней четвертой березы были перетащены в сани, а Валерка устал и уже готов был свалиться в сугроб, световой день подходил к концу. Солнечный диск начинал тускнеть, становясь более четко очерченным по краям. А ярчайшее серебро вслед за уходящим солнцем потихоньку стало превращаться в обычный снег.
По бокам саней были вставлены уключины (колья). Их было штуки четыре, для того чтобы плотно связать, зажать, с двух концов саней всю кладку из тяжеленых чурбанов-чурок и дровяной мелочи. Валерка видел, как отец делал. Теперь надо было связать плотно оба края кладки веревкой, чтобы в пути вся пирамида не рассыпалась. Обмотать, узел надежный завязать. Валерка принялся лазать по саням. Веревка старая, лохматая, ни раз уже дрова ей вязали, снашивается нещадно, зато плотно ложится, цепляется к коре, словом «опытная». В рукавицах неудобно, но снимать их очень не хочется – к телу прорвется холод, потом отогревай, но все будет бесполезно. И Валерка ловчился с веревкой в толстых рукавицах. От такой «моторики» пальцам в них стало совсем хорошо. Нашлась и по ним работа!
Валерка стягивает стороны кладки, делает большие петли перед тем как затянуть узлы, вяжет, хоть и ранее мало приходилось. Мохнатая веревка переплелась перед ним. Валерка стоял на козлах, опустив руки смотрел на свою работу. Ему казалось, что переборщил, много навязал, беспорядочно. Но лишь залезла в голову погреться осторожная мысль – перевязать, он сразу спрыгнул в снег:«Долго! Куда тут уже? Околеем! Итак, возился незнамо сколько».И накормил лошадку сеном. В санях всегда лежало много сена, чтобы было теплее сидеть. А летом в телеге – для комфорта и сухости. Да и Машке хорошо пожевать зимой!Она ела без удовольствия, скоро, сердито хрустя. Топтала снег и мотала головой. Ей очень хотелось скорее в тепло, домой.
Валерка взгромоздился на груду дров в сани и лишь взял в руки поводья, как лошадка сама двинулась вперед. Натянула упряжь, тяжело заскрипели полозья… Тяжко лошадке теперь тянуть полные сани груза.
-Ну! Пошла Машка! Пошла-а!
Валерка развернул Машку. Она неуверенно тянула по исчезнувшей под снегом дороге. Было узко. Но нигде не провалилась. Лишь от нескольких резких рывков пара чурбанов скатились сверху кладки вниз, к ногам Валерки. Сани и Машка повернули на обратный путь к реке и полю.
Холодный ветерок вновь щипал лицо. Тепло медленно уходило из-под тулупа. Ноги, полные растаявшего снега, еще хорошо себя чувствовавшие при горячей работе, теперь немилостиво дубели, словно становились самим льдом. Валерка шевелил пальцами ног, прижимал их все друг к другу, ища согрева. Рукавицы, под которыми руки разогрелись до того, что таял снег на них, теперь уныло превратились в сплошной заскорузлый лед. И мороз радостно обнимал руки, гладил так нежно… Его поцелуй настолько страстный, что, при длительном общении разомлевший от такой атмосферы ляжешь в снежные перины, не имея ровным счетом никакого желания идти, ползти… И придет к тебе вечный сон.
Валерка погонял лошадку, желая разогреть хоть её. Она неохотно набирала ход. Уткнувшись взглядом в её черную с инеем спину, он почти не замечал, что происходит вокруг. Машинально следил за дорогой… Машка и сама не глупа. Только иногда оглядывал кладку из чурок и дров, когда ему казалось, что от толчков они начинают валиться. Но все было хорошо. Дорожка с его прежними следами и чьими-то еще, более глубокими, тянулась между двумя стенами леса, то и дело делая крутые повороты. Снег по обе стороны от дороги с толстой корочкой целины, сама дорога накатанная, но в полях постоянно исчезает под слоем то наваленного свежего снега (когда относительно тепло), то от морозного ветродуя.
О чем думал Валерка в тот момент, он даже сам не понимал. Его сознание как будто заснуло, Машка шла сама, дорога была одна, только повороты вот. Где-то подправлял, где-то сани легко проходили.
Но вот в какой-то момент, находясь в этой глупой задумчивости, не дающей ровным счетом никакой пользы, Валерка вдруг почувствовал, как сани накренились, провалившись правой полозью в глубокий снег, проходя вроде простой плавный поворот, кладка чурок загрохотала и посыпалась с саней, раздался переламывающийся треск, кажется уключин, Машка прижала уши, испуганно потянула вперед, тем самым продолжая ссыпать с саней груз…
-Т-п-р-р! Стой! Стой, кому говорю! Тп-р-р… - Валерка испуганно натянул на себя поводья.
Сердце екнуло, адреналин ударил в кровь, он сполз с накренившихся саней, как с горки,и несколько секунд созерцал картину полного крушения: половина его груза слетела с саней, а сами массивные сани ушли боком в снег.
«Черт! Чтоб их! Опять все грузить! Ой, ё-ё-ё…» - Валерка сжал кулаки.
Усталость пропала на мгновение и пока все ещё ни так плохо, Валерка принялся торопливо разбирать завал. Пришлось часть груза покидать в снег с саней, чтобы хоть как-то привести кладку в порядок и вытянуть сани на твердую дорогу.
В очередной раз движение разогнало вокруг Валерки мороз – все его тело работало. И даже замерзшие ноги в валенках, переполненных снегом, и руки в варежках затеплились жизнью. Только прожорливый холод хватал и хватал тепло тела, требуя ещё и ещё… С каждым разом все больше надо сил, чтобы согреться. Но Валерка уже не замечал, что замерзает, все его мысли и силы были направлены на одно дело.
Он потянул Машку за поводья. Та очнулась. Напряглась. Радостно тронулась – сани медленно выехали на дорогу. Машка было пошла дальше, но Валерка остановил её и бросив взгляд на её обиженную морду пробормотал:
- Стой, стой на месте, ещё не идем…
Веревка не порвалась, но перепуталась. Валерка, ругаясь на самого себя, что, потратив столько времени поленился перевязать и был наказан за это, теперь развязывал свои же узлы. А чурки продолжали лежать в снегу.
- Давай, негодная! Давай! – Валерка вытянул всю веревку из саней.
Глянул, как там уключины, им выставленные. Верно, одна обломалась. Поискал подходящую в санях, да и вставил на место. А затем, вдумчиво, излишне не торопясь, собрал новую кладку. Таскал, друг к дружке равные чурочки прикладывал, словно строил пирамиду, как в Египте (мама рассказывала, что есть такие), только не для того чтобы там упрятатьтруху, оставшуюся от умершего, пусть и царя, а для того чтобы живые продолжили жить!
И когда пирамида надежно стояла, не думая сыпаться никуда, Валерка её перевязал, да так чтобы веревка натянута была, если никак тетива, то как весьма нужная и надежная перевязь.
Перевязал, да и упал Валерка на чурки.
-Все! – выдохнул он и тряхнул поводья, - Теперь пошла-а-а!
Машка тут же тронулась, довольно живо.
Валерка подгонял её, всматриваясь в снежную спину:
-Иди, иди, грейся, грейся!
«Теперь в оба смотреть! А то, больше не смогу, нет сил, грузить это все дело в сани…» - он, не опуская глаз, глядел – снег чисто-белый под ярким солнцем, то и дело сливался в глазах, неровностей не видать. Валерка жмурился, поднимая взор на черно-зеленый лес, эта слепота мгновенно проходила, а потом вновь возвращалась.
А ехать-то не далеко уже, лес кончился, открылась перед Валеркой река и поле, спуск вниз. Но, вот опять опасный участок после реки на сложном подъеме её поймы, на котором Валерка вновь напрягся, боясь растерять все свои дрова. Лошадка не смогла бы одна аккуратно подтянуть сани вверх по уклону, пусть и не очень крутому. Валерка спрыгнул в снег и бойко навалился сзади саней, уперся руками в самый край, телом в дровяную кладку, ногами в снег и вместе, хрипя, кашляя, дыша парами, напрягая все свои силы втянули, затолкали драгоценный груз наверх на просторное поле… Поле, ведущее к находящемуся уже на пути вниз, к закату, к лесу, солнцу такому яркому, и такому холодному.
До разбрасывания розовыми, красными, бордовыми лучами было еще несколько часов. Лошадка выехала на поле. Дорожка уже была накатана. Впереди черными разбросанными точками, среди холмиков, пуская толстые бесформенные клубы дыма, расположилась деревенька.
Машка устало опустила голову. Валерка подошел к её морде, потрепал, глаза у нее были как всегда грустны, и потянул за поводья:
-Пошли, пошли… Чуть-чуть осталось!
Лошадка тронулась, а Валерка вновь подтолкнул сзади. Стал идти рядом и помогать Машке. И она побежала веселее!
«Лишь бы дома той несчастной пирамидки дров хватило! Должно. Ведь не целый же день я провел в лесу».
Деревенька быстро приближалась. Скоро приедем! ***
-Валенька! Валенька вернулся!
Мама, накинув шубку, выбежала во двор к подъезжающим к избе саням. Валерка помахал рукой, радостно крича:
-Матушка, смотри сколько дров! Как у вас печка? Не стынет?
Мама подбежала и перехватила поводья Машки:
-Давай скорее в дом греться. Весь, как снеговик, ледышка… Заболеешь еще, как я управлюсь тут одна!
И повела Машку к сараю.
-Да я хорошо. Сейчас только забегу в избу и чурки все эти перетаскаю. Порублю! – взбежал на крылечко избы, - Видел - дым идет! Значит хватило дров?
-Хватило, хватило… - мама исчезла за домом, сани медленно ползли следом, скребя то по снежным стенам вдоль тропы-дорожки, то по старинным бревнам избы.
Валерка вбежал в горницу:
-Батя! Чурок полные сани! Четыре березы срубил! Вы-ысокие были!
-Молодец! – отозвался папа из комнаты, - Мужик!
Валерка вошел, скинув шапку и расстегивая тулуп.
-Замерз? – отец сидел на том же самом месте, а перед ним стояли пустые миски, половинка хлеба, пол бутыли водки, лежала ложка и широкий хозяйский нож.
-Руки, ноги не чувствую! На обратном пути замерз. Но терпимо, батя, ничего! – Валерка скинул с себя тулуп, сел к печке и стал стягивать валенки. Снег сыпался с них на пол, подтаивал капельками, начинал блестеть, медленно превращаясь в лужицу.
-Сейчас согреешься… - отец взял в руки бутыль водки, открыл её и пододвинул к себе стакан, - Треть!
Водка полилась водопадом в граненный стакан, языком облизав края. А затем ровным уровнем достигла отрезанного батей придела. Он серьезно поставил бутыль на место и поднял стакан в верх.
Валерка прижимался к печке. Её горячие бока не обжигали. А холод в теле встал словно стеной, не желая никуда уходить. Странное ощущение: две расплывшихся стены сошлись на тебе. Одна жар, другая холод, а ты уже вроде как не мерзнешь, но и не согрет ещё ласковым теплом печки.
-Вот, иди сюда…
Валерка неохотно оторвался от печи. Ему комната казалась недостаточно теплой. Ну если не зима здесь, то позднее лето.
-Чтобы не болел, вот тебе, пей… -Валерка взял в руки стакан. Оттуда несло совершенно неприятным резким запахом. Нос возмутился, а рука не поднималась вылить эту противную жидкость в рот,- Пей, пей. Это твоя норма! Если пить больше не будешь, не сопьешься, не отравишься, алкашем не станешь. Понял?
Валерка посмотрел на железный взгляд отца. Вздохнул и решил резко вылить все в рот… Рука поднялась, голова назад, опрокинулся стакан и… Во рту обожгло, в голову ударил и запах, и противный вкус, и ещё что-то непонятное, но явно чуждое… Гадость неимоверная! Часть водки мимо, часть в стакане, а остальное пошло через горло. Валерка замер, глядя в серые глаза отца, морщась и утираясь рукавом, и все дыша, дыша гоняя воздух не то чтобы по легким, а больше в рот и горло... Прислушался к себе – осколки тепла оживились где-то в глубине организма. А пузо стало словно бочонок – вздулось.
-Ну… - отец усмехнулся, покачав головой, - Не переводи продукт. Допивай уж и…
Валерка послушно осушил остатки. Было уже ни так противно.
-Но больше этого ни-ни! - посмотрев на ту легкость, с которой зашла в Валерку вторая половина отравы, погрозил кулаком батя.
-Понял…
Валерка утерся рукавом и подумал: «Что-то не вижу удовольствия просто так пить эту дрянь… А зачем вообще? Все равно к печке тянет». И он снова пошел обнимать беленные стены печки. В горнице скрипнула и громко хлопнула дверь. А затем вместе с открывшейся дверью пахнуло отголосками мороза, вошла мама, уже без шубы, в теплом свитере и пледе:
-Валька! Как согреешься, наколи дрова на вечер! Только не выбегай раздетым на улицу… - затем её цепкий взгляд упал на стакан и водку, - Та-а-ак…
И посмотрела на отца:
-Что? – тот пожал плечами и взял в руки бутыль.
-Вот все-таки напоил сына, а! Посмотрите на него! – мама всплеснула руками и метая молнии глазами двинулась к нему, - Водку сюда!
-Нет, нет, ну что же ты в самом деле! – отец отклонился назад и уперся спиной и головой в бревна, а бутылка исчезла под столом, - Он же замерз, а она греет… Да и я ему сказал – только треть!
Не заболеет! Это я тебе точно говорю! Да, Валерка?!
-Да, - негромко отозвался тот, прижимаясь к печи.
-Она всякую болезнь задавит, мы на фронте ею в госпитале все лечили…
Мама пролезла между столом и скамейкой, сунула руки под стол и выудила большую бутыль из рук отца. Тот засмеялся и обнял маму за талию:
-Ну ты какая у меня! Дай поцелую тебя… - мама наклонилась к нему, скрыв его и свое лицо в густых черных волосах, - Уноси её, нафиг. Правильно говоришь. Сейчас трудно, все кто не у дел, спиваются, а Валерке нельзя…
-И не отправляй его больше никуда сегодня, - мама вышла из-за стола и понесла водку в кладовку.
-Хорошо. Надо мне хоть с дровами помочь, это уж точно, - вздохнул отец и бросил задорный взгляд на Валерку, - Ты молодец! Четыре березы. Сила! Ну а я чем плох? Характер решает все.
И отец, собравшись с духом, глядя куда-то мимо сына, отодвинул стол, не поморщившись, в один подъем, встал на ноги и в пару широких шагов, не шатаясь, вышел в горницу:
Там послышался стук деревянных ручек, в проеме мелькнула грузная фигура отца и топор. Бодрый голос гаркнул на всю избу:
-Сынок! Мороз-то, мать его за ногу, дышит! Ну ты даешь. Выходи, наколем сейчас твои четыре березы, посмотрю на что ты годен!
Мать только всплеснула руками, выйдя из кладовки и грустным взглядом посмотрела на сына:
-Помоги ему дойти назад…
У Валерки екнуло восхищением и счастьем сердце, он сунул ноги в валенки, кинулся в горницу, ничего не видя, только слыша, как скрипит во дворе снег под твердыми шагами отца:
-Я иду-у-у! Подожди!
Валерка выскочил во двор и побежал к сараю за осанистой спиной отца. Тот только помахал топором, смеясь:
-Догоняй! Ха! Наша взяла! Август 2015 года. Город Ухта.
Видеогалерея
Фотогалерея
Аудиогалерея
Магазин
