P.S. Профессору Дадамяну Г.Г.

Дата: 5 Декабря 2016 Автор: Белозёров Евгений

     А тут промашка вышла. Женился я.  Нет, первое время жили, как говорится, душа в душу, а потом она и говорит: не хочу, мол, с тобой, необразованным… 
     Затосковал я, братцы. Вспомнилось, как было раньше: никто не гундел, не требовал… Друзья-товарищи уважали. А тут… Как заноза впилась в одно место. 
     Ну, сами знаете, что бывает, когда жена вами недовольна.   Пошёл я к этим самым друзьям за советом. 
     — Лёня, что же это получается? Жил, никого не трогал… 
     Лёня, мой старший товарищ, писатель, кстати; человек строгий, наблюдательный, мудрый, посмотрел на меня и говорит: 
     — Выпей. 
     — Да не пью я, — говорю ему, — ты же знаешь, нельзя мне, три года как из клиники вышел. Не хочу снова туда. 
     — Тогда не знаю, - говорит,- что и посоветовать. 

     А Борис ему вторит: - Теперь не слезет… 
     Ну, думаю, если уж и друзья не знают…  
   

       …Встал я однажды поутру и отправился в институт, откуда ушёл лет пятнадцать назад "по собственному желанию". Скажу: возьмите, мол, меня назад, хочу учиться, осознал, не хочу умереть дураком!    Институт, как и прежде, в том же переулке. Только теперь Академией называется. Теперь многое называется иначе. И обязательно в превосходной степени.Время такое. 
     Тот же чахлый сквер, скамейки. Только из-за забора смотреть можно.  
    На проходной охранник спрашивает:«По какому вопросу?» 
    Вспоминаю фамилию преподавателя. Хорошего преподавателя, с которым, бывало, частенько хаживал по кривым московским улочкам, провожая его после занятий домой. 
     — Проходите. Только у него сейчас занятия. 
     Иду по двору. Сердце как у пойманного воробья, не стучит, а колотится. Как пулемёт внутри тебя стреляет. 
     Вот дорожки, подъезд. Студенты кругом, дорогу дают, расступаются: кто его знает, кто этот седой нестарый человек приятной наружности (а я за последнее время поседел изрядно!)? Может, ещё встретится где? А мир творческий тесный, недаром говорила Раневская "террариум единомышленников". Впрочем, говорила про театр. Что в общем, одно и то же. 
     Обхожу главное здание слева и направляюсь к флигелю, в котором теперь наш факультет расположен. 
     С волнением поднимаюсь на второй этаж: лестницы чистые, стены выкрашены (к новому учебному году, видно), потолки побелены… Кто теперь здесь? Как тебя встретят?.. 
     Ага, вот и деканат. Дверь не заперта. 
     — Здравствуйте! 
     В комнате четыре стола. За дальним, слева, сидит немолодая женщина с гладко зачёсанными назад волосами и внимательно разглядывает бумаги. Затем поднимает глаза, холодно смотрит поверх очков. 
     — Вы к кому? 
     — К профессору. 
     — А-а-а… это вы звонили?! У него сейчас занятия. Присядьте. Да нет, не здесь, а в коридоре. 
     Глаза внимательные, цепкие, недобрые. Похоже, что мы где-то встречались. Но где? 
     — Елена Васильевна! — позвала её девушка, сидевшая в комнате напротив. 
     "Елена Васильевна,— пронеслось в моей голове, — уж не та ли?" 
     Присел на край стула. Жду.      …Альма матер. А была ли она тебе матерью?   Чужим пришёл, чужим ушёл, чужаком вернулся.  Кто с тобой учился? Балерины, актрисы, московские повесы… А ты уже на жизнь зарабатывал, семью кормил. 
     — ...Вот вы говорите — Адам Смит, рейнская модель… А скажите, по какой модели мы развиваемся? И когда теория, преподаваемая в наших ВУЗах, будет применяться на практике, в нашей сегодняшней жизни?— спросил я как-то у преподавателя экономики. 
     — У вас познания на уровне продавца киоска, — отвечала та и ставила мне не больше тройки за ответ. 
     Но я-то уже зарабатывал деньги, и у меня было своё дело, которое, кстати, неплохо до поры развивалось!   А вот у бывшей школьницы, которая ещё не заработала ни копейки в своей жизни, по экономике стояла твёрдая «пятёрка».   Так и живём. 
     …Десять минут, пятнадцать, двадцать… Могли бы и чаю, думаю, предложить. Уже непривычно такое отношение. Казалось, что оно уже там, в социализме осталось. Ан нет. 
     Портфель на колени поставил. В портфеле — книжка моя последняя. В подарок профессору. На память о встрече. 
     Сидеть на стуле неудобно. Люди проходят, смотрят, не знают: то ли пройти так, то ли поздороваться. И я сижу как-то неловко. 
     Впереди небольшая лесенка ведёт в коридор, где светло и стоят скамейки вдоль стен, где ждать было бы удобней, не на проходе то есть. 
     — Может, здесь присядете? — предложила мне третья дама из деканата, будто угадавшая мои пожелания. Чем я тут же и воспользовался, мельком взглянув в дверной проём на такую знакомую и непроницаемую ничем фигуру Елены Васильевны. 
     По другую сторону коридора было три двери, из-за одной из которых донёсся знакомый мне голос с хрипотцой, который я и через годы не спутал ни с каким другим. 
     И вновь мною овладело волнение. 
     Я сел напротив, когда дверь отворилась. Из аудитории вышла студентка, и я увидел профессора: поседел, постарел, осунулся, но держится молодцом. Наши взгляды пересеклись. 
     — Вы ко мне? Зайдите! — громко пригласил он. 
     Захожу в класс, без слов кладу перед ним свою книжку.   Вспомнил, что сегодня, когда как никогда актуальным стала формулировка: время — деньги, говорить надо коротко и значимо: изложить суть вопроса, делая акцент на то, что без тебя им не справиться: этакий гоголь-моголь с накрахмаленным воротничком и наглыми глазками. Такая вот форма презентации в духе времени, когда вокруг тебя один мыльный пузырь: деньги в банках, ипотека, отчёты фирм в финансовые органы, тёмные зарплаты, жизнь, в конце концов; где по погибшим шахтёрам меньше льют слёз, чем над задохнувшимся в пьяном ночном угаре стяжателям.  Примета времени. 
     — Сергеев, литератор. Учился у вас и мечтаю… 
     — Помню, помню,— поднял на меня потеплевшие глаза профессор, одновременно разглядывая книгу,— Но чем я могу тебе помочь? Столько время прошло! 
     Стою, молчу. 
     — Член писательского союза? Какого? Сейчас их много. Того? Советского? 
     — Да... 
     Профессор недоверчиво посмотрел на меня и встал из-за стола. 
     — Ну чем я могу тебе теперь помочь? В прошлом году я бы взял тебя к себе на курсы, но их, — он досадливо вздохнул, — ликвидировали… 
     Профессор на мгновенье (как всегда!) потупил взгляд, но тут же в глазах его затеплилась надежда: “Пойдём в деканат! К Елене Васильевне. Она сейчас декан факультета!” 
     "Так вот это кто! — чуть не воскликнул я, — Елена Васильевна! Та, которая в мою бытность служила здесь секретарём; та, которая приложила много сил, чтобы дать мне пинка и убрать меня с бюджетного места. Бюджетного! Уж не для того ли, чтобы…” — эта мысль пронзила меня. 
     Вот это рост! Вот это хватка! …Конечно же, она сразу узнала меня! Она ничего не забыла. Но почему? Почему я остался в её памяти? И, может, сегодняшнее её ко мне отношение связано с тем, что я невольно ей о чём-то напомнил? Стал свидетелем её какого-то неблаговидного поступка?! 
     — Елена Васильевна, — он вкратце ввёл её в курс дела, — что мы можем сделать для писателя? 
     — Писателя? — Она удивлённо и немножко деланно вскинула брови. Она поняла, что и я теперь узнал её: постарела, как впрочем, и все мы. 
     Да, теперь мне было понятно, что она узнала меня сразу же, как только я появился и представился (а может быть, как только позвонил по телефону?): вот почему она, разговаривая, почти не поднимала глаз! Будто ей было стыдно за что-то и по сей день. Но за что? Или мне только показалось? 
     Эх, кто старое помянет… Извлекаю из портфеля прихваченную на всякий случай ещё одну книжку и протягиваю ей. 
     Взяла и даже улыбнулась. Как и прежде, чуть натянуто. Узнаю. 
     — Чем же можно помочь? Столько лет прошло… 
     — Может, можно продолжить обучение? — аккуратно встрял я в разговор и напомнил,— За третий курс я экзамены сдал… 
     Елена Васильевна вышла из-за стола, подошла к шкафу и достала объёмистую потёртую папку. 
     — В каком году учились? 
     — В девяносто… 
     — Ага, вот! Так и есть, не сдан зачёт по "Театральному планированию". 
     Сказала она, наигранно сожалея, мол, ничем помочь уже нельзя. 
     "Точно, под рукой была", — промелькнуло в моей голове. 
     Я вспомнил в подробностях историю, когда мы делали эту работу с сокурсницей, актрисой драматического театра. Она тогда защитила курсовую, а у меня не приняли. Но почему? 
     Мысли кружились у меня с невероятной быстротой, чётко вырисовывая картину пятнадцатилетней давности… 
     В комнату вошёл заведующий кафедрой. 
     — Здравствуйте, в чём дело?— спросил он, наклонив свою седую голову, коротко и ровно остриженную, как куст пражского сада. 
     — Да вот, Юрий Михайлович…— и декан в двух словах рассказала ему о случившемся. 
     Заведующий нервно почесал у себя за ухом. 
     — Значит, и я приложил к этому руку… 
     А я стоял, молча, окунувшись в воспоминания, и меня терзали те же внезапно пронзившие мысли: неужели "зарубили" намеренно? 
     — Ничего нельзя сделать, — опять с деланным сожалением пролепетала Елена Васильевна, — даже если вы поступите вновь на первый курс, вам здесь очень трудно будет учиться! Очень. 
     Когда вышли из деканата, профессор сказал: 
     — Вот что тебе надо сделать… 
     Я был благодарен этому доброму и отзывчивому человеку. Я не ошибся, обратившись сразу к нему. Он хотя бы проявил участие. 
     Значит, те прогулки по Москве были не напрасными. Значит, мы тогда понимали друг друга: “Да разве можно научить человека быть продюсером? Это талант! Кто учил Дягилева? …Нет, нельзя этому научить”, — с горячностью отстаивал я тогда своё убеждение. 
     Я понимал, что ничего уже не поправить. Что время действительно ушло безвозвратно. Что кем-то была порушена ещё чья-то жизнь. Быть может. И как легко! 
     Что кто-то из повес окончил-таки это заведение и пополнил собой ряды людей, кто будет всё так же бестолково уничтожать завоёванное раннее, потому что выжить сегодня мог тот, кто подчинился Машине, перемалывающей своими жерновами живую душу человеческую, уже еле теплящуюся, раздавленную полозьями тех саней, над которыми ещё совсем недавно водрузили громадное полотнище, возвещающее о грандиозных переменах. 
     А может он станет новым Дягилевым, Мамонтовым, Морозовым, Третьяковым?! 
     Тогда пожелаем ему удачи… 
     — Знаете, профессор, те прогулки по вечерней Москве, пожалуй, самое главное, что я вынес из стен этого института. Прощайте. 
    
 P.S. Недавно один московский критик, который, кстати, писал обо мне, пожурил меня за то, что я часто использую в своих повествованиях символ "постскриптум". Но что поделать, если без него бывает никак не обойтись. Не получается. 
     Да, вы спросите: а как же жена и её требование "учиться"? 
     Жива и здорова. Читает мои рассказы.   Смеётся.