Майка

Дата: 22 Ноября 2016 Автор: Зайцева Наталья

Часть первая
 
Майка и баня
 
Баня у них была своя. Строил папа, Майка помогала. Папа в мастерской пилил на станке доски, потом шлифовал на большом грязном столе. Папа был в толстых каменных варежках – антизанозных - маленькие предметы пальцам в этих варежкам не давались.

- Майка, дай два гвоздика, тоненьких, - говорил папа.

Майка подходила к заданию с большой ответственностью. Те самые маленькие гвоздики нужно было отыскать в большой деревянной плошке, наполненной холодным и влажным, маслянистым железом. Болтики, винтики, гаечки, гвоздики и куча разного мусора.

- Хорошенькие? – спрашивала она, становясь на цыпочки перед столом.

 - Отличные, - хвалил папа, по одному беря из Майкиных замерзших пальцев эти сокровища.

 - А им не больно, когда ты их бьешь?

 - Не-а, наоборот. Они же хотят быть на своем месте, как все. Я им помогаю.

 В мастерской пахло холодной пылью, смешанной со снегом и опилками. Зима от детства казалась длинной, тянущейся почти весь год, как время до вечера без мамы. И, как и до вечера, до лета нужно было придумывать, чем занять себя.

 Одной ранней зимней ночью Майка с маленькой, еще несмышленой сестрой смотрела мультик. Было страшно весело, несмотря на снег и ночь. Тут по коридору прошоркала бабушка своими тапочками, какие никто давно не носил. Майке иногда казалось, что если надеть бабушкины тапочки (даже просто на секунду – выскочить отпереть калитку), то можно чем-нибудь таким заразиться. Например, бабушкой.

 Бабушка остановилась на пороге и обиженным голосом одернула хохочущих Майку и Ольку:

 - Девочки, не смейтесь. Папа себе пальцы отрезал.

 Сразу стало страшно и обидно. Обидно оттого, что испортился вечер: в теплую, уютную комнату заглянуло что-то мрачное, глядящее осуждающе, как безрукий человек на здоровых. Неприятно, что бабушка сказала все это так, как будто им должно было быть стыдно, что они не знали и смеялись…
 И страшно было, потому что представился папа, как он пилит доску вдоль, нагнувшись над станком – над тем самым добрым станком, который выпиливает игрушечные кружочки! – и р-раз! Доска съезжает в сторону, и рука у папы срывается, срывается на бешеные, визжащие железные зубы… В глазах у Майки сделалась, как за окном, ночь.
 Пальцы папа отрезал себе не целиком, а только верхние кусочки, и только на среднем и указательном. На правой руке. Папа левша, так что ему даже повезло. Только не сможет теперь на гитаре играть перебором.
 Утром он ходил к врачу, а Майка выскочила во двор посмотреть снег – около мастерской и у двери дома на дорожке были капли. Майка представила, как папа вчера нес осторожно впереди себя правую руку.

 - Интересно, а где пальцы?

Ей хотелось войти в мастерскую и посмотреть. Но было страшно.
Рука у папы забинтованная. Он сказал, что доктор предлагал отрезать пальцы с ноги и пришить на руку, но папа отказался.

 - Что я потом, всю жизнь хромать буду?

 А Майка не поверила, что можно на руку пришить ножные пальцы…
Так эти картинки и засели на мысленном экранчике на добрые пару десятков лет:
Папа без пальцев идет по снегу.
Пальцы без папы на полу в мастерской.
И рука с пальцами от ноги.
 
Когда у папы зажила рука, он снова начал строить баню, и даже снова пилил на станке. А Майка говорила ему:

- Не пили, а то помогать не буду.

- А кто же будет доски делать? – смеялся папа.

- Пусть дедушка делает.

- А дедушку что же, не жалко? Не боись, второй раз я их не отрежу.
 
* * *
 
 Когда баня была построена, и больше не надо было ничего пилить, из мастерской сделали особенную комнату. В этой комнате люди, нагорячившиеся вдоволь в бане, отдыхали в холодке. Детей в холодную комнату пускали, только если хорошо попарятся. А они обычно и не парились, а сидели на деревянных лавках в желтых пластмассовых тазиках, как пасхальные цыплята в яичных скорлупках. Плескались и мыли кукол. Если в гости приходили мальчики, они мыли грузовики. Глупо это – мыться в одном тазу с машинами. Очень скоро Майке в ее скорлупе стало тесно. Коленки выпячивались и мерзли. От этого становилось скучно, и Майка всеми правдами и неправдами старалась пробраться в холодную комнатку, где стоял белый пар, и лежали веселые взрослые, в  белых влажных простынях. Видно было плохо. А пахло почти как раньше, когда здесь была мастерская: пылью и снегом.
Заводили трещащий проигрыватель с пластинкой, и он пел. Там были разные песни, но запомнилась Майке почему-то всего одна. Пел мягкий, грустный и чуть насмешливый голос.  Майке всегда отчаянно хотелось узнать, жив ли тот человек, с пластинки. Пластинка трещала: певец пробирался сквозь старый сухой лес… Каждое слово откликалось картинкой, вычерчивалось диафильмом на пыльном тумане, на белых простынях, на снегу за окном.
 Одно только место в песне было загадочно и темно. Чудесное в своей необычности место. Там фигурировал некий «трапот»
 Чем или кем он был, Майка не знала, и спросить стеснялась. Как всегда. Майка была нерешительная. В энциклопедии его тоже не было. Может, потому что он был таким редким созданием на Земле. А может, потому что справочник был до буквы «Р».
Загадочныйтрапот поселился в Майкиных мыслях на долгие годы. Она знала только, что он как-то связан с самолетами. Потому что грустный человек в песне улетал от своей возлюбленной, и у крыла его самолета был трапот.
 Самолет в мечтах и снах Майки был небесно-голубым и перисто-белым и от этого с легкостью мог сливаться с небом, морем и сном. На площадке перед самолетом прощались двое. Он обнимал ее, а потом она уходила в сосновый лес, где трещали сухие деревья и старые пластинки. А он, человек с мягким, грустно-смешливым голосом садился на самолет. Тут-то и появлялся трапот. Майка представляла его маленьким человечком в очках летчика, голубом костюме и с перисто-белыми облачными волосами. Он был духом самолета. Если у дома есть дух-домовой, а у озера – водяной, у самолета обязательно должен быть трапот! Трапот бочком-бочком, подальше от глаз людей прятался на крыле и оттуда руководил полетом. Он расправлял руки и оберегал самолет, отгонял от него тучи с дождем и снегом, первым замечал все поломки и неисправности в самолете. Самолет с трапотом никогда не падал.
 С тех пор Майке очень хотелось полетать на самолете. Когда по телевизору показывали аэродромы, она всегда бежала посмотреть, не заметит ли там трапота. Но он хорошо прятался. Зимой она лежала на крыше гаража и смотрела в закутанное в ночь небо, по которому проносились звезды и самолеты. С гаража она посылала дружественные сигналы трапоту.
 
Прошло уже три года после бани. Тетя Леля летела с Павликом на юг, и Майка с папой помогали им довезти вещи. Майка была такая счастливая, что папа несколько раз спросил ее:
 - Но ты понимаешь, что мы с тобой на юг не едем? Мы только помогаем тете Леле.
 - Я знаю, пап!
 - Ага. Знаешь. А чего ж ты такая довольная-то, мартышка?
 - Не скажу!
 - Почему?
 - Смеяться будешь.
 - Не стану я смеяться. Скажи.
 - Сегодня исполнится моя мечта.
 - Отправить Павлика на юг, что ли?
 - Да нет. Я наконец-то посмотрю сегодня, какой  трапот.
 - Кто?
 - Трапот.
 Она во все глаза смотрела на самолет, хотя он и был явно неправильный – не небесно-голубой, а обычный белый, как какой-нибудь холодильник.
- Ну вот, теперь попрощались, самолет будет взлетать.
 Они смотрели на самолет не с площадки, а через окошко, издалека, и Майка боялась, что ей не видно будет, когда появится трапот.
 - Папа, ты видишь?
 - Что? Кажется, самолет заводится.
 - Нет, ты не видишь, где там пятится трапот?
 - Какой еще трапот?
 - Да трапот, трапот крыла, обыкновенный! – Майка переживала: вдруг самолет сейчас улетит без трапота.
 - Ах, трап! – вскричал папа. – Трап от крыла? Так вон ведь. Уже почти убрали, гляди.
 Майка глядела - на незначительную стальную лесенку-дорожку, у которой не было ни небесно-голубого костюма, ни перисто-белых волос, ни очков летчика. Как эта дорожка сможет защитить самолет от непогоды и падений? Майка не понимала. Еще она не понимала, зачем грустно-насмешливым голосом про нее пел тот человек:
 
И потихонечку пятится трап-от крыла-а-а-а.
Вот уже действительно, пропасть меж нами легла.
 
- Майка, смотри, ведь взлетает самолет! – сказал папа.
 Через ночное небо летела красная звезда, которая на самом деле была всего лишь белым самолетом, управляющимся стальной дорожкой.
 В глубине души Майка знала, что просто этот самолет ей попался неправильный.
 
 
Майка и Новый год.
 
Майка была прокурор.
Не по профессии, а по сущности.
Профессии у Майки тогда вообще еще никакой не было. Но сущность была и самая что ни на есть прокурорская.
Майка любила слушать взрослых, когда они сидят за столом, звенят бокалами и закусывают. Стол был низкий, а стулья высокие, и нелегким трудом было нести вилку с селедкой, закутанной в фиолетовую шубу, от тарелки к далекому рту. Очень часто на полпути селедка выворачивалась из шубы и летела в пропасть между столом и брюками. Майка провожала ее взглядом, в котором читался снисходительный упрек. То, что говорили взрослые, не всегда было понятно, а потому плохо запоминалось. Но некоторые вещи казались очень важными и серьезными. И Майка старалась их отложить на полочки, которые были устроены у нее в голове. Особенно требовались ей всякие сложные умности. Когда ее спрашивали о чем-нибудь, она обычно задумывалась, потом делала значительное лицо и говорила, всегда начиная монолог так:
 - В смысле жизни…
Майка знала, что это слова для важных рассуждений. Но постепенно фраза приклеилась к ней и вскакивала уже совсем в несоответствующие места:
 - В смысле жизни, детям не нужно столько спать, как взрослым, потому что они не работают.
 - В смысле жизни, я потеряла мою Настю, - Настя была кукла, резиновая и вечно голая.
 - В смысле жизни не надо мне накладывать грибной суп, я в нем в прошлый раз поймала  странный невкусный комочек.
 - Майка прокурор! – говорил папа, а Майка серьезно, сложив руки на груди, отвечала:
 - Я не прокурор, я Маечка, хорошая девочка!
  Майка боролась за правду. Когда кто-то кому-то врал, она всегда знала. И когда кто-то слегка лукавил, тоже. Майка замечала также, когда кто-то что-то недоговаривал или намеренно и деятельно умалчивал. В таких случаях она внимательно смотрела на злоумышленника, наклоняла голову, и специально расширив и без того круглые глазищи, спрашивала:
 - А ты не врешь?
Человек говорил «нет», продолжал лукавить или умалчивать. Майке становилось неинтересно дальше бороться за правду, и она шла играть в куклы. Кукол Майка любила и часто представляла, как они оживают. Особенно много надежд на такие вот чудеса бывало в Новый Год.
 Когда они еще жили в старом доме, гостиная была у них маленькая, и елка занимала почти половину комнаты. Ее ставили к стене на три железные ножки, а ствол окунали в тазик, чтоб не засохла. Елка стояла в тазике, как огромный цветок в вазе. Майке очень нравилось, как елка пила воду, и нужно было иногда залезать под ветки и подливать в тазик воды. Елка казалось живой.
 И живыми казались игрушки, из коробок, наполненных ватой, точно снегом весенним и талым, паутиной и клочьями пыли. Нежно-нежно держа, вынимали их, спросонья увидевших солнце, и сажали на мягкие ветки, как гостей из волшебного мира.
Огромные матовые шары – ярко-красный с Дедом Морозом, и нежно-бирюзовый со Снегурочкой – мама всегда сама вешала на самый верх, под блестящей сосулькой на макушке. Майка с лицом прокурора, полная ответственности распределяла по нижним веткам, везде, где могла дотянуться, блестящие шарики, орешки, грибочки и фигурки сказочных персонажей, на прищепках. Это было очень важно – чтобы петелька хорошо обхватила ветку, чтоб не соскользнула. И чтобы не выскочили из отверстия в шаре держащие его иголочки. Больше всего Майка любила одну игрушку: Снегурочку на прищепке. Маленькая куколка была вся белая, в серебристом платке и с розовым личиком. Майке нравилось все маленькое и хрупкое, простое и красивое. Снегурочка была необычной.
 Пока они с мамой украшали елку (даже маленькой Оле дали повесить один шарик – на самую нижнюю ветку), папа разматывал спутавшиеся гирлянды с огоньками. Всегда, разбирая елку, он их аккуратно складывал и расправлял, и каждый раз в декабре они оказывались спутанными. Это тоже было необычно и странно, и нравилось Майке. Она представляла, что там у себя на чердаке, игрушки устраивают бал, вылезают из коробок, танцуют, дурачатся, кидаются ватой, и конечно, огонькам там немудрено запутаться.
 - В смысле жизни, надо будет запомнить, как мы складываем игрушки. Наверное, они тоже путают коробки, - предложила Майка маме.
 Но год – это слишком долго. За год Майка все забывала.
 Майка верила в Деда Мороза. Она знала, что Дед Мороз есть. Ведь есть же другие волшебные существа, например, фея Наталья Анатольевна. Только Дед Мороз представлялся ей не совсем таким, как все его изображают (это было бы неинтересно, да и его бы сразу узнали на улице). Майка думала, что, наверно, Дед Мороз похож на тех странных бородатых и добрых дядь, с хитрыми глазами, которые приходили к папе и маме в гости, и за которыми Майка шпионила из-под стола. Например, на дядю Диму Сахарова. Дядя Дима вполне мог оказаться скрытым Дедом Морозом.
 В этот  раз Дед Мороз зашел в дом, весь занесенный снегом, и мама первая выбежала его встречать. Папа куда-то снова делся. Наверное, пошел в погреб за компотом.
 - Ой, кто это пришел! Дедушка Мороз! Майка, смотри, встречай!
 - Здравствуйте, здравствуйте! Здравствуй, девочка, с Новым Годом! – заговорил Дед Мороз каким-то знакомым голосом, отряхиваясь и снимая с плеч мешок.
 - Здравствуй, дедушка, заходи в гости. Майка тебе стишок расскажет про Новый Год.
 Майка на все праздники с выражением рассказывала стихи. Очень длинные и серьезные. Прокурорские.
 Дедушка Мороз снял валенки и прошел в комнату к елке. Майка встала на табуретку. В этот раз она была красной шапочкой.
 Дед Морозу стишок очень понравился, и он подарил Майке и Ольке по игрушке:
 - Большой девочке – маленькую собачку. Маленькой девочке – большую собачку.
 Большая собачка на самом деле оказалась синим слоном.
 - Это был папа, - сказала Майка, когда Дед Мороз ушел.
 - Что ты, Майечка! – удивилась мама. – С чего ты взяла?
 - Он когда в дом проходил, он валенки снял.
 - Дедушка Мороз воспитанный, - сказала мама, уже подозревая неладное. – Он не хотел нам коврик пачкать.
 - Он валенки снял, а я его по носкам узнала.
 Мама подумала, что в следующем году надо уже приглашать девочкам незнакомого Деда Мороза. И купить Валере новые носки.
 Но Майка все равно верила в Деда Мороза. Даже в того, которого приглашала мама. Ведь настоящий Дед Мороз также ходит и нанимается разносить подарки детям. Вдруг когда-нибудь маме повезет, и она позовет к Майке и Ольке настоящего?
 Так что каждый Дед Мороз, которого Майка не могла узнать, вполне мог быть тем самым.  Например, этот, у которого две бороды – одна белая из ваты, а вторая рыжая из волос. Он принес Майке самую красивую и необычную куклу. На синем платье, как на небе были белые звезды. Волосы были кудрявые, а глаза задумчивые и печальные. Она была маленькой-маленькой, тоненькой и хрупкой, а руки и ноги у нее сгибались во все стороны, как у человека, потому что были на шарнирах. Из-за этих самых шарниров ее было очень легко сломать. Ее назвали Венерой. Не в честь богини любви, хотя Майка с ней была знакома, а в честь утренней звезды, которая раньше всех появлялась на небе, когда с утра папа отвозил Майку в частную школу в нулевой класс.
 В школу после Нового года идти всегда очень приятно: по ребятам за каникулы успеваешь соскучиться, можно рассказывать новости и хвастаться подарками.
Когда Майка зашла в класс, она сразу поняла, как Венера похожа на Наталью Анатольевну, ту самую, которая была феей. Майке даже показалось, что это какое-то волшебство, и очень хотелось спросить, для чего оно. Но Майка была нерешительная. Она только серьезно смотрела, слушала и размышляла.
 Наталья Анатольевна учила этике. Это самый необычный предмет, из всех, которым когда-нибудь будет учиться Майка.  Наталья Анатольевна, которая никогда не скрывала, что она фея, а наоборот всегда честно в этом признавалась, учила детей, как поступать правильно, как быть добрыми. Майка удивлялась: как этому можно научить? Только фея и может. У Натальи Анатольевны имелась волшебная книга. Обложка ее была белой, с какими-то рисунками, которые все время отчего-то выветривались из памяти, будто защищенные заклинаниями. Майка знала это колдовство, она столкнулась с ним еще раз когда-то, когда один раз папа взял ее с собой в дом к волшебникам. Об этом случае она до сих пор не может толком ничего вспомнить, и когда спрашивает маму или папу, ответы и разъяснения забываются через долю секунды. То ли дело Наталья Анатольевна. Весь класс, да и вся школа знает, что она фея, и ничего. Майка подумала, что в смысле жизни, скрывать свои достоинства, значит еще больше зазнаваться, и жадничать. То есть поступать не по этике.
 Если открыть книгу феи Натальи Анатольевны, то внутри она оказывалась переливчатого малахитового цвета. Майка знала, что это и есть самый загадочный, самый странный и волшебный цвет на свете. Такого цвета новогодние елки в дремучих лесах, которые никто не наряжает, и только лесные духи осыпают их снежной и звездной пылью, и водят вокруг хороводы. Такого цвета мамины бусы, лежащие черной шкатулке, которые она никогда не надевает. Такого цвета травы на горе, куда Майка часто поднимается во сне. Такого цвета ковровая дорожка в длинном коридоре без окон, который ведет от прихожей в гостиную. По этому коридору Майка ползала, когда ей еще были в пору розовые ползунки с Микки-Маусом. (Теперь их носит кукла Аня.У этой Ани отвалились ресницы, и мама приклеила ей новые из Майкиных волос). В самом конце коридора, в его дельте, где один рукав впадал в гостиную, а другой – в бабушкину комнату, находилась печь. У самого пола в печи была маленькая дверца, словно нарочно устроенная для гнома или лилипута. Майка была уверена, что она ведет в волшебную страну, параллельный мир, ну, словом туда, откуда к Майке приходят ее фантазии.
 Когда дом будут перестраивать, печь уберут, чтобы не занимала места. Не будет зеленой волшебной дорожки, напоминающей малахитовую реку. Но Майка, проходя мимо, всегда будет чувствовать то место, где находится дверь в потайной мир. Надо только присесть на корточки и приглядеться.
 После урока этики все играли в бал. Мальчикам это было не к лицу, но они с интересом наблюдали. Девочки рисовали на бумаге кукол в роскошных платьях, вырезали их, и куклы шли танцевать. Тем, кто не умел рисовать, Наталья Анатольевна помогала. Ее куклы были самыми красивыми. Майка была нерешительная. Ей очень хотелось попросить Наталью Анатольевну нарисовать куклу и ей, но у нее получалось у самой, и она стеснялась, что учительница-фея заметит: Майке просто хочется, чтобы она уделила ей внимание.
 Пока куклы не были готовы, Майка достала Венеру. Девочки заахали и запищали.
 - Какие у нее ручки!
 - Платье!
 - Можно посмотреть? – сказал грубый Витька, который интересовался всеми игрушками, но не дольше, чем по десяти секунд на каждую.
 Он схватил Венеру раньше, чем Майка успела ему что-то ответить. А когда она раскрыла рот, у ее куклы уже не было правой руки по локоть.
 Майка расплакалась сразу. Она еще не поняла, что произошло, просто увидела, какой у куклы печальный вид. Кукла была, сломана, испорчена, искалечена. Новая кукла, любимая.
 Майка почти никогда не жаловалась. Пока Олька не выросла и не начала к ней приставать, ей и жаловаться было не на кого. Но в этот раз она побежала к Наталье Анатольевне. Вообще-то она побежала не жаловаться. Она верила бессознательно, отчаянно, что сейчас произойдет чудо... Не может не произойти!
Фея Наталья Анатольевна улыбнулась Майке, повертела куклу в руках, даже не очень внимательно оглядев травму, поднесла к глазам больную и ее поврежденную конечность, что-то там поколдовала, и – вернула Майке Венеру с обеими целыми руками!
 - Ну, что? – спросила она Майку, которая вытирала с лица слезы, и прижимала к себе Венеру. – Фея Наталья Анатольевна?
 - Фея, - выдохнула Майка.
 В первый класс Майка пошла в обычную школу, и Майкина мама тоже стала там работать, ушла из частной. В частной она преподавала детям, уже более взрослым, чем Майка, второй по необычности предмет – мифологию. Такого предмета, Майка знала, нет больше ни в одной школе. Сначала Майка думала, что может быть, мама тоже фея, но потом окончательно решила, что нет. Феи загадочные и странные. А мама была вся понятна Майке. К тому же, она никогда не говорила, что была феей:
 - Нет, какая я фея? Я твоя мама.
 Очень хорошо, думала Майка, сворачиваясь клубочком у мамы на мягких коленках. А то, если б она была феей, пришлось бы ею делиться со всеми в школе.
 На улицах их крошечного города можно встретить всех знакомых, нужно только знать, в какой район пойти гулять. Когда мама встречала учительниц из частной школы, они рассказывали ей все новости, хотя мама и не просила.
- Знаешь, а Наташка-то Светлова с мужем все-таки разводится! Так и пьет он у нее, собака, так и пьет. Ей давно пора… Вот не везет, да? Ни ребенка не завела, а теперь уже и поздно…
 А кукла Венера все еще жила с Майкой. Потом, когда у нее расшатались шарниры, и половина руки и половина ноги уже не вставлялись на место, Майка догадалась ее голову пересадить на туловище от другой куклы. Венера была спасена. Новое тело не двигалось, как человеческое. Но главное, что голова была та самая – она напоминала Майке фею Наталью Анатольевну.
 
Майка и поезд
 
- А абрикосы у вас почем? Майка, подержи мороженое…
- По десять. Берите, абрикосы сладкие!
- Да дорого. Там, наверное, дешевле будет.
- Где будет дешевле? Нигде не будет дешевле!
 - Мам, пойдем, а то поезд уедет.
- Не бойся, без нас не уедет…
- А чего он пыхает?
- Пап, объясни ребенку, чего поезд пыхает, а я пойду вон там еще спрошу, почем у них…
- Ну мам!
-Так, бери мороженое и иди в вагон к Оле.
- Я не хочу одна.
- Вот, трус!
- Я не трус. Мне одной идти скучно.
- Скучно до вагона дойти? Так, перестань.  Давай, иди,  Олечка там одна, еще испугается. Иди, начинайте есть мороженое, а то растает.
Нести сразу четыре мороженых, которые тут же начали предательски подтаивать,  было ужасно неудобно. Пальцы от них намокли, замерзли и соскальзывали. А нужно было еще как-то высвободить одну руку, чтобы ухватиться за дверь вагона, потому что дырка между поездом и платформой была огромная и страшная. Майка часто представляла, как падает туда, а поезд едет. Конечно, не верилось, что она может сейчас взять и умереть : когда  ты еще совсем-совсем ничего не сделала в жизни, ведь в таком положении не умирают. Впрочем, есть один плюс, в том, чтобы умереть сейчас: тогда ей наверняка  на том свете будет  всегда, как сейчас, семь с половиной лет. А то ведь, какой ужас – быть целую вечность старенькой бабушкой, без зубов, без волос…  На это смотреть неприятно, а тем более самой  этим быть… Майка давно решила, что когда поймет, что начала стареть, то уж  лучше сама как-нибудь так пораньше умрет.
Пропасть пыхнула как раз под Майкой, когда она осторожно переступала через нее. Но поезд снова обманул – он не собирался никуда ехать. И все-таки мама с папой поступают как-то чересчур легкомысленно: у них дети в поезде, а они торгуются из-за абрикосов. Вот что будет, если Олька с Майкой уедут в Евпаторию одни? Что они там будут делать?
Майка представила себя, гуляющую в одиночестве по волшебной набережной, вдоль моря, похожего на край этого света, на конец привычного, знакомого мира и дорогу в мир волшебный, какой-то средневековый. Вокруг полным-полно огромных необыкновенных цветов, маленьких магазинчиков с сувенирами, и конечно же, музыкантов. Как Майка любит уличных музыкантов! Сладкая вата закатных облаков висит низко-низко, кажется, это от нее идет такой чудный сахарный запах, смешивающийся с запахами ароматных сигарет, розового масла, шашлыка и духов красивых женщин, загорелых и блестящих, как медные деньги. И Майка сама такая же загорелая и блестящая, все смотрят на нее и удивляются – какая она молодая и какая красивая, и все хотят к ней подойти…  И Майке совсем не будет там одиноко. Во-первых, у нее с собой есть Аня - чудесная куколка из спички – Майка нашла эту спичку у бабушки в коробке для вторичного использования (бабушка так экономит: горелую спичку зажигает второй раз – от газовой колонки) и просто поразилась, какая она миленькая! Тоненькая, с  чистым  ровным  личиком. Ей шло любое платье: и аристократические флоксы, и мещанские одуванчики, и даже похожие на бабочек анютины глазки… В этом был Майкин маленький смысл: она везла Аню на юг, предвкушая то великолепие гардероба, которое можно там найти. У Майки всегда было ради чего жить. Была у нее большая мечта, о которой она, разумеется, всем молчала, а были и такие маленькие смыслы жизни. Майка никогда не понимала, зачем живет, точнее, как живет ее прабабушка, которая уже ничего не помнит. И почти ничего не делает. Ей уже не о чем мечтать, к ней никогда уже не захотят подойти… У нее даже куклы нет!
Выйдя из мечтаний и войдя в вагон, Майка увидела, что он был подозрительно пуст… Никто не стоял и не курил в окошко. Хотя это как раз вполне объяснимо: ведь можно было выйти и курить на улице… Но не было не некурящих людей. Детей например… Дойдя до своего купе, Майка подергала дверь,  но дверь не открылась. Вообще все двери были почему-то заперты. И почему-то они были желтые. Хотя им полагалось быть коричневыми. Мороженое теперь не было холодным, но все же выскальзывало. Уже поняв, что зашла не в тот вагон, Майка отметила для себя, что здесь очень удобные откидные сиденья у окошек. В их вагоне, сиденья гораздо хуже, а тут – бархатные и темно-зеленые… Хорошо было бы поехать здесь одной. Ах, нет же, нет, не одной! Но не с этими курящими в форточку, и не с пахнущими курицей и яйцами. А рассадить по этим откидным сиденьям всех своих невидимых друзей и подруг – прекрасных фей, эльфов, волшебников и просто чудных чудиков, которые уже прочно обосновались в этом мире, у них уже есть свои привычки, свои дела. Она их знает не хуже, чем своих соседей и друзей из школы, с танцев и английского. Только в них все только замечательное, что бывает, и нет ничего обыкновенного. Поэтому они немного прозрачны. Зато так они быстрее передвигаются. Вчера, когда поезд отъезжал, и набирал скорость, Майка долго-долго видела Ылика, бежащего рядом с ее окном. Он ужасно не хотел расставаться. Майка не удивится, если встретит его там, под облаками, пахнущими сладкой ватой… А может быть, они все сидят за одной из этих закрытых дверей и сейчас выйдут и сделают ей сюрприз. Надо только подождать…
Поезд снова пыхнул и дернулся. Майка вскрикнула, сжала неудобное мороженое и выпрыгнула из вагона. Зачем? Ведь поезд сейчас уйдет, а мама с папой, наверняка ищут ее в своем вагоне. Но поезд еще не отходил. Он стоял, а мама с папой бежали вдоль состава, спрашивая немытых проводников, не видели  ли они Майку. Майку никто не видел. Ее почему-то вообще мало замечали. Может, потому что она много общалась с невидимыми людьми, она и сама стала немножко прозрачной? Майка подумала, что если у нее не получится стать балериной, она станет знаменитым грабителем и будет забираться в дома и в банки совершенной незамеченной… А когда постареет, то сделается совсем невидимой, чтобы никому не было неприятно смотреть…
- Мама, я тут!
- Во даешь! Ты где была?
- Нечаянно не в тот вагон зашла.
Майка вздохнула с облегчением: это ж надо было так умудриться! Что бы было, правда, если б поезд  ушел. Она чуть не заплакала, когда представила.
- Ну, перестань. Ничего же не случилось, - успокаивала мама. – Давайте съедим мороженое, а то оно почти погибло…
На следующей станции Майка сорвала подорожник: Ане нужно было новое платье. Из темно-зеленого, напоминающего тяжелый бархат листка Майка свернула причудливой формы конструкцию, и попыталась пропихнуть в нее спичечное тело куклы. Но листок был груб и сложен в несколько раз, а спичка – совсем тоненькая. Очередное усилие – и Аня переломилась на две неровные половинки. Майка ужасно разозлилась на себя. Как можно было быть такой глупой и так глупо испортить чудесную куклу, такой теперь уже не найдешь. И еще она не понимала, зачем теперь ей ехать на юг?
 
 
Часть вторая
 
Удаленное
 
«А!-И!-А!»
Вот и утро.
«Аа!!-иии!!-аааа!!»
Это в соседнем дворе. Кошкой в окошко карабкается новый день, тянет за собой запахи и звуки лета.
«А-ииии!»
Чего она орет? Просто так? Мне бы такие голосовые связки – на оболтусов моих разок рявкнуть. А то Светлана Викторовна добрая, из Светланы Викторовны можно что хочешь делать. А нет, не просто так она орет, дочку зовет:
«Ма-ри-и-ин!!! Мари-и-нааа!!»
Вечером домой не загнала, а с утра спохватилась. Ага.
Сейчас моих разбудит. Надо хоть окно закрыть пока. И выйти сказать. Не хочется, не люблю. Просить, скандалить, жаловаться – одинаково противно.
Воздух какой в огороде! Это не огород, это джунгли. И в центре города. Город, то же мне. Ну и капустища в этом году. Надо будет здесь Ольку посадить и сфотографировать, будто мы ее в капусте нашли. Майку-то не заставишь уже ни за что. Во-первых серьезная: еще чего - в капусте! А во-вторых, она ведь гусениц боится. Ей поручишь собрать, она осторожненько так пройдет между грядок, где увидит гусеничку, кричит:
- Мама, я нашла!
- Молодец, Майка! Снимай и дави ее!
- Я боюсь! Сними сама…
Я прошла до дальней части огорода, и там, где у забора и у стен бани росла земляника, присела на корточки. С ягодами можно заставить Майку поесть каши. Белая каша – круглое лицо, две черные смородинки – глазки, зеленый нос из крыжовника, а улыбочку выложу земляникой. Такая мордочка. Игра, уловка…
 - Доброе утро, Майечка!
 - Мама, я еще сплю…
 - А в школу со мной не пойдешь? Я могу тебя оставить с Олей и с бабушкой, хочешь? Но ты же сама со мной собиралась.
 - Да, пойду…
 Вылезает из своей пуховой норки, прилипает ко мне – теплый, душистый медвежонок, глаза еще со сна не открываются, еще она там, в своем мире чудес, но уже торопится в мой, во взрослый, суетливый, новый.
 - Кашу будешь с земляникой?
 - Я землянику буду выковыривать, а кашу не буду.
 - Ну, кашу оставишь, пойдем.
 Мы с ней срезаем путь через овраг с огородами и памятником-самолетом на краю. Под гору бегом – это называется у нас «колобки», потому что почти кувырком катимся. А в гору пыхтим – паровозики, точнее, я паровоз, а она вагончик, и я ее тащу на прицепе. Срезаем, сокращаем время, выходим прямо к школе, я знаю, тут минут пять, с Майкой все восемь, а хотелось бы еще подольше. Как приговоренный у Достоевского в вечность продлевает каждую минуту до казни, так я до этого момента. Майке что, ей это как бы приключение такое. Она важная при маме-учительнице, ходит между рядов, заглядывает в контрольные, инспектирует, не списывают ли мои оболтусы. Слушает с серьезным видом, когда я разговариваю там с тетками, вносит свои комментарии:
- В смысле жизни…
 А сегодня мы с ней идем собирать вещи. Ей нравится перебирать эти сокровища, скопившиеся в моих шкафах за три года – книги, бумажки, фотографии, игрушки, посуду, подарки детей и мамаш… Все это нужно выносить, и я бы половину выбросила, но ей все кажется важным и нужным. Она помнит даже откуда у меня там взялась коробка из-под чупа-чупса… И ей ее жалко, жалко свое воспоминание.
 Только бы там никого не встретить. Начнут сочувствовать, негодовать – злорадствовать…
 Две недели назад я попрощалась с ребятами на лето. Устроили мы с ними последний прощальный поход. Погрузили рано утром вещи в машины и отправили загород, где собирались ночевать – маленький охотничий дом в лесу у пруда с пиявками. Сами шли пешком – я, двадцать моих чудиков и Майка до кучи. Сначала шли по трассе, потом свернули к лесу и вляпались в болото.
 - Мама, тут мокро! – говорит мне моя дочь, стоя по колено в трясине. Мокро, ага. Еще бы.
 - Светлана Викторовна, скоро мы придем уже?
 - А мы не заблудились?
 - Шаконсерва! Не отставать, гаврики! К обеду прибудем, - и я как Сусанин тащу своих поляков дальше по болоту, надеясь на более благоприятный исход, чем сулит пример из истории.
Прибыли мы к ужину. Было холодно и сыро, но весело и дружно. Устроила им игру – эстафету с препятствиями для трех команд с кладом на финише. Уморительнее всего они разжигали костер, конечно – никогда не забуду, первым он загорелся у девчонок. Третьей команде не повезло, у них был балласт – Майка.
Все мокрые, грязные, довольные – победила дружба, каждому по плоскому гладкому камушку, надпись фломастером: «Лучшему туристу».
 - Светлана Викторовна, а можно купаться?
 - Можно. Привет пиявкам.
Ночью мы разожгли костер, большой костер, пели песни, жарили хлеб и сушили Майкины кроссовки. Милая моя, как здорово, что все мы здесь. Хлеб с золой – самое вкусное блюдо походника. Кроссовки подгорели. Ленка музыкантша сказала, на той неделе они решат там, ее или меня. Кстати, как мой зуб? Беспокоит – мудрость, когда растет, всегда беспокоит. Не знаю, лечить или удалять… Слегка подпортила вечер. Хотя мне тогда не верилось, не думалось – как-нибудь все устроится, как-нибудь, не может такого быть.
А через неделю они решили. И срезали мне все часы. Оставили мой сомнительный предмет в двух пятых классах и одном шестом – правильно, что старшеклассникам время тратить на какую-то там культуру! Обойдутся они тут без культуры, и без мировой, и без художественной, им к поступлению готовиться надо, а мы тут что, искусствоведов растим что ли? Нет. Мы растим инженеров, экономистов, предпринимателей, им деньги надо учиться считать, а не картинки рассматривать. Это все и еще пару абзацев примерно в таком вот духе я вывалила перед дорогой уважаемой директором, когда принесла заявление по собственному – слегка влажный от взволнованных пальцев листок, на котором пара заваливающихся книзу строчек напоминала нестройные ряды бойцов, обстреливаемых с воздуха и уже готовых броситься в рассыпную.
- Не могу же я сократить Елену Николаевну? Ее дети любят, у нее гранты, награды, рейтинг высокий. И вообще, что Вы кричите?
- Меня тоже дети любят. И вообще, дело не в этом. И я, и Лена, Елена Николаевна – мы воспитатели, понимаете, мы образовываем детей духовно. А вы хотите эту сторону образования срезать. Что я не знаю? Сейчас у старшеклассников убрали, потом у младшеклассников уберете, а потом и до музыки дойдете.
- До музыки не дойдем, потому что у школы есть направленность на внеклассное развитие детей, привитие им начальных навыков свободных искусств. Ваш предмет туда не подпадает.
- Не подпадает… «Привитие»!
И вышла. С гордо поднятой, да. Хлопнула дверью. Не директорской, правда, входной. Я шла по городу, скатывалась колобком в овраг и ревела. Прощальный поход был прощальным совсем. Теперь выносить все из кабинета, объяснять коллегам, что это я, а не меня… Зуб еще этот... Это по дороге. Избавьте меня, доктор, от этой мудрости. Одним ударом.
- Здравствуйте. Что, решили все-таки? – тактичный доктор, видит ведь, что нос у меня, как вареный помидор, и не скажет ничего, не спросит.
 - Угу.
 - И когда Вас поставить?
 - А Вы сейчас заняты?
 - Что прям так сразу?
Остаток дня можно было пореветь по уважительной. Болел, наверное. Я сидела на берегу, всхлипывала, сморкалась. И было что-то нелепое и обидное в этом сидении. Что-то мешало ему сделаться настоящей трагедией, или хотя бы драмой… Что же? То ли была это прилипшая к сознанию мысль, что Волга у нас теперь обмелела и стала как лужа, то ли была это забытая во рту, намокшая вата.
 
 
 
Война
 
 
У детей должна быть свобода. И право на самовыражение. У Майки они есть. Выражается, как может. После того как моя дочь отчаялась стать балериной, начала полнеть и сутулиться, наступил, но быстро прошел короткий период  мечтаний о театре и кино, теперь она хочет стать журналистом. Хотя может, и это только предлог: в шкафу у Майки две толстые тетрадки исписанные ее забором – одна законченная, другая еще только на треть. Влюбляется Майка исключительно безответно и исключительно в каких-то страшненьких, но «безумно талантливых», не дай бог один такой гений будет отцом моих внуков. Когда-то  в будущем, когда я расскажу ей об этих своих былых переживаниях, она усмехнется грустно: «Ну уж! Дай бог, чтоб хоть какой-то был». Знаю, что она лукавит: и тогда и после она считала их принцами. Меньше чем на принца, моя дочь не согласилась бы.
Может быть, и журналистика кажется ей чем-то вроде способа борьбы за утверждения идеалов. А может, она просто доказывает всем вокруг, что она это может. Никто по-настоящему не верит, что это ее дело. Журналист должен быть энергичным, смелым, наглым. Майка ни разу за восемь лет в школе не поссорилась с одноклассниками. Однако, до какого-то момента я не знала, что ее это волнует. Пока они не стали делать эту пресловутую газету.
Эта газета представляла собой листок А4, согнутый пополам и заполненный с двух сторон заметками «о школьной жизни и не только». Главным редактором была Машка из одиннадцатого класса, Майка - постоянным корреспондентом. А всего в штате значилось три с половиной человека. Правда один из них  был очередной «безумно-талантливый», со всеми вытекающими. Они издавали ее уже пару месяцев, когда свобода печати внезапно оказалась под угрозой. А начиналось все вполне невинно. Майка пришла домой веселая, какой она бывала всегда, когда считала, что день прожит не зря. То есть, какой почти очень редко бывала...
 - Такой опрос сегодня придумали шикарный для газеты!
Опрос был постоянной рубрикой, предлагающей народу высказать мнение по тому или иному вопросу. Майка эти опросы очень любила, потому что они напоминали интервью, а кто-то профессиональный как-то сказал ей, что настоящее и главное дело журналиста – это интервью, а писать любой филолог может.
- Что же это за опрос?
- «Самый непредсказуемый учитель»! Скажи, здорово?
- Гм… - надо сказать, что темы про учителей меня всегда немного пугают, потому что я по опыту знаю, что лучше не связываться, а то того гляди, наступишь на чью-нибудь больную мозоль, потом проблемы, ну, зачем это надо? Но с другой стороны: свобода самовыражения! Майка была на таком пике профессионального вдохновения, что я просто не в силах была высказать свои сомнения. Единственное, что я спросила:
- Интересно, и кого называли?
- Много кого. Даже тебя!
- Меня? Интересно, что ж это во мне такого непредсказуемого?
- Вот, - она достала мятый блокнот, где несколько листов было исписано торопливо и грязновато, строчками, заваливающимися вниз. – «Светлана Витальевна. Потому что она рассказывает о разных удивительных вещах и местах».
- Это они знали, что ты моя дочка.
- Может быть. Но вообще, это кто-то совсем маленький.
- А они сейчас быстро учатся быть хитрыми, даже пятиклашки…
- Больше всего называлиВарфоломеичаиСалохину. Еще иногдаСемизарову, но редко и одно и то же все. Вот проВарфоломеича: «Самый непредсказуемый – это Андрей Варфоломеич. То в спасательном жилете на урок придет, то в противогазе, то Гарри Поттером оденется». И еще: «Самый непредсказуемый учитель – Андрей Варфоломеич. У меня по физике пока я болела совершенно непредсказуемо в журнале появились три двойки».
- Вот уж правда, первое место! Ну-ка. А про Салохину?
- О, тут тоже классно: «Непредсказуемая – это Алина Михайловна, потому что нельзя предсказать, придет она на урок или не придет». Ну, тут еще было, но не очень уже смешно, уМахи еще есть забавные ответы. В общем, прочитаешь потом.
 Я прочитала. Опрос получился вполне невинным, я подумала, что зря беспокоилась. Однако, оказалось, зря я это подумала.
 На следующий день в Майкином классе состоялся довольно странный урок геометрии. Учительница, Семизарова Татьяна Ипполитовна, вошла в класс стремительно, поздоровалась сухо и коротко, без привычных ехидных замечаний о  причинах, помешавших явиться тем, кто отсутствовал. Затем тут же написала на доске тему, и, всем своим видом показывая, что что-то не так, начала урок. Она носила очки-хамелеоны, которые, казалось, темнели, когда она злилась, а большие крашенные темным, почти черным, губы были выгнуты презрительной кривой и лежали на лице, будто жирная кровавая пиявка. Майке казалось, что в такие моменты, это лицо как-то расплывалось и вообще переставало быть похожим на лицо человека. Самым странным было то, чтоТатьяна Ипполитовна была любимым учителем их класса, на уроках которого всегда было море смеха, с которым велись самые задушевные беседы по целым часам, по предмету которого была наилучшая успеваемость у всех, за исключением отъявленных гуманитариев, вроде самой Майки. Сегодня урок прошел в молчании, лишь изредка прерываемом заданиями, указанием на ошибки и объявлением оценок, которые колебались в пределах от удовлетворительно до неудовлетворительно. Перед тем как отпустить класс на перемену, она сказала:
- Значит, теперь наши уроки будут проходить так. Раз некоторых тут не устраивают мои обычные методы.
- Это из-за меня, - говорила мне дома Майка. Ее рассказ прерывался рыданиями и периодическими побегами в ванную, чтобы просморкаться.
- Глупость какая, - сказала я. – Дай мне сюда вашу газету. Что там про нее было? По-моему, ничего ведь такого там не было.
 - Вот, - Майка вытащила листок, - «Татьяна Ипполитовна, потому что она все время какие-нибудь этакие шуточки отмачивает…» Что тут такого, скажи, что тут такого?
- Это кто-то из ваших ответил?
- Нет, кто-то из маленьких. Из шестиклашек вроде.
- Но ведь это правда? У тебя с ней ведь как-то уже был разговор по этому поводу, нет?
- Да, я как-то сказала ей, что мне кажется, что хотя кому-то нравятся неприличные шутки над учениками, но, на мой взгляд,это не показатель уровня интеллекта учителя. Ну, то есть я не совсем так это говорила, я еще …заикалась при этом… Я всегда, когда волнуюсь…
- Наверное, она подумала, что ты специально написала это в газете.
- Я журналист! Зачем мне сочинять факты? Вот буду писателем, буду сочинять, а здесь, я говорю правду. К тому же, я не единственный, кто отвечает за этот опрос…
- Конечно. Но конфликт-то был у тебя с ней. Ее это уязвило.
- Что мне теперь делать? Из-за меня весь класс пострадает.
- Не переживай, может, она уже завтра отойдет.
- Если не отойдет, я с ней серьезно поговорю.
 Она не отошла. Завтра было еще хуже, потому что была контрольная работа по новой теме, по которой Майка и так была не ахти какой гений, а в этот день к тому же не могла сосредоточиться и всю контрольную подбирала слова для «серьезного разговора».
 Сдавая листок, она сказала:
 - Татьяна Ипполитовна, Вы обижены на меня из-за газеты, я вижу…
- Я обижена? Что я твоя подружка, чтобы на тебя обижаться. Я просто решила, что раз вас не устраивает, как я веду урок, я буду вести его по-другому.
- Татьяна Ипполитовна, во-первых, эти слова в газете не мои, и не кого-то из нашего класса. Во-вторых, они отражают взгляд учеников на Ваш характер, в Вашей же… профессиональной компетенции я не сомневаюсь…
Стекла очков стали совсем черными, пиявка нервно дернулась, как от укола.
- Еще бы! Еще бы ты сомневалась!
Она со всей силы грохнула коробкой с мелками о стопку книг, грузно поднялась и ушла с видом глубоко оскорбленного достоинства.
- И чего, ты теперь враг народа? – спросила я у Майки, когда она, в очередной раз просморкавшись, вернулась ко мне в кухню.
- Нет, никто из ребят меня не винит. Может быть, потому что все равно в первую очередь пострадала я сама. Хуже меня математику мало кто знает, все остальные, в, общем-то, могут справиться с новыми требованиями.
- Ты извинилась?
- Да. То есть, нет. То есть, не совсем. Я сказала, что прошу прощения, если ее что-то обидело, но не считаю, что я сказала или сделала что-то обидное.
- Ты принципиальная.
- Принципиальная? Да. А может просто не люблю я ее. Знаешь, есть строчка у Визбора: «Слава богу, мой дружище, есть у нас враги. Значит, есть, наверно, и друзья». Я подумала, когда ее услышала впервые: ведь у меня же никогда не было врагов! Если не считать Настю Мошкину, которую я покусала в четыре года.
- И хорошо, что нет врагов, значит, некому желать тебе зла, некому завидовать.
- Неправда. Вовсе не обязательно быть врагом человеку, чтобы завидовать ему и желать зла. Я не враг Лизке, я ее лучший друг и я постоянно, постоянно ей завидую. Ну, отчего у нее в жизни все так легко, так просто получается? А у меня… И не обязательно ненавидеть человека, чтобы желать ему зла. Я влюблена в Сашу, я люблю его, ты знаешь. И я желаю, чтобы у них с Махойничего не получилось, чтобы они поссорились там, или еще что… Ужасно! Такая я плохая. При этом – внешне все мне друзья, со всеми я миленькая, все думают, что я миленькая и неспособна никогда ни на что такое неприятное. Так вот же! Нате. Убедитесь. И у меня есть принципы, и у меня есть идеалы, и я могу за них побороться. Не весть какие идеалы, конечно, но пойми, мне само чувство, само сознание того, что я могу – приятно…
- Странная какая философия. Но раз ты так считаешь, твое право. Только не навреди себе.
- Поздняк. У меня по геометрии выйдет тройка в четверти. Да даже на тройку придется постараться.
- Это что, она на твоих оценках отыгрывается?
- А на чем ей еще отыгрываться? С классом-то она меня не поссорила. Хочет показать, что без ее хорошего отношения ко мне я учиться не смогу. А я смогу. Попробую. Ну и пусть будет тройка.
- Конечно, пусть. Зато представляешь, как красиво будет: все почти пятерки и одна тройка – по геометрии, и как раз появившаяся после скандала! Разве она сама не видит, что это роняет ее достоинство?
- Не знаю. Ладно, не хочу об этом говорить. Жаль только, что теперь придется лишнее время тратить на эту дурацкую геометрию.
Она ушла в последний раз высморкаться. А что было делать мне? Устраниться от проблемы, как я всегда старалась делать? Ненавижу учителей, которые рвут глотки другим учителям за своих детей. Я не такая. Мои дети со всем могут справиться сами. Но все-таки…
 Это был первый раз в жизни, когда я пошла посоветоваться сшкольным психологом. Спросила, стоит ли мне говорить с Семизаровой, или оставить все, как есть. Может, написать письмо в городскую газету с рассказом об этом случае?Школьнаяпсихологиняодобрила идею с письмом. Но предложила самой написать его, так как мой вариант казался чересчур жестким и субъективным. Нужно строже, суше и без лишних нервов. Я не спорила. И тогда и сейчас, думаю, она была права – во мне все-таки говорила мать.
Но в итоге, это письмо так и не было отправлено. То ли руки у нее не дошли, то ли не хватило смелости. Но может быть, это и к лучшему…
Конфликт как-то в конце концов исчерпал сам себя, отношения между классом и учителем наладились сами собой. Только Майка по-прежнему общалась с Татьяной Ипполитовной с прохладным уважением, но без одобрения. Кажется, в конце концов, и та поняла это и начала если не уважать, то хотя бы принимать Майкино мнение. Мой вариант письма в газету до сих пор лежит у меня в семейном архиве рядом с злополучным листком Майкиного опроса, который она с тех пор ни разу не взяла в руки. А я иногда перечитываю их. Когда мне бывает нужна храбрость, чтобы в очередной раз поверить, что из-за того, что любишь, во что веришь, можно иногда кого-нибудь и возненавидеть.
 
 
Мир
 
 
Тесто должно получиться очень хорошим, несмотря на то, что было всего одно яйцо. Ужасно стыдно, кстати: начала названивать Майке, думала попросить ее купить по дороге… Она не отвечает, я опять звоню – так четыре раза звонила – еще злюсь: что это она трубку не берет. Из головы вылетело, что сегодня семнадцатое – этот концерт, которого она полгода ждала… Майке уже… две тысячи двенадцать минус… Майке уже восемнадцать лет, а она до сих пор все летает где-то, мечтает о чем-то… И не поймешь, насколько они серьезные, эти мечты? Или все это так?.. И стоит ли на это тратить время и воображение…
 -  Та-дам! Это я!
 Это она. Моя сияющая восторгом дочь. А у меня сегодня был рабочий день. Я сразу поняла: сейчас начнется наша извечная игра, битва настроений. Когда она видит, что у меня настроение плохое, она будто назло – хотя я и знаю, на самом деле не назло вовсе – пытается показать, как ей сейчас хорошо. Будто иметь плохое настроение – вообще преступно. А если бы я тут светилась радостью, тогда наоборот – она сразу бы запасмурилась.
- Ну, как концерт?
-Извини, пожалуйста, не могу удержаться. Ты лучше уши зажми… -  надо было послушаться! – А-А-А-А!!!
- Я так понимаю, это значит – «прекрасно»?
- Ну нет, если бы было просто «прекрасно», я б так и сказала. А это значит: я не могу словами сказать, как это было! Вот язык первобытных людей, он был гораздо богаче, чем наш. По крайней мере, эмоции на нем выражать легче…
- Ну,  ты расскажи, хоть? Только желательно, на каком-нибудь современном языке.
- Рассказать? Тебе правда интересно?
- Конечно.
- Потом не передумаешь?
- Ну, ты не очень долго рассказывай…
- А-а… Ага.
 Кто меня тянул за язык? Она сразу сникла. Но все-таки стала рассказывать, без особенного энтузиазма, но гладко, как по писаному – небось, всю дорогу сочиняла шла…
- Ну что… Был аншлаг. Я не ожидала, что будет прямо такой аншлаг, потому что это же уже второй их концерт у нас. Но все равно, зал был заполнен, и я не смогла пересесть. Уже третий звонок, а я все бегаю по ярусам, ищу место поближе. Без толку. В результате, я ничего почти не видела. Но слышала все равно прекрасно. Они были в ударе, мне кажется, еще больше, чем вчера! Такой драйв, такие эмоции, и звук такой чистый и сильный… Зал, мне казалось, на каждую ноту откликался целой волной энергии, резонировал, как музыкальный инструмент… Или нет – пульсировал, как свежая рана, которую потревожили…
- Надо же, как ты это… Говоришь, как будто в дневник записываешь…
- На некоторых песнях я плакала… Было такое ощущение, как когда ныряешь в ледяную воду, помнишь, мы ездили на Святой источник?..
- Ну, ты скажешь…
- Сложно представить, что вот несколько человек держат в напряженном восторге целый огромный зал! Знаешь, на лице улыбка, абсолютно восторженная, а из глаз слезы…
- И нос красный. Чудушка ты у меня!
- Знаешь, а я, кстати, заметила, что нос красный долго, только когда плачешь от своей обиды. А когда за другого, когда от радости или от искусства, то нос потом светлеет гораздо быстрее.
- Ну и прекрасно. Я рада, что ты довольна.
 Пирог почему-то начал подниматься с одного края, а с другого затемнел корявой лепешкой. Надо перевернуть, хотя уже, небось, не поможет.
 - Что, все? Ты дальше слушать не хочешь?
Оп-с… Язык мой враг…
-  Нет, почему ж… Слушай, ты бы сумку на место вешала, я иду к шкафу, вечно об нее запинаюсь… А что есть дальше?
Господи, а что же еще-то можно рассказывать? Разве что песни сейчас начнет перечислять. А я все равно не запомню… Не помню, я вообще соду-то клала, а то что-то он какой-то странный…
- Есть. После концерта, надо уходить, а так не хочется сразу! Такой вечер! Холодно ужасно, но красиво сказочно. Фонари, тлеющие, как окурки, припорошены пеплом первого снега.  У меня нос красный теперь уже от холода… Уже собралась идти: не дай бог, меня с этим носом увидит кто.
- Кто?
- Но тут смотрю: у служебки стоят девчонки, ждут. Тоже замерзшие. Я монетку бросила – выпало подойти. Все-таки интересно, какие они – мои товарищи по счастью… Подошла говорю, вы, наверное, поклонницы? Одна помялась как-то (я уже потом задумалась: то ли у меня в глазах блеск был ненормальный, то ли просто нос мой красный ее отвлек), нет, говорит, мы так. То есть как «так»? - я допытываюсь. А она: не поклонницы, а так как-то просто. Любопытно. Интересно посмотреть, как они вблизи. Я говорю: они вблизи здорово, я вчера была тут, видала. А вторая говорит: только у них, там, кажется, банкет должен быть. Так что, может, мы тут и зря промерзнем, может, пойдем?… И ты знаешь, мам, именно в это мгновение, из дверей появляется он! Представляешь, именно тогда, и именно он! В нем все как будто летело, рвалось в небо: и лохматые волосы, и распахнутая широкая куртка, и длинные тонкие его руки… Он открыл дверь, и его сразу затрепал ветер, а он сощурился на него – он также щурится, когда закуривает сигарету: с досадой, но притворно – и отогнал ветер рукой. Спокойно так спросил у нас: «Простите, закурить не будет?» и вдруг, заметив меня – улыбнулся: «А, привет!»…  Вспомнил, что я вчера была.
- А ты что?
Что-что, и так понятно, что… 
- А я улыбнулась, ужасно глупо… «Здрасьте», говорю…Поумнее ничего не нашлось…Дура какая…
 Ну да уж, это тебе не маме отчет сочинять…
- Первая девчонка ему: «Не курим, извините!» А он: «Это правильно. Ну, счастливо…»
И его подхватил и понес ветер, дальше, куда-то к машине… Первая крикнула ему еще вслед что-то такое совсем уже невообразимое, отчего мой красный нос перестал меня смущать: «Приезжайте еще, к следующему разу, я научусь курить, специально для Вас».
А он только махнул рукой.
 - И что же, все?
 - Ну да… И почему я не курю, мам? Вот если бы курила… Я бы дала ему спички, он постоял бы еще немножко рядом. Мне бы, может, пришло в голову что-нибудь умное, и что-то я сказала бы. Не заикаясь, спокойно…
- Чудушка. Зачем курить-то... Чепуха какая…
- Тебе все это чепуха. Я и знаю. Вся моя жизнь для тебя – одна большая глупость. Что делать, другой у меня нет. Лучше буду жить в своем прекрасном мире, чем поменяю его на сомнительную реальность.
- Чтобы достигать своих идеалов, нужно что-то делать. А ты что делаешь?
- Пока я ничего не делаю, я свободна делать, что захочу.
- Да ты ничего и не хочешь… В университет поступать не хочешь…
- Я хочу.  Не в этот…  Ты вообще знаешь, что для меня важно? Ты понимаешь, о чем я думаю, от чего я бываю счастлива?
- Я понимаю.  Но не одобряю. Не могу я это одобрять.
- Ах, вот…  А тебя кто-нибудь просит одобрять?
- Я думала, мое мнение…
- Так вот – нет!…
 Ничего не могу с собой поделать. Ведь слова – одни и те же, ведь знаю, за этой сценой идет сцена примирения, знаю, что все это только от обиды: лучшая защита – нападение – знаю… Но ничего не могу с собой сделать. Нос  предательски краснеет, я прямо чувствую, как это происходит. Она считает, что я плачу, чтобы сделать ее виноватой.  Хлопает дверью, уходит к себе…  Ох!.. Пирог… Горит? Поднялся-таки, но горит… Хлопнула дверцей духовки.  Со злости… Тут же пожалела – такой звон пошел, неужели сломала? Открыла опять и опять закрыла на этот раз осторожно – как бы сделала работу над ошибками. Слава богу – пронесло на этот  раз… Р-раз! А-ай, молоко! Целый пакет, это ж надо… Вот так, экономишь-экономишь, а теперь и молоко испорчено, и штаны стирать…
 Я пошла переодеваться. Слышу: в соседней комнате Майка что-то копошится. Очень похоже, что собирает рюкзак. Я вот так же собирала, когда-то, тоже хотела из дому убежать. Правда мне тогда было… Две тысячи две… Двенадцать мне было тогда… А ей… Что это за джинсы такие, не налезают никак… Тьфу… Майкины! Надо же, какие маленькие… Какая она все-таки кроха у меня…
 Пирог напоминает о своем присутствии божественным запахом – вон, и дочка моя вышла с рюкзаком и с сожалением на лице. У нее в животе проурчало тоскливо так и смешно.  Смотрит на меня… А я в этих джинсах ее. И носы у обеих – красные.
- Это ж ведь твои джинсы?
- Мои.
- А я спутала. Надела и поняла …
- Пирогом так вкусно пахнет.
- Его еще начинить нужно. Еще не готов. Но скоро…
- Я, наверное, тогда сегодня никуда не пойду. Еще не готова.
- Ага… Но скоро…
 Я обняла ее. Я понимаю ее, понимаю, но… Почему так?