Сыны блюза, дочери джаза....

Дата: 22 Декабря 2015 Автор: Стригуновский Константин

      О чём вы думаете по утрам, глядя на идущих мимо людей? Если, конечно, поднимаете глаза от повседневных невзгод и дел. Всё это студенты, менеджеры, продавцы, маркетологи, строители, сантехники, охранники. Когда утром я несу своё невыспавшееся тело среди серой людской массы, я заглядываю им в глаза, надеясь найти что-то живое. Кого-то, кто уже видел жизнь, но ещё не захлебнулся. Не съел тот безвкусный и монотонный кусок тягучей вечности. Но все встреченные утром глаза живут своими мыслями, домами, заботами. И я следую за ними в торопливом и однообразном танце жизни, коротая светлое время суток.
      Но день кончается, и, вырываясь усталыми движениями из рабочей формы, я несу свою оболочку, куря предпоследнюю сигарету, за угол людной улицы, в подворотню, где под куском шифера в низком спуске спрятана дверь, откуда, вопреки всем законам и правилам, ещё на пороге виднеется сигаретный дым, слышится контрабас и чей-то хриплый голос.
      А внутри уже другая жизнь, где в глаза сидящих за столиками смотреть не столько страшно, сколько тяжело. Где виски подают только со льдом, без всяких холодных камешков. Где собрались на отдых, привал или покой изгои поколения селфи и латте. Этих людей не заманишь итальянским залом, элитной атмосферой и крутыми тачками. Эти мужчины и женщины, как принято их называть, когда-то пытались повзрослеть, но оказались слишком мечтателями, слишком поэтами или слишком романтиками, чтобы у них вышло это.
       Подходя к барной стойке, я чувствую на своей голове невидимую шляпу, навеянную мне атмосферой, саксофонистом и тоской. А все вокруг словно бы молча соглашаются с тем, что она есть, и даже бармен понимает, что я смотрю на него из-под шляпы, когда заказываю стакан Джонни Уокера и закуриваю. Отпив холодного виски, я оглядываюсь вокруг. Кто-то прячется в плащах, балахонах, а кто-то сидит в дорогих костюмах, а может, и не очень-то дорогих. Девушки в вечерних платьях или обычных джинсах и свитерах. Но дело не в дресс-коде, его бы здесь никто не решился ввести. Дело в душах. В заблудившихся и усталых душах мужчин и женщин, а может, мальчиков и девочек. Сынов блюза и дочерей джаза, затерянных в галереях офисов и спрятавшихся в дыме догорающих сигарет и мечтаний.
      На сцене поёт какой-то парень. Вид у него такой, словно он ехал в товарном поезде зайцем от самого Питера, сжимая в кармане обручальное кольцо, как руку покойника, с чьей смертью ему не дано смириться. На нём старый плащ, шарф, тельняшка и драные джинсы.
За его спиной, в дыму, бродят, как тени, гитарист, саксофонист, контрабасист. Этим четверым, наверное, достался самый горький кусок пресной тягучей вечности, если они смогли петь. А может их роль, наоборот, слаще нашей. У них хотя бы есть место под менеджерским солнцем, встающим к девяти на работу.
      Отвлекаясь взглядом от стакана, вижу девушку. Сложно сказать, сколько ей лет. Телу её, может, немного за двадцать пять, душе – чуть больше восемнадцати, глазам давно уже за пятьдесят. Но, несмотря на это, в серо-голубых зрачках светится искра безумства, играющая из-под шляпки с вуалью чёрного цвета, прикрывающей лицо. Её короткое чёрное платье кончается чуть раньше, чем стоило бы кончаться платью приличной девушки, но говорить о приличиях с такими ногами тоже, по-своему, моветон.
      Голубые глаза, игривые жесты, тихий голос, теряющийся в звуках музыки. Она могла очаровать, похитить, забрать себе любого мужчину, способного чувствовать. Но выбрала она меня. И не потому, что я красавчик. Скорее, наоборот. Хищницы, змеи – вот как зову я тот слой красивых, сильных женщин, что правят жизнями. Как туда занесло эту девушку – я не знаю, и мне жаль, что её беззлобной душе пришлось научиться искусству лжи и соблазна прежде, чем её сожрали её же учителя. Теперь она здесь, как и я. Она падальщик. Впивается в тех, кто не боится потерять что-то, связавшись с ней, потому что имеет в кармане дыру да свою раненную душу.
      Беседа была лёгкой, алкогольной и ни о чём, словно мы просто говорили случайные слова. К третьему стакану Уокера я стал понимать, чем закончится этот вечер, и от того на душе стало радостно и тоскливо одновременно. Случайная женщина, и ночь, полная пустой и сжигающей душу, но согревающей страсти. Мы оба хотим просто любви и тепла. Хотим прекратить своё одиночество, спрятанное где-то под улыбкой или выпивкой. Но нам не решиться сказать это вслух. Не зная, кто лжец, а кто праведник, остаётся лишь молча смотреть. И, пропустив ещё стакан, мы решаем ехать ко мне.
Рассчитываюсь с барменом, и закрываю за собой дверь, вдыхая прохладный воздух ночного города с примесью газов и запахами помоек. Мы бредём, говоря о разном, и наши беседы обретают смысл. И каждый ищет в своём собеседнике искры тепла или ноты отчаянья, силясь узнать, насколько сильно он ошибся на этот раз. Может, для того чтобы проще утром расстаться, а может, чтобы приглушить немного отвращение к себе.
Сознание, вовлечённое в игру алкоголем и страстью, радостно, как ребёнок с коробкой мелков, рисует мне сладкий вкус её губ и горький вкус встреч-однодневок, грязных мыслей, холодных прощаний. Мы всё же немного дети, нам мерзко и грустно от жестоких взрослых интрижек. Но страшно в них не играть. Словно бы – скажи я ей: “давай встретимся завтра”, – и меня тут же дисквалифицируют за нарушение правил взрослой жизни.
Всё неизбежно, и вот мы дома. Музыка, бокалы, постель. А после она говорит что-то сквозь сон, лёжа на моём плече, уставшая достаточно, чтобы быть не в силах беспокоиться, и оттого чувствует покой и защищённость, а я обнимаю её и закрываю глаза, представляя, что жизнь моя не пуста и безлюдна, как солнцем выжженные пески. Всё ради этой минуты. А затем забытьё.
      Но утро, подобное смерти для обмана, поднимает меня с постели, оставляя её видеть сны, и принуждает волочить мою истерзанную душу в офис, в серую безликую массу. И где-то за униформой прячутся дочери джаза и сыны блюза, и может, я вечером встречу ту девушку с прикрытым вуалью лицом. А может быть, кто-то давно в этом мире мёртв и лишь пытается причаститься к жизни. Только мне в моём прокуренном баре понять не дано, я ли умер или та масса, что каждое утро несётся со мной на работу. А может, и нет живых.