По Благовещенску гулял порывистый февральский ветерок. В окна городской больницы проникал яркий свет солнечного дня. Я шла по коридору в сопровождении врача Котовой Людмилы Михайловны после осмотра в приёмном покое. Посмотрев на меня своими синими глазами, она серьёзно сказала:
– В твоей палате бабушка Блинова лежит, участница войны. Сделали всё, что могли, но она не ходит почти. Мы её в дом престарелых определяем. Так вот, бабушку я тебе поручаю.
Когда вошла в палату, две женщины сразу обернулись, а бабушка продолжала задумчиво смотреть в окно. Я прошла к кровати, она обернулась. Это была низенькая полноватая старушка с белыми, как снег, волосами. Из-под густых и все еще черных бровей на меня посмотрели синеватые глаза, взгляд которых поражал мудростью и проникал в самую душу. Познакомилась со всеми, а бабушка Блинова, махнув рукой, произнесла:
– Отчество у меня татарское, не выговоришь. Меня раньше все Анечкой звали, а старая стала, значит, баба Аня.
Познакомилась со многими, становилось всё больше знакомых, и общение было интересным. Когда заходила в палату, моё внимание привлекало всегда одно: баба Аня опять сидела у окна. Но однажды, сидя на краю больничной койки, свесив на пол свои опухшие от артроза ноги, наклонив на бок седую голову, она пела каким-то старческим, дрожащим, окающим, но необыкновенно задушевным голосом:
В воскресенье мать-старушка К воротам тюрьмы пришла. Сво-ё-му родному сыну Передачу принесла… Передачу, передачу На помин его души… Передачу я купила На последние гроши. В заключеньи сына нету, Он расстрелян вчера был…
И тут бабушка повернулась, обращаясь к нам, прижав к сердцу полусогнутые ладони, глухим голосом сказала:
– И никто, никто не знает, что в груди ёму несла…
Не знаю, почему, но часами могла слушать ее пение, не смотря на ее хриплый голос и неправильное произношение. Много было спето бабушкой Аней песен военных лет. И еще, частенько она клала мне руку на плечо, весело подмигивала, приподняв свою густую черную бровь, и заводила:
–Ах, Таня, Таня, Танечка, С ней случай был такой: Служила наша Танечка В столовой заводской…
Долго думала, почему же она это поет?..
Уже были написаны портреты половины отделения. На мое предложение позировать, бабушка Аня откликнулась охотно. Писала акварельный портрет, стараясь не упустить ни одной черточки лица, ставшего уже почти родным. Старушка же, полностью доверившись мне, рассказывала историю своей нелегкой жизни. Даже по её старческому лицу видно было, что молодая красивая была, а волосы черные да густые… Глаза её уже поблекли, а были, видно, синие-синие…
Перескажу её историю.
До войны Анечка жила в Татарстане и служила, как в песне, в заводской столовой. От парней отбоя не было. Ей все тогда казалось прекрасным, радовалась она каждому лучу солнца, каждой улыбке. И вдруг ее простое бесхитростное счастье оборвала война. Мрачная тень крыльев фашистских бомбардировщиков нависла над Родиной. Все реже улыбалась Анечка, все чаще холодело ее сердце. Что же будет теперь? В первые же дни войны отцу пришла повестка. Всю ночь не спали они тогда… Было душно, вышли во двор. На небе сияла полная луна. И разом Ане с отцом вспомнилось, как маленькая Анюта ткнула пальчиком в небо:
– Смотри, папочка, а ведь у Луны личико есть!
Сейчас холодный и чужой лик Луны осыпал их прощальными лучами. Отец обнял Анечку и произнес задумчиво:
– Станет тебе невмоготу, вспомнишь меня, посмотри ей в лицо, – он поднял голову и взглядом показал на Луну, – шепни: «Папка, я здесь!» И думай обо мне. Я услышу, дочка.
Вскоре призвали и Анечку. Повара тогда нужны были фронту. Военное время обязывало коротко стричься. Но так она отстаивала свою девичью красу, что и начальство махнуло рукой. Днём Аня пропадала на кухне, а вечерами пела под звуки гармоники. Ее голос был звучным и прекрасным. Подыгрывал ей веселый черноглазый гармонист Ваня, который однажды не вернулся из боя. Многим не спалось в ту ночь. Аня расплела косы, подстелила шинель и пыталась заставить себя уснуть, но это было невозможно. Тогда она встала, снова надела шинель, откинула на плечи волосы, сунула в карман наган, достав из кобуры, и вышла из блиндажа.
– Папочка, ты слышишь меня? – прошептала Аня с наполненными слёз глазами.
Она побрела вперед, как в детстве наблюдая за движущимся рядом серебряным светилом, и даже не заметила, что шла вдоль проволочных заграждений, отделявших линию фронта. Вдруг в ночи загремел лающий выкрик:
– Хальт!
Похолодев, Аня нащупала рукоятку нагана. Держа руку в кармане, девушка обернулась. У самой проволоки она увидела фигуры двух мужчин. Один – долговязый широкоплечий, другой – низенький, щуплый.
– Ком, герр медхен! – позвал долговязый.
Низенький стал объяснять на ломаном русском:
– Иди сюда, девочка! Мы тебя не есть убивать.
Немцы похотливо улыбались. Аня, побелев от гнева, выхватила оружие. Два выстрела прорезали ночную тишину. Немцы лежали почти у самой проволоки, а Анечка, оцепенев, стояла напротив, опустив руку с наганом.
– Вот так два немца и на моем счету есть, – подытожила свой рассказ бабушка Аня.
– А что дальше было? – спросила я.
– В мирной жизни работала сторожем. В столовой тяжело стало. Ноги у меня после войны не ходят. Шагали по болотам по колено в ледяной воде, так это и сказалось. Трех мужей пережила, а детей не было.
И старушка вновь тряхнула седой головой и, покачиваясь, запела:
Видеогалерея
Фотогалерея
Аудиогалерея
Магазин
