Круча. Часть 1.

Дата: 7 Мая 2023 Автор: Виктор Верин

  
– Коля, оказывается, твой дедушка не просто участник войны, а кавалер двух орденов Славы? Почему ты о нём никогда не рассказывал? Я лишь случайно узнала об этом в районном совете ветеранов. Его нужно обязательно пригласить к нам в класс на 9 мая…
 
Коля стоял, вцепившись руками в откинутую крышку парты, потупив глаза. Был он невысокого роста, русоволосым, с веснушками. Учёба давалась ему тяжело, хотя и не слыл хулиганом. Вот сколько не пытался разобраться во всех премудростях грамоты, но так почти за пять лет ничего не получилось. Вытягивали его на «тройки», потому как парень сам по себе был хороший. Добрый. Отзывчивый. Спокойный. Мастерить что-либо любил. Вот как раз по урокам труда у него-то и была единственная твёрдая «пятёрка». Он многое умел, а многое схватывал на лету. Но только если всё было на практике. Показал учитель как на токарном станке болванку вытачивать, так пока другие всё ещё разбирались какую кнопку нажимать, инструкции да учебники изучали, он уже работал вовсю. Лишь бы только теории не было. Иначе Колян, как его одноклассники звали, совершенно терялся и ничего не мог уже сделать.
 
– Да никуда он не пойдёт, Валентина Павловна. И про войну он ничего не рассказывает. Сколько его спрашивали. И из газеты приезжали. А он говорит, что ничего хорошего нет в том, что он на войне был. А медали есть какие-то. Они у бабушки в сундуке хранятся. Но он их не надевает никогда. И даже на 9 мая не достаёт. Он совсем не отмечает День Победы. Выпивает только….
 
Но Валентина Павловна просто так сдаваться не собиралась. Ведь это ж как так могло случиться? Сколько времени в их школу ходит внук героя, и все учителя, оказывается, в курсе, а ничего не делается. Хоть она и новенькая здесь, совсем недавно из пединститута, но такое важное упущение исправить должна. Да во всей области, наверное, таких нет, а здесь, в селе, оказывается есть. Свой. Односельчанин. Скромный. Или стеснительный. Бывает такое с сельскими жителями. Кем же он работает? Или уже на пенсии? Надо пионерскую организацию подключить. Они ж как раз информацию собирают об участниках Великой Отечественной войны. Сверяют списки для памятника, проект которого разработал их учитель рисования и который собираются установить у сельского совета. А на уроках труда вырезали звёздочки из фанеры, покрасили их красной краской. И теперь пионеры прикрепляют эти звёздочки на ворота дворов по количеству участников боевых действий. Почти на каждом дворе получается по одной, а то и по две звёздочки...
 
– Вот и попросим Виктора Кострова сходить с тобой вместе к дедушке. Он и сосед твой по парте, и председатель совета отряда нашей пионерской организации, да и живёт недалеко от вас…

***

В то время, о котором идёт речь, в середине 70-х прошлого века, в школе существовало несколько общественных организаций. В младших классах были октябрята, которые формировали отряды по пять человек, называемые звёздочками. Столько же было лучей у звёздочки, которую каждый октябрёнок носил на груди. В середине значка был портрет маленького Володи Ульянова, будущего вождя Великой Октябрьской социалистической революции Владимира Ленина. В средних классах можно было вступить в пионерскую организацию. В масштабах школы пионеры образовывали дружину, а в каждом классе был пионерский отряд, который подразделялся на звенья по пять-шесть человек. Отличительным знаком пионера был алый галстук, который повязывался на шею. Дополнительно мог быть и значок, с изображением Ленина на фоне пионерского костра и с надписью: «Всегда готов!». Это был ответ пионера, который произносился с поднятой в салюте рукой, на призыв «К борьбе за дело Ленина, будь готов!» О том, что главным делом Ленина было построение светлого коммунистического будущего, знал каждый школьник. И в этом будущем всё должно делаться по справедливости, все будут счастливы, занимаясь только тем, что им нравится. Не будет бедных и богатых. Не будет преступников. Не будет войн. Все станут культурными и воспитанными. Люди смогут заботиться о своей Земле и осваивать космос, развивать науку и культуру. Но что бы достичь всего этого, нужно много трудиться сейчас. Нужно своим личным примером показывать, как нужно себя вести. Был даже такой девиз: «Пионер – всем ребятам пример». И необходимо было готовить себя к тому, чтобы быть полезным для общества во взрослой жизни. Помимо всего прочего, пионерская дружина фактически выполняла функции общественного самоуправления в средних классах.
 
Витьку Кострова, выбрали председателем совета пионерского отряда прямо в середине учебного года, потому как Сашка Дедовских, бывший председателем до этого, переехал в город вместе с родителями.
 
Надо сказать, что никого за шиворот в пионеры в то время не тащили. Наоборот, туда не так просто было попасть. Тот же Колян полгода не мог в пионеры вступить из-за того, что «двойки» исправлял. Всем отрядом шефство над ним взяли: кто-то математикой с ним занимался, кто-то русским языком. Витьке Кострову достались литература и история. А какие были пионерские слеты! А пионерский лагерь! Все было по-настоящему. Росли, искренне убеждённые в том, что жить нужно честно, что нужно защищать слабых, заботиться о пожилых, стремиться к знаниям, следовать культурным традициям и прочее.
 
И не подозревал тогда Витька, шагавший с Коляном из школы домой, что пройдёт, не так уж и много времени до той поры, когда он будет пытаться самому себе, прежде всего, ответить на вопрос – почему же, если все были такие правильные, воспитанные в духе коммунизма, активные и боевые, то почему же именно эти пионеры, став взрослыми, не спасли от развала Советский Союз? Почему они так быстро изменили своим убеждениям и переквалифицировались в бизнесменов и продажных политиков? Может быть, потому, будет пытаться он найти себе оправдание, что многие были настолько увлечены практической деятельностью, постижением нового, преодолением трудностей, освоением профессий и творческой реализацией, что от руководящих постов отмахивались, предлагая занять их посредственностям, тем, кто ещё в пионеры вступал на всякий случай. И так постепенно, с детских лет, через пионерские организации, через комсомол, в партию и в советские органы перекочевало целое поколение руководителей-приспособленцев, которые сумели организоваться и всё развалить, воспользовавшись доверчивостью и равнодушием большинства нормальных людей…  
 

  ***

А пока что, Витька с Коляном просто шли вместе домой. Хотя Колькины родители и жили ближе к школе, но так как они почти всё время пропадали на заводе в соседнем поселке, то ночевал он у дедушки с бабушкой, подворье которых находилось на одной улице с Костровыми, через пару дворов. Дед Миша работал в колхозе. То за коровами ходил, то силос заготавливал, а то и колхозный сад сторожил. Росточку выдался он небольшого. Почти всегда в фуражке с лаковым потускневшим и потрескавшимся козырьком, в выцветшей рубашке военного покроя, в заношенных брюках непонятного цвета и в сапогах кирзовых или в каких-то туфлях, растоптанных по лету. Во всём помогала ему по хозяйству бабушка Нина, которая, как говорили на селе, разыскала его после войны, придя аж из Белоруссии. Держали они с бабушкой корову, стадо гусей, кур и лошадь. Огород и сад были. Всё как у всех… Вечерком почти всегда сидели на лавочке возле двора. Дед курил самокрутку из собственного табака, который он сушил на крыше летней кухни, пристроенной со стороны сада к сараю. Ни с кем особенно дружбу он не водил, но человеком был безотказным. Если чего кому по хозяйству помочь, огород вспахать или перевезти что – обращались к нему по-соседски. Денег никогда он не брал. Выпьет бывало стакан самогонки, крякнет, занюхает кусочком хлеба, а то и рукавом своим, и опять к себе на лавочку. Витька иногда заходил к ним во двор, когда с Коляном на рыбалку собирались. И в хате даже бывал несколько раз. Мазанка. Довоенная ещё. Одна большая комната, прихожая да кухня с русской печкой. Веранда, правда, была и коридор холодный. И ещё на веранде на всю стену большой стеллаж, забитый книгами…
В этот раз деда Мишу они застали в хлеву – навоз убирал за коровой. Он, молча, выслушал Витькину пламенную речь о необходимости помнить и прославлять его подвиги, воспитывать на его примере пионеров и всё такое прочее. Колян стоял рядом молча, лишь изредка вставляя что-то типа «ну, да, деда». Деда дождался, когда Витькино красноречие иссякло, вытер о мешковину руки, присел на чурбачок, на котором дрова обычно рубил, достал из одного кармана пиджака обрывок газеты, из другого кисет с махоркой, скрутил самокрутку, прикурил, затянулся и спокойно так послал ребят далеко и по-взрослому, мол катитесь отсюда, пионеры. Витька от растерянности не только дар речи потерял, а остолбенел натурально.  Колян его чуть ли не на себе выволок на улицу…
 
– Вот видишь. Я ж говорил, что не пойдёт он, а вы не верили.
 
Так дед Миша и не пришёл на классный час. Он заметил Витьку как-то на улице, подозвал к себе и сказал, глядя куда-то в сторону:
 
– Ты, пионер, на меня не серчай. Ну что выразился я тогда. Нечего мне рассказывать.

– А как же медали у вас, говорят есть? Их же за подвиг давали?

– Ну это тех, кто давал и спрашивать надо. А по мне, так лучше не вспоминать ту войну… И давай беги-беги домой. Деду привет передавай. Беги.

 
Нашли тогда к 9 мая другого ветерана, который рассказывал о том, как отважно он воевал во фронтовой разведке, как был ранен, как командира спас в бою, как из окружения выходил. Показывал боевые награды, фотографии и даже благодарственное письмо, подписанное самим Сталиным. Потом он слушал, как дети хором пели песни о войне, читали стихи. Хвалил их поделки, которые они ему подарили. Далее чай его пригласили пить в учительскую, а детей отпустили по домам. 

 
***
С тех пор прошло почти тридцать лет. После окончания школы Витька уехал в город, получил университетский диплом, занялся журналистикой. В журналах стали появляться его рассказы. Вышло несколько книг. С гибелью СССР капиталов не нажил и перебивался с пустого на порожнее, как большинство его соотечественников, выживших в эпоху «перестройки». А Колян остался в селе. Он удачно женился на дочери бывшего партийного деятеля, а ныне – удачливого предпринимателя, жил в их усадьбе, ездил на тестевой машине и строил собственный дом, где на первом этаже планировал открыть частный магазин, а на втором и третьем соорудить просторные комнаты для жизни.
Как-то занесло Витьку в родное село, и он решил разыскать своего бывшего соседа по парте – посидеть за рюмочкой водки, вспомнить детство… Встретились. Посидели. Но разговор не клеился. И не совсем чужие, но уже и не друзья… Знакомые. Время ли тому причиной? Жизненный опыт? Уже прощаясь, Витька вспомнил, как когда-то дед Миша послал их подальше на 9 мая. Колян, вроде бы ожил, хотел что-то сказать, но под пристальными взорами супруги и тёщи, осел бессильно и лишь солидно поддакивал до конца Витькиного: «А, помнишь…». Так же он кивал согласно головой и тогда, когда жена заговорила о том, что поздновато уже засиделись они на кухне у них, что завтра дел много, да ещё и дочкам надо спокойной ночи пожелать. Ну что ж оставалось, как ни откланяться, поблагодарив за гостеприимство. Колян всё же пошёл проводить Витьку до угла.

– Вот так вот, Вить, получается, что повезло мне. Вы вон «отличники» маетесь всю жизнь, а я, «двоешник», как сыр в масле катаюсь. Так что много знать чего да говорить уметь – в жизни ничего ещё не значит.
– Ну да, Колян, ты прав, конечно. Жить я не умею. Впору бы у тебя поучиться. Да некогда. Вот заскочил на денёк. Наших-то, кого видишь? Остался кто в селе?
– Есть. Я просто не хочу жену тревожить. Я ж у них живу. Вот свой дом дострою, тогда уж буду сам себе хозяин. А сейчас потерплю малость. В родительской хате-то старший брат с семьей, а дед хоть и подписал свою мне, но маловата она. Я там по субботам бываю, с огородом вожусь – с женой договорился. Это завтра как раз. Давай я ребят соберу. У меня там припасы в подвале есть.  Никто не помешает. Тем более, от деда кое-что для тебя лежит. А хошь, на вечерней зорьке порыбачить съездим – у меня лодка дедова целая. И снастей полно. Сможешь часикам к пяти вечера подгрести?

Собралось в дедовой хате пятеро. Чувствовалось, что здесь давно уже никто не живёт, хотя всё было ухожено. Старики один за другим ушли в начале девяностых, словно не пережили гибель страны, которую они создавали и защищали.
Игорёк Парнов и Ванька Тимошенко учились в школе вместе с Витькой и Коляном. Восемь классов – в своей сельской восьмилетке, а потом два года – в соседнем посёлке. Туда же ходили и дети из соседнего украинского села. Часто бывали украинцы и в сельском клубе, и в храме... А когда начинался грибной сезон, то никто даже не думал, что переходя в лесу через железную дорогу, переходили границу между Россией и Украиной. По выходным на базар в посёлок приезжали из украинских сел. А из русского села ездили на велосипедах или на лошади, а то и пешком ходили проведать своих родственников в украинское село.... Большинство людей в быту разговаривали на смеси русского и украинского языков – балакали. И делить им было нечего. Ценились простые человеческие отношения – дружба, любовь, правда, справедливость. Модно было жить по-совести. Стыдно было жить во лжи, за счёт кого-то, по несправедливости. Но, наверное, не всем была такая жизнь по нраву. Кто-то подрастал, и, наверное, в тайне мечтал совсем о другом.
Олег был постарше их всех почти на год, и, хотя жил как раз на украинской стороне, но участвовал во всех местных уличных делах, да, к тому же и числился в ухажерах за Колькиной сестрой. Женился он на ней сразу после школы и увёз с собой, но часто наведывались в гости, как и в этот раз.
В средней поселковой школе преподавали автодело. После экзаменов ребятам выдавали права. Парнов с этими правами устроился водителем на грузовой машине в колхозе – зерно возил, свеклу. С развалом колхоза Игорь пошёл охранником на завод.   
Тимошенко Ванька окончил ПТУ (профессионально-техническое училище) и электриком работал, сначала в колхозе, а потом в посёлок на сахзавод перебрался, который ещё окончательно не растащили, потому, как там бывший директор быстренько нашёл общий язык с легализовавшейся братвой и подмял под себя местную власть и поставщиков сырья…

– Вот надо было в своё время в бандиты идти, а не в комсомол вступать, – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Иван, – сейчас бы жили в шоколаде и не вкалывали бы с утра до ночи.
– Или на кладбище отдыхал бы бессрочно… – Отозвался Игорёк. – Мне лично на жизнь хватает. Вся еда почти со своего хозяйства. А деньги… На крайняк, вон рыбки можно всегда продать.
– Ну да, рыба пока есть. – Колька был заядлым рыбаком. – Но меньше уже стало. Потравили чем-то. Про Шаха Ваньку, кстати, слышали? Ну, ты, Витёк, точно не слышал.  

 
Ванька Шах в пору их сельского детства был фигурой известной. В школе по математике одни «пятерки» получал, олимпиады всякие выигрывал. Но по поведению имел твёрдый «неуд» – то в туалете поймают с сигаретой, то кому-либо по шее накостыляет, то в пивной заметят. На улице его побаивались, так как он, бесспорно, был тут всех посильнее и похрабрее. С ним и взрослые-то старались не связываться. За словом он в карман не лез. И постоять за себя мог. Думали, что после школы он в институт поедет поступать, а он устроился оператором в котельной. С наступлением рыночной экономики, работы лишился, но решил, что на натуральном продукте выживет. Дом их стоял почти на самом берегу речки. Родители умерли. Жена молодая сбежала от него сразу, как только он без работы оказался. Привёз ее из соседнего села, замухрышка замухрышкой, хотя любая местная красавица за него пошла бы. Теперь вот один и хозяйничал. С утра, бывало, на лодке сеточки свои проверит, соседям рыбу продаст – вот и деньги есть на хлеб да водку. Ну а когда у людей денег совсем не стало, так он одной рыбой и питался. Собутыльники его сразу позабыли, раз выпить у него нечего. Так и нашли его в доме пустом совершенно… На полу валялся. С голоду, говорят, помер. Это в наше-то время. В селе, где люди вокруг живут. Мог ли кто такое представить лет двадцать назад?  Жили сообща. Помогали друг другу. Делились и радостями, и горестями. А тут как подменили всех разом. Все чужими оказались. Всем друг на друга наплевать. Лишь бы самим побольше урвать от жизни, даже если за счёт кого-то другого.
 
– Так что, Игорёк, особо на рыбку не надейся, – подвёл итог Колян и полез в сундук. – Я тут ничего так и не трогаю. Иногда прихожу, перебираю, проветриваю, что бы не пропало, а к тёще не хочу относить.
 
Он достал из сундука свёрток, отодвинул в сторону закуску, положил на стол чистый, но выцветший аккуратно свернутый кусок брезента и развернул его. Там оказались планшетка командирская, пилотка с красной звездочкой и два ордена Славы. Колян расстегнул планшетку…

– Здесь ещё куча приглашений за юбилейными медалями. Он их выбрасывал, а бабушка собирала и хранила. Я думаю, что, может быть в школу всё же отдам… А, может, и не отдам. Своим детям оставлю. А вот эту тетрадочку тебе, Витька, хочу я передать. Здесь как бы письмо куда-то дед писал. Да, наверное, так и не отправил. Может опубликовать где-либо надо или как? Посмотри. Скажешь потом, что с этим делать. Да бери вместе с планшетом. На память…
 – Добро. Спасибо. – Витька особо не придал внимания этому подарку, так как выпили уже не мало, и воспоминания детства да юности нахлынули. Захотелось побывать в заветных местах. – А что, мужики, Петрова круча ещё целая?

Когда-то эта круча была самой обыкновенной, как и положено всем кручам – высоким обрывистым берегом реки, на который можно было спокойно заходить, заезжать, заползать. Но со временем берег реки в этом месте отделился от материка крутым и глубоким оврагом, а круча превратилась в почти неприступную гору. Лишь местные пацаны по разведанным тропкам отваживались подняться на её вершину. И только один Ванька Шах на спор, чтобы перед девчонками покрасоваться, сиганул, как-то, с неё в реку. Убиться мог запросто. Хотя и не с самой вершины прыгал, а где-то с середины. А перед этим несколько часов на лодке под кручей плавал, выбирая место, куда солдатиком войти намеривался.
Круча возвышалась над рекой метров на сорок. Создавалось такое впечатление, что здесь сошлись в схватке все природные стихии, разругавшись из-за места под солнцем. Старики рассказывали, что раньше круча была излюбленным местом отдыха сельчан. Здесь влюбленные встречали рассветы. Здесь мальчишки гоняли мяч. Здесь росла самая зелёная и мягкая трава. Здесь по утрам соревновался с певчими птицами Петро Гончаренко, распевая русские народные песни. В крутом полосатом склоне, открывающем толщину пластов чернозёма, глины, песка, береговые ласточки, прозываемые в народе щурями, соорудили десятки, а то и сотни идеально круглых норок. А потом трава пожухла, уступая место различным сорнякам, земля посерела, стала трескаться и рушиться, засыпая домики ласточек. Повылезали откуда-то жуки и жабы. Самые сильные ветра пробовали на этой земной вершине свои силы. Грозы были такими, что оглохнуть можно. Шаровые молнии чередовались с огненными стрелами, бьющими в какую-то невидимую цель. Вода съедала всё большие куски кручи, и она уже стала не совсем отвесная, а с обвалами, расщелинами, осыпями. Но круча держалась. Иногда, словно набравшись силы, она вновь покрывалась зелёным ковром, и ласточки тогда неведомо откуда возвращались к ней. Но потом всё опять менялось. И глубина у берега стала не одинаковая – ямы чередовались с отмелями, течением сюда затаскивало коряги и прочий плавучий мусор.
Течение у кручи, это особый разговор. Прямо-таки местный Гольфстрим. Выше по реке были прекрасные песчаные берега, но местные там не купались не потому что далеко от села, а потому что где-то здесь прорывался на поверхность мощный поток тёплой воды, образуя порой гигантскую воронку, способную затянуть не то что человека, но здорового быка, что случилось однажды. Пытались погружаться здесь с аквалангом, учёные какие-то из области приезжали, но ничего толком так и не объяснили.  Глубже десяти метров вода становилась мутной и почти горячей. Зато здесь водились огромные сомы, щуки, судаки. Плотва, красноперки, пескари и уклейки, называемые здесь «себелем», ходили косяками и клевали чуть ли не на пустой крючок.
Ниже кручи реку перегораживали остатки плотины, за которыми следовал естественный обрыв, образующий водопад. Из-за того, что вода здесь всегда так сильно шумела, что перекричать её было невозможно, место это называли шумами. Прямо посреди реки торчали острые обломки арматуры, выступали огромные камни. При советской власти за плотиной присматривали. С её помощью регулировали уровень воды, используемой для нужд колхоза и нескольких заводов в посёлке. Просто так к плотине было не подойти – охранялась. А когда власть поменялась и наступил рыночный капитализм, то на обслуживании плотины, наверное, решили сэкономить, новые хозяева жизни.  И охрану, кстати, тоже сняли.  Говорят, когда плотину прорвало, то что бы остановить поток воды, хлынувшей в низину, в реку сбрасывали с вертолётов горную породу из ближайшей шахты. Вроде бы забросали прорыв, но восстановлением плотины никто не занимался. Так и ожидали теперь, когда же, в очередной раз её прорвёт, и река в этом месте окончательно обмелеет.
Но уж вид с кручи открывался отменный. Извилистая река с островами, покрытыми луговыми цветами, леса и озёра, разбросанные вдоль речного русла. Простор…
Пока Колян собирал всё необходимое для вылазки на рыбалку – ключи от лодки, весла, сеть небольшую, удочки, червей накопать возле навозной кучи, котелок, приправу для ухи, выпить-закусить, а ребята горячо спорили за столом о том, какая рыба сегодня попадётся возле кручи, Витька пристроился на лавке у окна и достал из планшета обыкновенную общую тетрадь в клеточку.
 

*** 
«Главному редактору. Добрый день или вечер. Пишет Вам Смирнов Михаил Петрович. Сельский житель. Участник Великой Отечественной войны. Я давно хотел вам написать, но никак не решался. Считал, что это только моё дело. Но порой так было тяжко, что я всё же садился за стол и брал ручку да лист бумаги, чтобы облегчить душу. С годами всё сильнее давит на сердце – ничего не забывается. Совесть мучает меня, не даёт покоя… Сейчас очень много говорят и пишут о войне, рассуждают о том, что было – правда, а что – нет, что было правильно, а что нет.

Я хочу сказать, что меня война застала на втором году срочной армейской службы. Служил я сапёром. Рядовым. На конец войны – старшина. Война началась для меня, можно сказать, удачно. Не было никакой паники. Мы организовано выдвинулись на заданный рубеж для создания укрепрайона. У нас всего хватало – и провизии, и снаряжения, и обмундирования. Подразделение было полностью укомплектовано. Даже усилено было сверх штата. Офицеры были все с выучкой, грамотные, умели четко ставить задачи и требовать, чтобы их выполняли точно. Мы строили инженерные сооружения на днепропетровском рубеже. Копали траншеи полного профиля, блиндажи в три наката…. Здесь мы должны были остановить немцев и к Могилёву откатываться никто не собирался. Немец же обрушился на нас сразу, без прощупывания, заняв три плацдарма на берегу Днепра. Тогда нам и поступил приказ оставить, подготовленный нами рубеж, и выбить немцев с занятых ими позиций в районе Шклова. Это было моё первое настоящее боевое крещение, когда вместо саперной лопатки я освоил на практике трехлинейку, гранаты, штык-нож…

Нам тогда не хватило самой малости сил, чтобы сбросить немцев в Днепр. Если бы только не самолеты немецкие, которые чуть ли не круглые сутки висели над нами, выкашивая личный состав огнём пулеметов, проходя чуть ли не по головам, сбрасывая бомбы на технику. Прижали нас к земле так, что не продохнуть. Противостоять нам было уже нечем. Для отступления время мы упустили. Нас просто расстреляют в спину и войдут в город по нашим трупам.

И тогда по цепи пронеслось: "Коммунисты на правый фланг". Я хоть и не партийный был, но тоже пополз... Вдруг, думаю, партийные сбежать надумали как. Так и я тогда с ними спасусь. Офицеров уже никого... За главного – парторг ротный, старшина. Вот он и созвал всех, чтобы сказать то, что и так все знали – никак, мол, нам не выбраться отсюда. Если только кто-то не задержит наступление хотя бы на немного, давая возможность отступить, спастись солдатам, среди которых много новобранцев, санитаркам, раненым. Ну а потом, он сказал, что вступали они в партию не для того, чтобы жить лучше других, а ради того, чтобы сделать всех людей счастливыми, чтобы справедливость была на земле. Он призывал коммунистов задержать врага, может быть, ценой своей жизни задержать, чтобы беспартийные смогли отойти с рубежа. «Мы, говорит, – должны дать им выжить сейчас, чтобы, набравшись сил, они смогли потом победить».

И они остались. Комсомольцы ещё тоже хотели с ними, но прогнали их старики. Я потом уж такое правило на войне сам много раз исполнял, что бездетных под смерть подставлять в последнюю очередь, чтобы род не обрывался. А коммунисты не просто в заслоне остались – они поднялись в атаку. Я уж не знаю, выжил кто из них... Только на смерть шли они не за сладкую булочку и, даже не за жён и детей, как теперь говорят, а за свободу, которую отвоевали в гражданскую, за свою народную власть шли. И никто не заставлял того, кто бросался со связкой гранат под танк, кричать «За Родину!», «За Сталина!». Никто не заставлял бойца, идущего в атаку или на какое смертельное задание, просить своих товарищей, мол, если не вернусь, то считайте меня коммунистом. Перед смертью не лгут и не выдумывают, что там нужно для красного словца.

Разные, конечно, были люди на войне. Но вряд ли подымались в атаку или хотя бы просто были на передовой те, кто потом, после поражения, после гибели Советского Родины нашей, кричали на сборищах да в телевизоре, что шли они умирать не за советскую власть, а за свою хату, за баб своих, за жизнь сытую. Такие вояки по тылам отсиживались либо за спинами товарищей прятались. А те, кто геройски сражался – сражался именно за советскую власть, которая дала им, детям их свободу и надежду на будущее.  

Почему ж сегодня всё наоборот говорят? Ну это знаете, как в селе, например, бывает. Заведутся там несколько пьяниц, которые драки да поножовщины устраивают, по подвалам ночами шастают, ну и пойдёт молва по округе, что, мол в селе этом одни сплошные воры да пьяницы. Потому как эти несколько человек громкие очень, да на слуху постоянно. В то время как все люди-то в селе труженики – им болтовней заниматься некогда, так как трудится надо в поле, семьёй заниматься… Так и на войне, кто погорластей опосля – тот и герой, а кто жизни не пощадил, Отчизну свою защищая, так за них и слова сказать некому…

За что сражался я? Честно надо сказать, что сначала кроме своей жизни ничего меня не беспокоило. Но война при всех её ужасах, имеет одно очень важное свойство, положительное, можно сказать. Она очищает человека от всякой лжи, труса открывая трусом, героя героем. И сам ты себя познаёшь. И мир видишь, не таким как тебе его рисуют, а таким, какой он есть на самом деле. Так что воевал я за нашу советскую Родину, за ту жизнь свободную и достойную, которую она мне дала. За ту нашу Родину, которую дети и внуки наши не уберегли…

Благодаря тем коммунистам, мы смогли отойти к городу. Не остался я с ними. Да и не оставили бы меня они и сами, по молодости лет моих. А в партию я так и не вступил – ни на войне, ни позже. Потому как не достоин я тех коммунистов. Тех, которые шли в бой первыми, умирали первыми ради чужих людей, ради справедливости на всём белом свете. А нынешние... О нынешних и говорить не хочется… Да и какое право я имею кого-то судить, когда в сорок первом открылась и моя чёрная сторона души. И есть ли мне прощение за то, что произошло тогда…»
 

*** 
Лодка дедова, с просмоленным днищем, была примкнута висячим замком за цепь к «примычке» – лом с большой круглой рукояткой, вогнанный глубоко в берег в жабъячем затоне недалеко от кручи. Загрузили снасти. Переправились сначала на остров. Игоря с Иваном высадили, что бы место для ухи готовили и удочками с берега рыбачили, а сами втроём поехали сеточку в лопухах поставить, да на кручу слазить. Людей на реке почти никого не было. Только вот на песочке лодка резиновая приткнулась к берегу, на отмели двое детишек возятся под присмотром родителей… Хотя, вроде и не особо они за детьми присматривали. Молодые. Весёлые. Тоже дурачатся. Палатку ставят. Ну да ладно, места всем хватит. Нам они не помешают. Тем более, они на материке, а мы напротив них будем на острове. Когда забрались на кручу, мне даже страшновато стало – высоко так показалось. Забылось уже, как пацаном здесь лазил чуть ли не каждый день. Вроде бы ничего за это время и не изменилось, если не считать, что шумы вместо плотины.  А так – те же луга, леса на горизонте, извилистая река…
 
– Не. Не успеет, – неожиданно даже как-то раздался среди этой величественной тишины неуверенный голос Кольки.
 
Он смотрел в другую сторону. Туда, где остались ребята на берегу. Витька тоже посмотрел в том направлении и увидел, как посреди реки плывёт надувная резиновая лодка, а в ней те самые девочки, что купались на отмели. Лодка плыла быстро и её крутило то влево, то вправо. Она попала в течение, которое рвалось вниз по реке, словно подгоняемое неведанной силой. По берегу металась молодая женщина, размахивая руками, наверное, мать этих девочек. А следом за лодкой плыл, по всей видимости, их отец. Плыл он плохо, неумело, медленно. Лодку течением несло прямо на шумы, на острые камни и куски арматуры. Но даже если её здесь не разобьёт, и она проскочит, то дальше ведь двухметровый водопад с огромными камнями внизу…

–  Точняк, не успеет, – повторил Колька, – разобьются… насмерть разобьются...
– А чего стоим? Побежали к лодке! – Олег рванул вниз. Витька за ним.
– Да не успеете всё равно, –- крикнул им Колька вслед.

Но они уже неслись на всех парах с кручи, не разбирая дороги. Падали. Обдирали в кровь кожу. Перегоняли друг друга. Казалось, что сейчас взлетят, или разобьются, но ноги необъяснимым способом в последний момент находили нужную точку опоры на крутом склоне, заросшем густой травой и мелким кустарником, крапивой и чертополохом, от которой можно было оттолкнуться для дальнейшего движения вперед. А Колька остался наверху. Сволочь. Всегда он был такой. В стороне. Чтобы без риска. Что бы только ничего не случилось. Всё только для себя. На других ему плевать. Морду набить ему как следует. Витька выскочил к лодке первый. Оглянулся в поисках Олега. Он ковылял метрах в двадцати. То ли сильно ушибся, то ли подвернул ногу.

– Греби давай! Греби!

Витька столкнул лодку в воду. И начал отчаянно работать веслом. Но что там? Резиновая лодка, в которой прижались друг к другу две маленькие, годика по три каждой, девочки, как будто за что-то зацепилась. Она по-прежнему плыла в направлении шумов, но медленнее и рывками, словно пытаясь вырваться из стремительного потока. Да там кто-то есть! Возле лодки. Неужели отец… Олег, между тем, бросился следом за лодкой вплавь. Счёт шёл на секунды… И вдруг лодка с девочками остановилась. На самом краю водопада. Витька растерялся, не зная, как поступить дальше, чтобы не столкнуть её, чтобы самому не попасть в течение, и затормозил. В это мгновение через борт лодки перевалился Олег, отобрал у него весло и стал потихоньку подгребать к девочкам.

– Сидите спокойно, сейчас мы вас заберём. – И уже обращаясь ко Витьке, прокричал. – Он их собой остановил.
– Кто?
– Сможешь так лодку держать? Держи.

Витька опять схватил весло. А Олег перегнулся через борт и перетянул в лодку сначала одну девочку, а потом вторую…

– Бросай. – Крикнул он кому-то.

И тут из-под резиновой лодки вынырнул… Колян. Лодку тотчас же унесло, а он ухватился за торчавший из воды обломок бетонной плиты. Глянул в нашу сторону. Помахал рукой. Оттолкнулся от плиты, чтобы одним рывком доплыть до нас и, подхваченный течением… исчез, сброшенный вниз.
 
*** 
     Ближайшая к селу больница теперь осталась только в области. Виктор на машине добирался туда более четырёх часов. А ведь когда-то в селе был свой медпункт. Был процедурный кабинет с УВЧ, кварцем и прочими аппаратами, куда Виктор частенько хаживал. Фельдшеры не только вели ежедневный прием, но и дворы обходили периодически, оказывая помощь старикам, больным, помогая молодым мамам и прочее. В соседнем посёлке были и поликлиника, и больница, и аптека. Работали узкие специалисты – стоматолог, хирург, лор и прочие. И если уж на больного заводилась карточка, то не для проформы, а реально врач заботился о своём пациенте. Мог и позвонить.  Роддом был свой…

Потом, после развала советской власти, ничего этого не стало. Более того, и в райцентре больницу ликвидировали.

Ранее многие Витькины родственники и знакомые ежегодно ездили в санатории и пионерские лагеря, практически бесплатно. Сам он несколько раз был на Кавказе и остался весьма доволен и условиями проживания, и процедурами, и питанием, и организацией досуга. Ни клопов, ни тараканов, ни грибков, ни плесени не видел. Но зато, когда побывал там же, в санатории на Кавказе, уже в этом капиталистическом веке, то застал там запустение, пренебрежение и деньги, деньги, деньги на каждом шагу за всё.

Наверное, дело в том, что в советское время здравоохранение было одной из главных государственных задач, а в капиталистическое – это одна из услуг, позволяющая извлекать сверхприбыли. Потому и оптимизированы, то есть, ликвидированы, медицинские учреждения в малонаселенных пунктах и на небольших предприятиях, в школах и садиках, потому как не выгодно с точки зрения предпринимательской деятельности.

Хотя, по сути, народ поручал чиновникам обеспечить условия для того, чтобы со здоровьем было у нас всё нормально, что б не болели из-за плохой экологии, из-за ненатуральных продуктов, из-за антисанитарных условий на работе и в быту, из-за холодных домов и прочее. А уж если кто заболел, так что бы лечение было самое лучшее. И для этого давались чиновникам и полномочия, и средства в виде налогов и прочих источников финансирования нужд государственных. Но, теперь чиновники ведут себя так, будто они не на содержании у народа, а как будто они собственники, или уж, в крайнем случае, руководители коммерческого предприятия «Россия», которое занимается извлечением прибыли от продажи российских природных богатств и эксплуатации её населения.

У дверей больницы Витька столкнулся с Колиной женой Юлей и выслушал от неё какой он подлый человек, который чуть не убил её мужа, отца двоих детей, что какое ему дело до чужих девочек, если у него свои растут, что лучше бы он не приезжал, потому как без него спокойнее было, и Коля глупости не делал бы.

А ведь когда, то Юлька была сорвиголовой. Многие парни на неё заглядывались. Да уж чего греха таить, и Витька был не прочь за ней приударить, если бы она ему внимание уделила. Но поди ж ты, выбрала себе тихого и бесконфликтного Коляна. Он и в клуб-то на танцы не ходил. А если его с собой вытаскивали из дому, то все танцы сидел в будке киномеханика, сигареты покуривая. Где только она его и подцепила. Лепит из него что захочет.
 
Колян лежал на койке возле окна. Весь перетянутый бинтами. Как говорят врачи, у него множественные внутренние гематомы, сломаны пальцы на левой руке, трещины, ссадины, рванные раны… Полный набор.

– Ну как ты, Колян?
– Да я ещё как прыгал с кручи, вошёл плохо в воду. Сразу внутренности отбил. А потом и на шумах не удержался…
– Да ладно. Крепче будешь. Нормально всё.
– Я знаю. Юльку встретил? Досталось?
– Нормально…
– Не обижайся. Она не со зла. За меня переживает.
– Понятное дело
– Я как отсюда выйду, не стану магазин достраивать. В хату дедову вернусь.
– А Юлька?
– Так она ж училка. В школу пойдет. А мы с мужиками что-то типа колхоза будем делать.
– Ну и ладно. Ты давай много не разговаривай. Нельзя тебе. Поправляйся. А я попрощаться зашёл. Уезжать мне надо.
–  Ну давай. Бывай. Может, как наведаешься ещё.
– Может быть. Поправляйся.

  Витька поднялся с табуретки и пошёл к выходу, но Колян остановил его.

  – Постой, Витёк, я чего спросить хотел. Ты тетрадку то дедову прочитал?
– Прочитал.
– Как думаешь, дед правильно поступил?
– Не знаю, Колян. Но ты же рискнул ради девочек…
– Рискнул. Но, не знаю, как так получилось... А ты все же напиши про деда. Пообещай.
И Витька пообещал…

*** 

Остатки подразделения, в котором служил Смирнов, отошли к Могилеву. Но там легче не стало. У немцев было большое численное преимущество. Начались уличные бои. Защитники города держались, не смотря на постоянные артобстрелы, налеты авиации и атаки пехоты. Враг нёс большие потери. Но когда немцы заняли аэродром, то дело стало совсем худо. Это был единственный путь получения боеприпасов. После этого снабжение стали сбрасывать на парашютах. Но не всегда оно попадало по назначению... А когда немцам удалось рассечь город пополам, то тут уж полная неразбериха началась. Группа солдат, среди которых находился Михаил, пыталась отойти организовано, но натолкнувшись на противника на одной из улиц, вынуждена была принять неравный бой. Почти все погибли под шквальным огнем.

Михаил бежал за незнакомым сержантом, не разбирая дороги, держась глазом за его спину, боясь остаться один. На каких-то развалинах запнулся, упал, вскочил и от страха с места не могу сдвинуться. Винтовки нет. Немцы из-за угла выбегают. И тут в сторону его оттолкнул сержант. Вернулся! Не оставил! «К лесу беги», – кричит. Бросил гранату и следом за ним. Пули свистят со всех сторон. На их счастье уже вечерело и им удалось оторваться. Выбежали за город и через луг к лесу понеслись. На самой кромке сержанта пули и догнали. Михаил упал в какую-то канаву и замер, прислушиваясь – приближаются голоса или нет. Но немцы не решились в лес соваться на ночь глядя. Постреляли-постреляли наугад и повернули обратно.
Сержанта очередью прошило через плечо, грудь, бок… Но жив ещё он был. Стал Михаил гимнастерку с него стягивать, чтобы как-то перевязать попытаться. Из разорванного кармана нагрудного вынул документы. Там и партийная карточка оказалась… Вот ведь как, подумал Михаил, струсил сержант, похоже, не остался со своими партийцами в заслоне помирать...

А тот что-то сказать всё пытается, губы шевелятся, но ничего не слышно. Нагнулся Михаил к нему совсем близко, чуть ли не припал ухом к губам. А он и хрипит, что, мол, парторг знамя поручил ему вынести, что на нём оно, и что нужно бросить его, сержанта, а знамя дальше нести, к нашим. И точно – вокруг него знамя было обмотано. Хотел Михаил на себя его перемотать, но в крови сильно было оно в тех местах, где пули прошли, да и росточку сам небольшого. Скрутил тогда он знамя, как мог, поплотнее, потер землей, что бы незаметнее было, и приторочил к вещмешку с парой сменного белья, портянками да пайком, который всё время на себе таскал, порой забывая о его существовании, а порой наивно предполагая, что, если что, так всё же какая ни какая дополнительная защита от пуль да осколков.

Надо бы было действительно бросить сержанта, всё равно ведь не жилец, да бежать дальше поскорее, но не смог он такое сделать и тащил его на себе ещё несколько часов, покуда тот не помер. Похоронил он его, как смог и пошёл лесом далее в сторону, как казалось, линии фронта. На дороги и к населенным пунктам старался не выходить. Людей сторонился, так как ночью сразу не разберёшь кто там – свои или чужие. Решил подальше от места боёв отойти, а утром уж сориентироваться на местности и к своим податься. Да и обида была на командование, которое, как казалось, бросило его на произвол судьбы, не прислав ни боеприпасов, ни подкрепления, ни дав приказа на отступление, оставив погибать. А жить хотелось…

Всю ночь шёл, не останавливаясь. Под утро лишь сморило. Днём отоспался. Доел свой паёк. А ночью опять шёл. Без компаса. Без карты. Хорошо хоть луна светила.
 
Ближе к утру учуял запах дыма. Кто-то костёр недалеко жёг. Хотел сначала обойти это место, боясь нарваться на немцев, потом подумалось, что вряд ли они будут в такой глуши. Скорее всего, такие же, как и он, пробирающиеся к своим. Да и есть очень хотелось. А раз развели костёр, то может и еда у них найдётся. Стал потихоньку пробираться в том направлении, и вдруг слышит – поёт кто-то. Женщина поёт. Подошёл поближе. На поляне у поваленного дерева – пятеро полуодетых женщин. Одна из них пела. Другая кашеварила. Остальные отдыхали. Вокруг костра развешена для просушки красноармейская форма.
Девушки оказались телеграфистками из штаба механизированного корпуса, который квартировал в Могилёве. В суматохе боёв и последующего отступления, они, так же, как и Михаил, оказались оторванными от своего командования, от основной части подразделения, к которому были приданы. Им удалось выбраться из города, но в лесу заплутали, а потом, стремясь подальше уйти от возможного преследования, переправились вплавь через реку. Углубившись в лесную чащу, под покровом густой темноты летней ночи, развели костёр, чтобы подсушиться да еду разогреть.
И так было вокруг тихо да спокойно, таинственно и величественно среди вековых дубов, что Даша Савельева, старшая по званию среди них – сержант, не удержалась и запела. Было ей не многим более двадцати. Темно-каштановые волосы, обычно стянутые туго в пучок, рассыпались по покатым девичьим плечам. Изумительно правильные черты лица, словно драгоценными камешками дополнялись выразительными карими широко распахнутыми глазами.  Расслабились и другие, забыв, казалось о том, что позади захваченный врагом город, полыхающий в огне, а впереди – полная неизвестность.
И когда Михаил неожиданно появился, то песня вмиг оборвалась, но даже никто не вспомнил о двух трехлинейках, прислоненных к дереву. Так все были поражены этой встречей. Михаил, хотя и сделал строгий вид, стремясь сразу же захватить инициативу в свои руки, но не смог все же удержаться от улыбки. Коренастый, подтянутый, он даже в военной форме, больше походил на деревенского парня чем на солдата. Светло-русые взлохмаченные волосы контрастировали с тёмной щетиной небритых щек и подбородка, скрывающей конопушки. Слегка картошкой нос совсем не портил юношеское лицо с живыми голубыми глазами. Он попытался приструнить девушек за то, что расслабились в такое время и предложил притушить костер, чтобы не демаскировать себя. Ведь если он учуял дым от костра, то и немцы смогут их обнаружить. Да и песня разлетается по ночному лесу далеко.
Сержант первая из всех опомнилась от неожиданности и потребовала, чтобы он документы предъявил. И даже винтовку схватила, затвор передернула. Но уж так им всем хотелось, чтобы этот солдат был настоящим, советским, что послышалось со всех сторон: «Да, ладно тебе, Даш. Ну чего ты? Не видишь, что ли, свой?»
 Костёр тушить не стали, но веточки перебрали, чтобы только сухие, которые без дыма горят. И охранение выставили …
Несмотря, на то, что Даша была старше по званию, поутру она сама обратилась к Михаилу: «Ну, так что дальше делать будем? Куда пойдём? Давай уж ты командуй бабьим войском».
А он хотя и рад был тому, что закончилось его одиночество, понимал, что с женщинами ему сложнее будет выбраться из окружения. Тем не менее, он повёл их в сторону предполагаемого отступления наших войск, рассчитывая успеть проскочить проселочными дорогами да лесами, пока немцы в Могилёве осваиваются. Девчонки оказались боевыми. Хотя и трудно им было по лесу пробираться, но никто не ныл, не жаловался ни на натёртые ноги, ни на царапины от веток, ни на закончившийся паёк…
Через сутки блуждания по лесной чаще, вышли они к деревушке. Стояла она на обочине грунтовой дороги, за которой они пару часов наблюдали, прежде чем решились пойти попросить воды да еды. Всё было спокойно, никто по дороге не ездил и не ходил. В деревне было тихо. Девчонки побежали впереди, оставив Михаилу две трехлинейки – всё их оружие. Михаил же задержался в перелеске по нужде. Желудок совсем он себе испортил голодухой да сухпайком.
Когда он, наконец-то собрался уже идти следом за ними в деревню, то увидел, что бегут они обратно в его сторону. Здесь уж гадать не приходилось – в деревне оказались немцы. Метров пятьдесят оставалось им добежать до леса, как вдруг на дороге показались два грузовика, и передний, вырвавшийся вперед, свернул им наперерез. В кузове было полно солдат.

Ноги Михаила стали, словно ватными и приросли к земле. Что ему делать? Стрелять? Вот ведь две винтовки и патронов полная сумка. Отвлечь внимание на себя? Дать возможность девчатам добежать до леса? Они же успеют, пока немцы будут гоняться за ним. А, может быть, они и залягут на пару минут, стреляя в его сторону. Этих минут девчатам как раз хватит добежать до спасительного леса, где у них будет шанс. Небольшой, но будет.
А немцы уже что-то кричат по-своему, выпрыгивают на ходу из машины. Окружают девчат. Лапают их, вроде как обыскивают. Смеются. Сорвали пилотки у тех, у кого были. Звёздочки с них на сувениры, наверное, вытащили.
Девочки в кучу пытаются сбиться и с надеждой в сторону леса поглядывают, в ту сторону, где должен быть Михаил с двумя винтовками. Надеялись, наверное, на то, что он, что-либо придумает, как-либо отвлечёт внимание немцев от них.
Но Михаил даже руку к винтовкам не протянул. Дышать боялся, что бы немцы его не услышали. Воображение рисовало ему страшную картину того, что случится, если он начнёт стрелять. Сколько времени понадобиться немцам, чтобы понять, где он находится, и изрешетить его из нескольких стволов, разнести в клочья. А жить хотелось…
Когда все девочки стали смотреть в сторону леса, и было видно, что сейчас начнут звать Михаила на помощь, Даша пригрозила им кулаком. Возможно, она поняла, что любые действия Михаила не смогут им помочь, но его погубят. Она давала шанс ему выжить.

Между тем, немцы потащили одну из девочек, истошно кричащую, в кусты, срывая с неё одежду. Но и тогда Михаил лишь сильнее вжался в землю. Ненавидел себя, обзывал мысленно последними словами, но ничего не мог поделать, парализованный страхом-ли, прагматичным расчётом-ли…
А Даша бросилась защищать свою девочку. Но её сразу же сбили с ног и начали пинать, били прикладами, таскали за волосы, пока она не стала вся красно серая от пыли и крови, в жалких лохмотьях, оставшихся от формы…
Михаил всё это видел и ничего не делал.
Тут подъехал мотоцикл. Из люльки выпрыгнул немецкий офицер. Холеный такой. Стройный. Словно с плаката. Он что-то кричал, размахивал руками. Похоже, что ругался на своих подчинённых за то, что те задерживают движение, отвлекаясь на этих русских женщин. Им нужно было двигаться вперёд и никаких пленных, тем более женщин, на которых солдаты заглядывались с совсем не боевым желанием. Ничто не должно мешать исполнению приказа. Всех задержанных опять согнали в кучу. Подтащили к ним избитую Дашу. А потом офицер махнул рукой, и немцы открыли огонь.
Михаилу казалось, что девочки перед смертью, всё так же смотрели в его сторону.
Когда колона скрылась за поворотом, Михаил вышел из леса…
 
  Долго стоял он над телами девушек, ни видя и не слыша ничего. А потом, как-то вдруг, сразу ослабли ноги, и осел он на колени, склонился головой к земле и вылился стон из его груди: "Да что ж это за жизнь у меня такая? Что ж за цена у неё, что людей столько гибнет меня спасая? Как же мне далее быть? Расплатиться как? За девчонок этих, за коммунистов в заслоне оставшихся, за сержанта от пуль меня прикрывшего…". И тут потемнело в глазах его, дыхание перехватило так, что мысль молнией пронзила всё его существо: "Вот он конец, какой жалкий и никчёмный, как и вся жизнь была".
Но в следующий миг, словно больной воздух со всей слизью поганой прорвался наружу, выворачивая его наизнанку, давая место свежему вздоху, свету, жизни. Он физически чувствовал, как страх и растерянность покидали его тело, убегали, спасаясь от разрастающейся ненависти к собственной слабости. Решимость росла в его сознании, решимость, действия, мести, осознание собственной силы и бессмертия. Нет. Не может он теперь просто так умереть. Не имеет права. Он должен сражаться. Должен отомстить. Должен жить так, чтобы там... чтобы он сам знал, что не зря всё было, не зря. И не ради сытости да богатства, а справедливости ради...
 

***
Михаил внимательно осмотрел трехлинейки. Выбрал лучшую. Пересчитал патроны, рассовал их по карманам. И не таясь, пошёл в сторону села.
 
Когда его, вдруг, окликнули по-фамилии, он не испугался и не удивился – остановился и ждал, даже голову, не повернув на голос. Только рука, сжимавшая ремень винтовки, так плотно свернулась в кулак, что косточки белизной проступили сквозь грязную загрубевшую кожу.
 
Конечно, он сразу узнал кому принадлежал этот голос. Но, наученный горьким опытом собственного перерождения, не спешил он поверить человеку, знакомому до войны. А это был довоенный его командир из учебного подразделения, где преподавали азы саперного дела. К тому же Андрей – ещё и земляк, хотя и из соседнего района, но, всё равно, ведь почти рядом. Наверное, где-то и встречались в гражданской жизни. Знакомые находились общие. По одним и тем же местам хаживали.
 
– Чего молчишь, Смирнов? Не узнал, что ли? Да ты повернись. Не бойся.
 
Медленно, подавшись туловищем вперёд, не теряя земной опоры, готовый в любой момент к действию, он разворачивался на голос и краем глаза выхватил сначала незнакомого солдата с винтовкой, направленной на него, потом ещё одного, а уж затем и старший лейтенант Калюжный Андрей Григорьевич оказался в поле его зрения, и ещё кто-то в кустах за его спиной.
 
– Ну так что? Ты один здесь?
– Один.
– От своих отбился?
– Да теперь и не поймёшь кто от кого отбился…
– Ну да… А что стреляли здесь? Кто?
– Так немцы и стреляли.
– Что я из тебя каждое слово клещами вытягиваю. В кого стреляли? Куда идёшь?
– В девчонок наших стреляли? Там они возле дороги. В кювете. А я в деревню иду. За лопатой…
 
Андрей Калюжный возглавлял диверсионную группу из семи человек, которой нужно было исправить то, что не успели сделать при отступлении – попытаться уничтожить мост или, в крайнем случае, хотя бы выяснить возможности его уничтожения.
            Девочек похоронили. Так уж случилось, что наткнулись они на немецкую автоколонну, которая въехала на проселочную дорогу с другого края деревни, почти одновременно с ними.
Теперь в деревню зашёл отряд Калюжного, в который и Михаила взяли. Заглянули в крайний двор. Старуха, молча, смотрела на них от крылечка маленькой мазанки.
 
– Здравствуй, мать. Есть мужики-то в селе? – спросил Андрей.
– Ну, ежели дедов да мальцов считать за мужиков, то есть. А вы-то как тут? Совсем вернулись или идёте куда?
– Идём. Вот нам бы дорогу уточнить.
– А ты соседа лучше кликни... Да вон он и сам.
 
С огорода во двор заходил молодой здоровый мужик. Метра под два росту. Крепкого телосложения. Рыжеватые кудри чуть ли не до плеч.
 
– А говоришь, что одни мальцы…
–  Дак это ж Васька Чернов. Со справкой он.
 
Ваське было уже далеко за тридцать. Успел он педучилище окончить, в школе учительствовал, завклубом поработал… А потом вот болезнь такая приключилась, что головные боли да бессонница мучить стали, заговариваться начал. В городе, может быть, у психиатра побывать и нормальным делом является, а в деревне дурачком прослыть запросто. Вот так и получилось, что вроде, как и мужик здоровый, а справка про инвалидность на руках. Работы лишился. В действующую армию, соответственно, не взяли. Перебивался подсобным хозяйством. Да ещё стихи сочинял. Как кому нужно поздравление по какому-либо случаю, так к Ваське обращались….
 Дорогу кратчайшую к мосту лесом да болотом показать он согласился сразу. Даже попросился совсем его с собой взять. На что Калюжный обещал потом подумать, когда на место прибудут. Кто его знает, как оно на самом деле будет – не даром же людям справки дают…
К мосту, как Василий и обещал, вышли аккурат к вечеру. Точнее, не к самому мосту, куда подойти всё равно не удалось бы, так как вокруг чуть ли не за километр посты везде, а на Даньков бугор, про который Андрей говорил. Бугор этот, представляющий собой смесь песчаных и меловых холмов, слепившихся в единое возвышение, с одной стороны вплотную загораживался густым смешанным лесом, с другой – болотом. До железки отсюда напрямки можно было добраться менее чем за час. Слышно, как паровозы проходили. Практически, здесь было два моста – железнодорожный и автомобильный… И Михаил даже представить не мог, как можно их взорвать, не имея большого количества взрывчатки. Солдаты-то были все налегке, ничего не несли с собой. О том же, наверное, подумал и Васька, напрямую задав вопрос Андрею.
– Слышь, командир, а как же дальше-то? Как вы его взрывать будете? Чем? Разбомбили б лучше его….
– Так, конечно, тебя надо было спросить… Командованию-то, наверное, виднее. Может у нас свободных самолетов нет. Или, может быть, у них тут противовоздушная оборона сильная…И, вообще, это не твоего ума дело. Ты на место привёл нас – спасибо. Дуй обратно. В деревне от тебя больше пользы будет – старикам да бабам помогать надо ж кому-то. А мы, даст бог, вернёмся, в гости к тебе зайдём. Угостишь самогонкой-то местной?
– Да чего ж не угостить… А с собой значит не возьмёшь. Ну смотри. Зря. Сгодился бы я ещё. Вам же всё равно не подобраться к мосту.
 
Но Андрей был неумолим. Более того, он честно признался, что хотел и Михаила отправить обратно, так как уже пожалел о том, что взял его с собой. Бойцы все в отряде специальную подготовку имеют, правилам рукопашного боя обучены, а Мишка хоть и специалист по саперному делу, но в стрельбе и в драке не мастак. Слабым звеном может оказаться.  Но, потом, всё же поразмыслив, решил его оставить – тылы прикрывать. Когда Васька скрылся в кустах, он развернул карту и принялся что-то вымерять, сверяясь с местностью. Затем взял с собой двоих бойцов и куда-то пропал на пару часов. Вернулись уже затемно. Принесли с собой груз. Взрывчатку. Андрей собрал всех, кроме двух дозорных, и ввёл в курс дела.
Тайник, заранее заготовленный, они нашли. Но для того, чтобы мост взорвать этой взрывчатки было маловато. Для такой махины гораздо больше надо. И всё, что надо для уничтожения моста, вроде бы как должно быть уже установлено на нем. А, может быть, и не установлено, потому как не взорвали же его при отступлении. Но даже если просто не успели взорвать, но взрывчатка заложена, то, наверняка немцы её уже обнаружили и мост разминировали. Да и пробраться к нему незаметно – мало шансов. Можно разделиться на две группы: одной напасть на охрану моста, завязать перестрелку, отвлечь внимание, а другой в это время мост взорвать. Но для такой операции нужно людей больше и взрывчатки. И без жертв не обойтись. Так что взрывать придётся подъездные пути к мосту. Может быть состав какой удастся взорвать на ближайшей станции, чтобы застопорить движение хоть на какое-то время. Ну и конечно, разведать все подходы к мосту, чтобы разработать всё же операцию по его уничтожению другими силами. В случае каких-либо непредвиденных событий, когда придётся уходить поодиночке, сбор на Даньковом бугре. Ждать сутки и уходить…
До станции добрались без приключений.  И здесь у Виктора случилась неожиданная встреча. Солдат, которые расстреляли девчонок он не запомнил, все казались на одно лицо, но офицера, который отдал приказ… Вот он, метрах в ста. Рядом тот же мотоцикл. Похоже, что они ехали как раз на усиление охраны этой станции…
Рядом с путями расположилось маленькое село – с десятка два дворов. Местность была исполосована оврагами, кустистыми зарослями, постройками. Видать, здесь собирались строить что-то грандиозное, станцию расширять намеривались, но не успели – война помешала. На путях стоял состав. Вокруг него суетились гражданские под присмотром немецких автоматчиков. Незаметно к составу подобраться не удалось. Завязалась перестрелка. Калюжный дал команду уходить, в бой не ввязываться.
Михаил уже почти выбрался за пределы села, когда был схвачен немцами. Он даже крикнуть не успел… Остальные, похоже, ушли. Его притащили в какую-то хату. Вытряхнули всё из карманов, сорвали вещмешок, развернули притороченное к нему знамя. Столпились вокруг него, что-то радостно обсуждают. Тут и офицер вошёл. Тот самый... Посмотрел на знамя. Взял его в руки. Повернулся к Михаилу и на чистом русском произнёс:

– Это моё первое поверженное советское знамя. Хороший трофей. Я велю его постирать, и мы накроем им стол, чтобы отметить наши успехи в этой военной кампании. Но что ты делаешь здесь со знаменем?  Отбился от своих? А зачем пытались пробраться к составу? Сколько вас было?

Михаил молчал. Как-то глупо всё же складывалась его судьба. Сколько не пытался уйти от смерти, а она его каждый раз настигает. Наверное, больше уже не пройдет мимо. Сколько ж можно? Он отрешённо посмотрел прямо в глаза офицеру. Тот лишь улыбнулся.

– Ты зря не хочешь со мной говорить и смотришь на меня как на пустое место. Идёт война. Сегодня ты мой пленник. Тебе сегодня не повезло. Но если ты будешь с нами сотрудничать, то ничего страшного не случиться с тобой. Ты можешь быть нам полезен.
– А где так по-русски научился? – Михаил сам удивился тому, что заговорил с немцем. – И если я бесполезным окажусь, прямо здесь в овраге пристрелишь, как тех девочек, которых ты приказал расстрелять сегодня утром у села?
– Откуда знаешь? Про девочек? Ты был на этой дороге? Прятался в лесу? Шёл с ними? Это война, мой друг. И я сделал для них очень хорошо. Ты считаешь, что было бы лучше разрешить нашим солдатам изнасиловать их и замучить до смерти? На них была военная форма. И я поступил с ними как с солдатами вражеской армии. У нас нет возможности заниматься пленными. Мы сюда прибыли с другой задачей. А русский… Это долгая история. И это не имеет отношения к нашему разговору. Я понимаю, что ты сейчас испуган, растерян и мы можем отложить наш разговор до утра. Но на несколько вопросов ты ответить должен – сколько вас было и куда они ушли?
– Человек пять, наверное. Я к ним прибился сегодня поутру как раз… К нашим хотели пробраться. В вагоне спрятаться и до передовой доехать. Мы ж не знали, что тут всё так серьёзно охраняется. Офицеров не было среди нас. Рядовые все. Из разных частей.
– Врёшь, наверное. Ушли-то они профессионально. Как диверсанты. Только вот странно, что у вас диверсанты на задание идут со знамёнами…
– Ну так сам же вот всё и знаешь… Какие мы диверсанты…
– Ну ладно. Места эти тебе знакомы?
– Нет. Впервые здесь.
– Хорошо. Посидишь до утра взаперти, а потом решим, что с тобой делать. Тебе дадут пить и есть…
 
Заперли Михаила в какой-то щитовой, что ли… По стенкам металлические шкафы, стеллажи. Под ногами старые доски с облезшей краской. Окон нет. Тусклая лампочка под потолком освещала лишь небольшое пятно в центре. Углы скрадывались темнотой. Обещанной еды так и не принесли, но воду в котелке оставили возле двери. Михаил сел прямо на пол, уронив голову на колени, и… уснул.
 
И снилось ему, что он женится на Даше. Стол накрыт на Максимовой круче. Собрались соседи, друзья, родственники. Со стороны невесты её подружки… Живые... Весёлые. Свидетелем у него тот самый сержант, с которым они из Могилёва убегали. Здесь и те, с кем он оборону города держал. Вот и парторг речь какую-то говорит. Но его никто не слушает, все шумят, между собой переговариваются, смеются. День уже к закату ближе. Солнце огромным красным диском опустилось на верхушки леса, ограничивающего горизонт, к которому тянулась спокойная река в извилистых берегах, переходящих в ровные зелёные луга с некошеной травой. Лишь изредка зеленую гладь разрушали небольшие озерца да болотца, луговые цветы, пасущиеся вольно кони, козы и коровы. Чайки, привычные к людскому присутствию, ловили момент, чтобы стянуть что-либо со стола. Но куда более удачными в этом промысле были маленькие юркие воробьи. А вот мух на ветру не было. Разве овод иногда мог удержаться в этом направлении. Стол же ломился от выпивки и закусок. Окрошка в глубоких тарелках, котлеты с картошкой-пюре, различные салаты, мочёные огурчики, рыба жареная большими кусками… В рюмках прозрачный самогон. Для любителей вино есть. Вот сосед его Петька Костров с такими же, как и он пацанами. Что ж это они так и не поднялись-то. Ведь, вроде ж годки с ним... А вот и батя – молодой, здоровый. Он встаёт, подымает руку и кричит: «Тихо». Встают и молодожёны, чтобы услышать родительское напутствие. Но вдруг, в наступившей тишине, рождается неведомо откуда песня. Голос необыкновенно сильный и красивый, который мог принадлежать только легендарному Петру Гончаренко. Вот он появился словно из белого облака, зацепившегося за край кручи, и ступает ногой на землю.
 
Ой, кумушка, да ты, голубушка,
Свари куму судака, чтобы юшка была.
Ох ох ох ох
Ой, юшечка да с петрушечкой,
Поцелуй ты меня, кума-душечка
Ох, поцелуй, поцелуй, кума-душечка.
 
Гости за столом вновь оживились и наперебой кричат: «Горько!»
И Калюжный здесь. Схватил Мишку за плечо и трясёт: «Да пить же невозможно, как горько всё... Горько! Покажи, солдат, на что способен! Хватит спать. Подымайся. И тихо ты».
 
Андрей Калюжный зажал Михаилу рот рукой.

- Да не кричи ты. Мы тут жизнью за него рискуем, я все приказы понарушал, а он спит, как у тещи после рюмки.
 
Тусклая лампочка по-прежнему выхватывала грязный круг на бетонном полу маленькой комнаты с исковерканными металлическими шкафами по обшарпанным стенам. Только теперь кроме рядового Смирнова здесь ещё был старший лейтенант Калюжный, медленно убирающий свою руку от его лица, и Васька Чернов, тот самый мужик деревенский, который провёл их до моста. Его яркие рыжие кудри казалось, добавляли света в этом помещении без окон. Именно он, увязавшись тайком за отрядом, и увидев, как захватили солдата в плен, прибежал на Даньков бугор к месту сбора и уговорил Калюжного пойти на выручку. Он, оказывается пацаном всю эту станцию облазил от и до, знал всякие тайные ходы и выходы, в том числе и в эту щитовую тоже был проход через тоннель, проложенный для вентиляции, но используемый для прокладки кабелей. Тесновато, конечно, для здоровых мужиков, но пролезли кое как.

– Давай тихонько, уползаем отсюда, – подтолкнул Андрей, всё еще не верящего в реальность происходящего Мишку.

И тот уже готов был протиснуться за отогнутый от стены шкаф в сплошную черноту, которая только что поглотила рыжего Василия, как вдруг замер, а потом и развернулся к Калюжному, прошептал.

– А мы куда выйдем?
– Да куда надо, туда и выйдем. Не тупи. Скорее давай.
– Мне надо в хату, где офицер охраны остановился. Там знамя…
– Ты совсем сдурел? Какое знамя? Нам самим бы живыми отсюда выбраться. Сто раз уже пожалел, что тебя с собой взял. Земляк ты хренов…
– Ты не знаешь… Я обещал. Он погиб, меня спасая. Тот, кто знамя нёс. Ему парторг поручил. А я ему обещал перед смертью…
– Давай ползи. Выберемся наружу разберёемся.
– Обещаешь?
– Ты как со старшим по званию разговариваешь? Я ж сказал, что разберёмся. Ползи. Да тихонько ты, не грохочи.
 
Михаил протиснулся в узкий проход, ощупывая руками пространство по бокам, и едва не задохнулся от нахлынувшего на него ужаса. Наверное, так в гробу – тесно и темно. Казалось, что темнота становилась продолжением пыльных стен, зажимавших тело со всех сторон. Кабели под коленками и руками пугали своей похожестью на змей. Может быть, и впрямь, они здесь водятся. Или под напряжением какой кабель. Сейчас изоляцию прорвёшь и сгоришь здесь заживо. Не убежать, не уползти – спереди пятки Васкины. Сзади Калюжный… Руки провалились в пустоту сразу обе. Он даже не смог упереться ими в стенки или что-то подумать, как нырнул головой вниз, свалившись на Василия. И для полноты ощущений, не успел он подняться на ноги, как на него обрушился всей массой своей Калюжный. Они были в бетонном колодце. Выбравшись из него, оказались за пределами станции.

– По этим кабелям можно до самой подстанции доползти, – пояснил Васька. – Это на другом конце села. Но там, наверное, тоже охрана. А здесь оврагом уйдём спокойно.
– Мне нужно в хату, где офицер охраны, – упрямо повторил Михаил.
 
Калюжный высказал все, что думал о Смирнове в такой красноречивой форме, что Василий только крякнул от восхищения богатыми оборотами русского языка.
 
К хате подошли незаметно. Небо уже начинало сереть перед рассветом.  В оконце, что выходило на огород, горела лампа. Со стороны улицы в окнах темно. Оружие – пистолет и нож, было только у Калюжного. Пистолет он отдал Смирнову, приказав открывать огонь в самом крайнем случае, только в ответ на стрельбу, потому как иначе…. Да, впрочем, тут уж стреляй или не стреляй, в любом случае расклад сил будет не в их пользу.
 
Часового Калюжный снял без шума, оставив его на крылечке, словно с ним ничего и не случилось – задремал, прислонившись к дверному косяку. Сунулся в хату, а дверь заперта изнутри на крючок. Перепрыгнул через палисадник, кинулся к окну и чуть не получил старенькой деревянной створкой по голове. Немец высунулся наружу. Воздухом решил предрассветным подышать, а на вдохе почувствовал нож у подбородка. Подскочил Смирнов. Глянул на немца. Он. Есть ли кто ещё в доме? Переглянулись с Калюжным. Что делать? Вытащить его наружу или втолкнуть обратно? А если ещё кто в доме есть? Есть. Дверь заскрипела. На крыльцо кто-то вышел. Калюжный кивнул головой Смирнову, мол иди туда, а сам так притянул немца за грудки к острию ножа, что тот и пошевелиться не мог без риска для своей жизни. Теперь лишь бы по улице никто не прошёл. Мишка тенью проскочил вдоль стены и увидел женщину, спускающуюся с крыльца с ведром в руке. Она ступала осторожно, боясь потревожить часового. Отошла на несколько шагов и выплеснула воду. Обернулась и увидела в предрассветной мгле Мишку с пистолетом. Тот приложил палец к губам, а потом помахал рукой, подзывая её к себе.

– В хате сколько немцев?
– Один. Офицер ихний.
– Твоя хата?
– Моя. Он в горнице, а мне велел вот стирать.
– Ладно. Пойдём в хату…
– А часовой?
– Пойдём-пойдём.
 
Косясь с опаской на неподвижного часового, она зашла в сенцы и открыла дверь в прихожую. Мишка проскочил вперёд и сразу бросился в горницу. Схватил немца за шиворот, рывком втянул его вовнутрь и толкнул на пол. Но тот устоял на ногах и, приподняв руки, замер посреди комнаты, не поднимая головы. Калюжный ввалился через окно следом и, подскочив к немцу, скрутил ему руки за спину.

– Ну вот так-то оно спокойнее. Ты, хозяйка, не бойся. Лампу-то задуй. Светает уже.
– Да, уж, – отозвался Василий, входя в хату, –  светает нынче быстро.
– А ты че сюда пришёл? Я тебе сказал где ждать?
– Так я пришёл поторопить вас. А то засветло можем и не пройти.
 
Михаил осмотрелся, так как в своё первое посещение недосуг ему было по сторонам оглядываться. Хата была просторнее чем у него в селе.

– Ты что ж одна такую хату содержишь?
– Да как же одна? Вон на печи прячутся двое мальцов. Муж как война началась, так и ушёл. Где и что с ним – не знаю. Мне теперь как? Убьют же нас за офицера…
– Подожди ты себя хоронить, – вмешался в разговор Калюжный, – Мы вот постояльца твоего сейчас спросим, как нам лучше поступить
– А знамя где? – встрепенулся Михаил.
– Так во дворе сохнет. На перекладине возле сарая. Я его ещё с вечера постирала. А это я белье ихнее ночью замачивала…
 
Михаил метнулся во двор. Точно, висит, как хозяйка сказала. И часовому от крыльца его не видно. Что ж сразу его не заметил? Взяли бы его тихонько и ушли. А теперь… Он заглянул в сарайчик. Пошарил по полке у двери, нашёл моток бечёвки. Вышел. Сдернул гимнастёрку. Обмотал знамя вокруг себя. Сверху прихватил бечевкой и намертво затянул несколько узлов. Пусть будет жарко, неудобно, но зато надежнее – не потерять.  Возвратился в хату. Немец сидел на полу, прислонившись к печке. Василий тревожно поглядывал в окно. Калюжный перебирал какие-то бумаги на столе.
 
– Нашёл знамя, – обратился он к Михаилу.
– Нашёл.
– И где оно?
– На мне.
– То-то я смотрю ты поправился зараз. Ну ладно. Дорогу на бугор найдёшь?
– Не знаю. Не уверен.
– Василий, отведёшь его. А я задержусь. Тут вот бумага интересная – график движения поездов на сутки. Четко как всё у них. И количество вагонов, и что в тех вагонах будет. Аккурат к утру с боеприпасами состав будет… Вот мне на этот состав попасть надо. Поможешь, земляк? – обратился он к немцу под удивленный взгляд Михаила.

Пленный что-то ответил по-немецки.

– Вишь ты, – пояснил Калюжный, – заботиться обо мне. Говорит, что пристрелят меня. Мы с ним в аэропорту в Гомеле по разные стороны стенки сидели и разговоры разговаривал. Я в заслоне с бойцами был, а он как раз наступал на моём участке. Обложил нас со всех сторон, а добивать не стал. Дал уйти. С оружием. И в спину не стрелял.
– Это было выгодно мне. Я отпустил тебя и сохранил жизни своих солдат. Всё равно вы уже проиграли на тот момент. – заговорил немец по-русски.
– Ну да, конечно. Только я всё равно никак не пойму, как же ты, русский дворянин, воюешь против своего народа? Я всё помню, что ты мне тогда говорил – и про то, что тебя мальцом ещё в 19 году увезли из России, и что отца твоего, служившего у белых, убили красные, и что воспитывался ты в Германии, что отчим у тебя немецкий генерал… Но всё равно, неужели не екнуло сердце?
– Пустой разговор. Мы не поймём друг друга. Война – это моя работа. Я воспитан на германской культуре. Так что кончайте меня. Иначе вы договоритесь что мне придётся вас расстреливать. И в этот раз я вас не пожалею.
– О как. Ну спасибо за откровенность. Значится так. Через полчаса-час тут действительно начнётся суматоха…Тебе, хозяйка, лучше спрятаться куда-либо. Забирай детей и уходи.

Женщина, сидевшая в углу своей хаты на старенькой низкой табуретке, сложив руки на коленях, даже не пошевелилась

– Да некуда нам идти. А пойдём в никуда, так либо с голоду помрём, либо немцы пристрелят. Так уж лучше дома пускай.
– Так давай к нам в село. – Подал голос от окна Василий. – Я с матерью вдвоём живу. Хата большая. Немцев сейчас у нас нет. Скажем, что родственница какая. Да хоть жена. Я ж одно время в районе клубом руководил, а до этого даже в школе преподавал. Пусть, кому интересно, думают, что там вот и подженился. Давай. Скоренько собирайся.
 
– Никуда я, мужики, не пойду. Мыкаться по чужим хатам не буду. Может с дитями и не тронет немец. А уйду, так порушит тут всё, пожжет. Мы ж про эту хату всю жизнь думалы. Мазанку бачив во двори? – сбилась женщина на местный говор, – Тож в ний мы вси раньше жилы. В прошлом году только эту достроили. Три года строили.  Все в неё вложили. Каждая досочка через наши руки прошла. Пол деревянный. Выкна дывысь яки просторны да свитлы. Крыша железом крыта. Да ни у кого в силе такой хаты нема. Как же я оставлю... Шо ж мени человик скаже як вернется. Не уберегла, скаже. Ни, нихай что буде… А дитей ворог не троне. Диты же.
– Уходите. – Неожиданно, вмешался в разговор, немец. – Забирайте детей и уходите. Если здесь обнаружат труп офицера, то вас могут с горяча пристрелить... А дом ваш не тронут. Зачем же нам сжигать такой хороший новый дом. Мы пришли сюда навсегда. Он пригодится нам.
– Ишь ты, какой благородный. Ну как хочешь, мать, мне уговаривать тебя некогда. – резко подвёл итог Калюжный. – Не хочешь детей уберечь, оставайся. Выметаемся быстренько из хаты. Значится, Васёк, молнией летите со Смирновым на бугор. Семенчуку, это сержант который, передать уточнение такое: если в шесть утра будет взрыв на мосту, то всё бросать и уходить обратно. Если взрыва не будет, то действовать по плану и тоже уходить за линию фронта. Всем. Меня не ждать. Уходить по старому маршруту. Если что, я их догоню. Не догоню – сержант Семенчук за старшего. Михаил в распоряжение Семенчука. Васёк – домой. Разбежались.
            – А с ним что? – Указал Михаил на офицера.
– С ним? А вот что. – Калюжный воткнул в столешницу нож. – Давай, разберись.

И вышел на улицу, подталкивая впереди себя Василия.

– О, Господи, – запричитала женщина, – Что ж творится? Что ж творится? Люди что звери. Святого ничего не остаётся. – Она заглянула на полати. – Слазьте отсюдова. Скорейше. Скорейше. И не хнычьте. Не до вас сейчас.

Стащив детей на пол, она собрала их в то, что попалось под руку и потащила к выходу. У порога она остановилась и повернувшись, перекрестила двух мужчин, проговорив тихонько: «Господи, помилуй!», ушла с детьми в неизвестность, оставляя мечту о семейном благополучии в родном доме.
 
Михаил взял нож. Подошёл к немцу. Присел на корточки. Вот он, враг, убийца, лежит перед ним, измазанный в побелке, беспомощный, со связанными руками и… не боится его. Смотрит прямо ему в глаза и улыбается.

– Ну что, крестьянин, приказы надо выполнять. Бей в сердце. Свинью резал-то дома? Вот так же и человека. Или как барана – по горлу.
– Не бойся – ударю. 
– Да, конечно, чего ж пленного-то не ударить, со связанными руками. Заканчивай уж скорее. Тебя командир ждёт с безумным заданием. Ты убьёшь меня сейчас. А вас – часом позже, когда вы попытаетесь на состав попасть. Кстати, а мне положена последняя просьба?
– Девочкам ты последнюю просьбу забыл предложить?
– Ах, да. Ты же пришёл отомстить. Так делай же дело. А то ты как моя младшая дочка – только разговоры разговариваешь. Хотя и разговорщик-то с тебя никакой. Мыслитель.
– Шутник, значит. Дочка у него. А у тех, кого ты приказал расстрелять дочек уже никогда не будет…
 
Михаил нагнулся к немцу.
 
– Тебя как по-русски то звали?
– Максим. За упокой свечку поставишь?
– Не поставлю. Не верующий я.
 
Перехватил нож поудобнее...
 
– Стой, Смирнов. – Калюжный возник в дверном проёме так неожиданно, что Михаил невольно вздрогнул и, в то же время, с облегчением вздохнул. – Возьмёте его с собой. Если у нас чего не выгорит, то хоть языка притащим. Он, наверняка и сам пригодится, и с отчимом его поторговаться можно будет. 
 
Уходили втроём по оврагам, заросшим крапивой и репейниками, лопухами и чертополохом, американским кленом и сиренью. Впереди Василий, а следом Михаил вёл гауптмана Макса Флатера, приставив нож к боку, и придерживая за локоть, связанные спереди (чтобы передвигаться мог быстрее) руки. Калюжный же, переодевшись в немецкую форму, уходил в противоположную сторону, назад, к Могилёву.
 
***
На Даньковом бугре никого не было. Прошли по притопленной гати через болото на островок. Здесь обнаружили просторный шалаш, но тоже пустой. Василий предложил смотаться домой за продуктами. Густой утренний туман укутал всё вокруг. Вытянутая рука словно растворялась в нём. Лежали на срезанных прутьях лозы молча. Ждали. Василия с продуктами. Сержанта Семенчука с солдатами. Взрыва моста или возвращения старшего лейтенанта Калюжного...

– Развязал бы мне руки, крестьянин. Куда с острова сбегу? В болоте утонуть у меня нет никакого желания. К тому же у тебя теперь вон винтовка есть.
– Потерпишь. Командир придёт – решит.
– Ты думаешь – придёт. Хоть кто-нибудь… Ну, рыжий, наверное, придёт. А вот по поводу остальных, не уверен. Охраняются не только мост, но и вся железка до него и после него на несколько километров. Движение по дороге интенсивное. Забраться в состав со снарядами – это совсем не реально. Заложить взрывчатку под рельсы… Может быть. Но маловероятно. Во сколько твой командир взрыв обещал? В шесть? А сейчас сколько?
– Не знаю. У меня часов нет.
– Вот как. А сколько ж мы тогда здесь сидеть будем?
– Сколько нужно – столько и будем.
– А, ну тогда, конечно. Только даже если ваши диверсанты ничего не взорвут, то в ближайшие пару часов здесь начнут прочесывать местность. Исчезновение гауптмана, да еще приемного сына генерала вермахта, незамеченным не останется. В болоте найти нас будет сложно, но возможно. Возьмут с собой какого-либо местного проводника и всё…
– Посмотрим.
– Ну давай посмотрим. А ты чем до войны занимался?
– Да ничем. В колхозе работал. По дому помогал. Я ж на срочной. В запас должен был в этом году уволиться. А ты?
– Я всю жизнь был военным. Этому учился. Этим занимался. У меня и отец был офицером, и отчим. Я и жизни-то другой, кроме армейской, не знаю.
– А как ты вот так…. Русский же, вроде. Сколько тебе было, когда уехали-то?
– Двенадцать лет.
– Уже должен что-то помнить.
– А я и помню. Всё помню. И всё понимаю. Только нет у меня тоски по Родине. Нет. Я вырос в другой культуре. Хотя, честно говоря, иногда меня мучает что-то непонятное. Мне хочется слышать русскую речь. И тогда я иду к маме. Мы разговариваем. Вот она очень тоскует по России. Хотела даже вернуться. Но потом новый муж, дети. У меня же есть ещё две сестры. Уже от другого отца.
– А теперь ты пришёл сюда и убиваешь нас.
– Да, Миша. Это моя работа.
– Да какая ж это работа? Зачем она? Зачем вы сюда пришли? Что вам от нас надо?
– Ну ты задаешь такие вопросы… Это политиков нужно спрашивать, а не военных. Нам дают приказы, а мы их исполняем. Но, если тебе интересно, то я могу попытаться тебе объяснить, как я всё это понимаю.
– Объясни.
– Видишь ли, нашему народу нужно расширение жизненного пространства. Чтобы хорошо жить – нужно, чтобы у нас всё было, и чтобы при этом не приходилось много и тяжело трудиться. Если правители смогут сделать жизнь своего народа лёгкой и обеспеченной, то они будут его восхвалять, любить, служить ему верой и правдой. Но мир так устроен, что если где-то прибывает, то где-то и убывает. Мир гармоничен. Поэтому кто-то должен трудиться на германский народ, отдавать ему свои природные богатства и всё такое прочее. Это, с одной стороны, так сказать обывательская теория. А с другой стороны, конечно же, существуют глобальные мировые вопросы перераспределения прибыли от деятельности транснациональных корпораций, каких-то интриг и договоренностей различных политических сил, суверенных капиталов и политиков, властных амбиций и циничных прогнозов. Проще говоря, это у вас, в советской России война никому не приносит выгоды и никому она не нужна, потому что нет частной собственности, а там, где у власти капитал, война приносит огромные прибыли для банкиров, торговцев оружием, для строителей, и для многих и многих, кто наживается на войне. И именно поэтому, нам, людям маленьким, не стоит лезть во всё это, довольствуясь своим личным относительным благополучием.
– Нет. Ты мне зубы не заговаривай.  Вы пришли ко мне домой – грабите, разоряете, убиваете нас. И мы будем защищаться. Мы будем вам мстить за каждого убитого. Мы будем защищать нашу советскую власть.
– А зачем тебе эта власть? Что она тебе? Немцы установят свою власть. У них во всём порядок. Будете жить во сто раз лучше.
– Не будем. Не под кем мы ходить не будем. Не будет такого.
– Ну не будет, так не будет. Не заводись. Но тут ещё дело в том, что я такой же подневольный солдат, как и ты, как и миллионы других. Может быть, мы с тобой и смогли бы мирно разрешить все вопросы, но я профессиональный военный, а ты мобилизован свои правительством, и если мы не будем воевать друг с другом, то нас свои же и расстреляют за дезертирство, предательство и прочие военные изобретения.
– То есть, ты хочешь сказать, что тебя насильно пригнали сюда воевать?
– Конечно. Но мне всё равно где и с кем воевать. Я совершенно не испытываю ненависти к русскому народу. И даже советская власть у меня вызывает определённое уважение. Жаль только, что на практике у вас у власти не рабочие и крестьяне, а всё те же политики. Но зато есть хотя бы задача на построение народной власти. Что, на мой взгляд, очень интересно. Я бы везде во всем мире запретил допускать к власти людей творческих, тех, кто не имеет своей семьи, у кого нет детей, кто не владеет общественно-полезной профессий. Вот наш фюрер неплохой художник, например. Поэтому, он мыслит глобальными образами, не замечая реальную повседневную жизнь. Тебе вот что нужно от жизни?
– Чтобы семья была, дом, сад, огород. Чтобы не было нужды. Чтобы свобода была. Чтобы дети могли учиться. Чтобы врачи всех лечили. Мир чтобы был. Чтобы работа была не в тягость, а в радость. Чтобы общество всё решало, по справедливости. Чтобы на равных все были.
– Вот видишь, как всё замечательно. Но, ведь многие считают, что быть на равных для них оскорбительно, что они достойны лучшего, достойны власти над теми, кто, по их мнению, как бы не совсем человек цивилизованный, а значит, предназначенный для услужения им, для того, чтобы трудиться для блага избранной цивилизации. И таких людей много у любого народа. Поэтому советский проект, даже если предположить невозможное – что он сохраниться после этой войны, всё равно он проживёт еще лет десять-двадцать, но не более.
– С чего ты взял?
– С того, что вырастет новое поколение, в котором будет много тех, кто пожелает быть более равным среди равных. Они проникнут во властные структуры, извратят вашу культуру, идеологию и, в конце концов, возродят капитализм, где можно безгранично накапливать богатства, покупать власть, славу, удовольствия.
– Врёшь ты всё. Мы такого не допустим.
– Ну давай-давай. Пусть будет по-твоему. Не буду спорить. Гляди, там на берегу, кажется, кто-то пришёл.
 
И действительно, на берегу болота угадывалось какое-то движение, шум доносился до островка. Вроде как разговаривали. По-немецки… А потом раздалась автоматная очередь. Пули просвистели над их головами, срезая тонкие ветки ивняка.