Победа плюс...

Дата: 28 Апреля 2023 Автор: Соколич Марфа

 

МОНОПЬЕСА

 

 

Действующее лицо:
СТАРУХА


Обычная стариковская комната. Сервант, комод, кровать, зеркало, шкаф. На стене висит большая фотография мальчика. В центре комнаты стоит стол, вокруг него – три стула. На столе на салфетке – пустая ваза, рядом с ней лежат очки и колода карт. На переднем плане на тросах висит окно с задёрнутыми занавесками. Слышится шум дождя. В комнату входит СТАРУХА.
 
СТАРУХА. Вот почему нельзя наперёд загадывать?! Планы строить? А потому… Стоит лишь надумать, как всё наоборот пойдёт. Ровно назло! Я сегодня погулять хотела, на лавочке посидеть. Вчера-то день был…

(Оглядывается и громким голосом спрашивает.)

Что ты говоришь?

(Обычным голосом.)

Льёт как из ведра?!

(Громко.)

Конечно, мальчик мой! Никуда сегодня не пойду.

(Обычным голосом.)

Дождь всё-таки. Посижу лучше у окошка, отдохну немножко.

(Переставляет стул от стола к окну, отдёргивает занавески и садится.)

Всех дел мне осталось – отдыхать да в окно глядеть.

(Глядит в окно, затем встаёт и смотрит, словно пытаясь что-то увидеть.   

Никак, соседка пошла. А вырядилась-то! Всего три шага от подъезда, а уже ровно мокрая курица. А ведь, кажись, не настолько молодая, чтобы глупой быть.
   А солнышка-то хочется. За подарком сходить бы… Звонили уже. Подарок хороший, сказали. Спасибо властям: нас, ветеранов, перед девятым мая радуют. Раз-то в году! Раз в году не грех стариков побаловать. Вспомнить, какую жизнь мы прожили. Сколько горбатились…

(Пауза.)

А прочие дни не трогали бы! Вот взяли бы и забыли. Гораздо лучше жить, когда власть о тебе не помнит... Они сами по себе. Мы сами по себе. Они как сыр в масле… А мы… как мыши в мышеловке. У них свои загогулины. А нам… выжить бы… да спокойно пожить… хоть немножечко. Вот этакую чуточку! Без всяких там…

Идёт к двери, словно хочет уйти, но внезапно возвращается.

    Господи, неужели прошло уже шестьдесят… Шестьдесят лет после Победы?! В госпитале мы так мечтали о ней, ждали, воображали жизнь будущую, мирную. Стоило присесть с кружкой чая, как кто-нибудь обязательно говорил: «А вот после войны…»
   А вот после войны…
 
Подходит к столу, отставляет вазу в сторону, поправляет салфетку, затем ставит вазу обратно.
 
Только мирная-то жизнь...
 
Подходит к окну, смотрит.

 
   Черным-черно. Ох уж этот дождь! На весь день, не иначе… А в сорок пятом май был солнечным. А девятого мая! Другого такого светлого дня не припомню. Мы все смеялись… И плакали. Плакали… И смеялись! И обнимали друг дружку! Обнимали! Кажется, в тот день я любила… Всех-всех-всех! Даже нашего Бучалу-разбучалу. И эту… Её я любила тоже! Если бы она тогда подошла, я бы её простила. И тоже обняла. Наверное…   С ней мы больше не встречались. Я уходила, она – смотрела. Я знала. Чувствовала. Даже оглядываться не надо было. Но я оглянулась. Чтобы в последний раз на госпиталь взглянуть. Она сразу – шмыг – за занавеску! Надо бы простить её и забыть. А не могу! Не могу и всё тут! И ведь из-за чего?! Да не из-за чего! Просто разные мы! Разные! И потому – враги!   Пойти что ли обед готовить?

(Делает несколько шагов к двери.)

   Во время-то войны было проще. Тогда мы знали, кто друг, кто враг, мы были вместе, все люди, весь народ. У нас была общая цель, одна на всех – победить. Мы сражались за жизнь, за свободу, за светлое будущее… и были героями. Верили в страну, в победу, а ещё надеялись: вот закончится война, и мы станем самыми счастливыми!

   Подходит к комоду, выдвигает ящик, задвигает его назад, идёт к окну.
 
   Счастливыми! Как же! Да разве можем мы счастливыми быть?! И где оно, это счастье? Вот скажите! Есть оно?! Или его придумал кто-то? Чтобы над нами посмеяться?! А мы, дурачки, поверили, и всю-то жизнь о нём мечтаем. Дескать, подождать надо, когда оно свалится...   А у меня…как же тогда, в мае, душа пела. Я чувствовала… Словно я не я была! А облачко! Господи! Господи! Господи! Лишь один день и был счастливым! Праздником! По-настоящему. Но он был и нету!.. И начались будни. Сначала они тянулись…будто жилы на руках. А потом... Кажется, утро едва началось, а уже спать пора. Ляжешь, попробуешь вспомнить, днём-то что было… А уже снова вставать пора, на работу бежать. И так день за днём. День за днём. Но раньше хотя бы жилось спокойно. Ужасов теперешних не знали. Зато знали, что нас ждёт, в нашем светлом будущем. А потом…   Потом пришла новая жизнь… Все стали говорить «я». Или «они». Слова «мы» и не услышишь. Исчезло оно, ругательным стало, таким же как «совок». А я-то голову ломала, о каком совке речь идёт?! Пока сынок не растолковал, что это нас, воспитанных советской властью, обзывать придумали. А сами-то каковы, умники нынешние? Крысачи проклятые! И раньше их было много, во время войны, а уж сейчас… Нынче даже порядочные люди крысячью маску нацепляют, говорят, жить крысой – легче. Ни стыда тебе, ни совести…   Нормального лица и не увидишь. Разве что в церкви. Хорошо, церкви вон, Слава Богу, восстанавливать начали. Одно плохо: кресты на шею вешают, а Бога в душу – не пускают. Посмотришь на таких в церкви – чисто ряженые. А ведь без Бога в душе человек и не человек вовсе. 

Слышно, как хлопает дверь. Старуха вздрагивает.
 

  Что-то я сегодня заговорилась. А ведь давно пора обед готовить.

(Уходит, но почти сразу возвращается.)

   Оболтус-то мой... Тю-тю! В этакий дождь! Вот что ему приспичило? То дни напролёт носа на улицу не кажет, а в слякоть, пожалуйста. Когда теперь домой заявится?   Интересно было бы посмотреть, какие детки у наших девчонок госпитальных! Есть ли у кого такие же…

(Машет рукой по направлению к двери.)

   Многие мои подруги, да что многие, почти все уже, не дождались обещанного… Давным-давно в сырой земле лежат и ничегошеньки-то не знают. А я…у меня чувство такое, будто на земле с каждым годом всё хуже и хуже делается. Те, кто ещё при советской власти умерли, ушли за внуков-то спокойными…. Другими они были, не как мы, да только всегда так было. И моя бабушка сокрушалась, поругивала меня. Но мы же такую войну выдержали. А эти, нынешние, случись что?..    Ничего, скоро и я…Только что же Бог никак меня не приберёт?! Полюбуйтесь-ка, до сих пор небо копчу! А зачем? Для чего? Ну кому я нужна? Кому? Нужна была в госпитале. И после, когда в больнице работала. А теперь… Даже сыну... Но это решают там, наверху. Им виднее. Поэтому я умирать не спешу. Хотя иногда ой как хочется! Когда этот гадёныш, сынок соседский, сказал: «Лучше бы вы войну проиграли. Мы бы сейчас в Германии жили, как белые люди». До чего же мне плохо сделалось! Будь пистолет, пристрелила бы на месте! Как предателя! А потом – папашу и мамашу выродка этого, за то, что фашиста воспитали.  А как-нормального-то воспитаешь?! Газеты страшно открывать, телевизор противно включать…

Подходит к комоду, принимается рыться в вещах, словно что-то ищет. Потом забывается и, оставив комод открытым, подходит к окну.
 
   Правда, что он понимает, гадёныш соседский? Ему же всего четырнадцать, не больше. Но ведь во время войны и дети сражались, как герои. Гибли, не дожив до шестнадцати. И ради кого? Ради этих?.. Хорошо всё же, что не может человек в будущее заглянуть. Потому как услышь мы, что будут говорить наши внуки...    Ну что за люди?! Эти отбросы ещё воображают, будто фашисты ради них войну затеяли. Чтобы они вкусно ели, хорошо одевались, по заграницам ездили… Размечтались! Победила бы Германия! Да нас бы всех передавили. Как тараканов. Или рабами сделали! Хотя… Кто мы теперь?    А что это комод открытым стоит?

(Задвигает ящик комода на место.)

   Сначала, после войны, я только и делала, что о нашем госпитале вспоминала: «А вот у нас…». Но как-то проснулась посреди ночи – гул мессеров приснился – и перепугалась. Это же надо, через какую мясорубку прошла – и выжила. Я была живой! Живой! Живой! За какие-такие заслуги? За что мне жизнь оставили? Я была недостойна! Недостойна! Ревела и думала о мальчиках, милых, улыбчивых, вихрастых, и каялась. Они спрашивали: «Сестричка, я буду жить?» А я кивала, улыбалась и кивала. Они остались молодыми, красивыми, а я превратилась в гадкую старуху.

   Почему однажды я вычеркнула из памяти эти годы? Вот словно отрезала! Никогда не ходила в школу о войне рассказывать. Хотя меня звали. Отговаривалась: ну какой я герой?! Дескать, и наград у меня мало. Одни медали. А после… приглашать-то перестали. Может, и моя есть вина? В детках нынешних?.. Может, мы, ветераны, должны были себя иначе вести? Даже с сыном о войне я почти не говорила… Разве что когда он был совсем маленьким. Всё некогда было. Работа. Дом. То да сё… А потом он вырос, и ему на мои воспоминания… Тьфу!

   А теперь… по ночам-то часто не сплю, лежу и вспоминаю. И вспоминаются лишь те годы…Столько тогда всего было! И плохого, и хорошего. Хорошего-то много! Хорошего было гораздо больше. Помню, мы в госпитале Новый год отмечали. Ой, весело было! И пускай кавалеры костылями стучали. И нам, когда мы танцевали, приходилось держать их. Чтобы они не споткнулись и не упали.

Кружится в вальсе, но спотыкается, чуть не падает, крестится, ковыляет к стулу, опускается на него, тяжело дыша.
 
   А до чего вкусной была тушёнка на чёрном хлебе! Вкуснее ничего не едала!

Встаёт и словно в забытьи приближается к окну.
 
   Или увижу сон, будто раненых привезли, целый эшелон. Глаза открою, а понять не могу, почему никто не трясёт меня, почему не кричит: «Сестра, вставай!» А потом как подниму руку, вот эту, морщинистую, корявую, как потрогаю пакли…

(Поднимает руку, смотрит на неё, затем обеими руками обхватывает голову.)

Почему сейчас не сорок пятый?! Почему нельзя вернуться назад?! Почему кончается молодость?!

Идёт к кровати и ложится. Начинает играть музыка военных лет. Возникает сцена праздника в госпитале. Когда музыка стихает, старуха садится.
 
   Когда это началось?..
   Когда-когда, разумеется, в проклятом девяносто первом.

Встаёт, принимается ходить по комнате, по пути дотрагиваясь до мебели, гладя её.
 
   Прежде-то жила понемногу. Трудно, конечно, тяжело было, да все так жили. Ни у кого жир с морды не капал. Не то, что сейчас. Да и силы ещё были. По поликлиникам не бегала. Хотя и нынче не хожу. А чего ходить-то? На нас, на стариков, как на хлам смотрят. Взять-то с нас нечего. С доходов наших. Разве что анализы, да и те – плохие. А до девяносто первого я пенсию получала, подрабатывала, к тому же надеялась: ещё чуть-чуть… а там, глядишь, и жизнь наладится. И сыночек, думала, повзрослеет, на ноги встанет, начнёт о матери заботиться…

   Да какое! Тогда даже пенсию стали задерживать! И живи, как хочешь! Бери пустой кошелёк и гуляй по магазинам, на пустые полки любуйся! Прежде-то хоть в очередях настоишься, но чего-нибудь да ухватишь. А когда продукты опять появились, то цены, словно ракеты, выше неба взлетели. Не угонишься! И как мы выжили? Что ели? Где деньги брали? Не помню. А вот как в войну выкручивались, не забыла. Щавель собирали, крапиву, хвою… Тараканы мы, а не люди, живучие.

Садится на стул и смотрит в окно.
  

Теперь-то пенсию, Слава Богу, опять каждый месяц приносят. А как на эти деньги жить – не говорят. Хорошо, старая я стала. Ничего не надо! Старьё своё донашиваю. Как все старики. С обувью вот была проблема. Сапоги, это тебе не пальто. Тридцать лет не поносишь. Что делать-то?

(Идёт к столу, садится и начинает раскладывать пасьянс.)

За квартиру отдашь, всё, что останется, на столе разложишь, и начинаешь прикидывать: это на хлеб, это на макароны, это на перловку. А и молочка ведь хочется, и яичек купить, пяточек хотя бы. А уж на вкусности разные нам, старикам, можно лишь облизываться.
   А однажды ко мне деваха пристала… Я сначала испугалась: не воровка ли?

(Встаёт и показывает, как всё происходило.)

Стою себе около ларька с пирожками. Уж до того мне запах пирожковый нравится. А она – рядом. Вдруг ко мне повернулась, глядит-глядит да как скажет: «Пирожок хотите?» Я растерялась ну и ответила: «Мало ли чего я хочу!» А сама в кармане деньги щупаю, в платке завязанные. А эта не отстаёт: «Хотите, я Вам куплю?» «Да Вам самой деньги нужны, – отвечаю, – вон всё какое дорогое». Так она мне пригоршню мелочи отдала. Неловко было, конечно, но не бросать же... Только пирожок я всё равно не купила. Пирожок-то ровно батон стоит! Потом, месяца через два, мы с ней опять у того же ларька встретились. Она снова ко мне: «Я Вас помню». Я тоже её признала. Тут она спрашивает: «Какой пирожок хотите?» Ну, я и сказала: «С капустой». Купила она мне этот пирожок. Но больше мы с ней не встречались.

Садится.
  

А много теперь вкусного продают! Бананы вот я распробовала. Зайдёшь на рынок, любуешься на них и мечтаешь: стать бы обезьяной… забраться…высоко-высоко… и один за другим... один за другим... Хотя иногда я себе полакомиться разрешаю. Когда бананы чернеют и подгнивать начинают, их по дешёвке продают. Хорошо-то как!

Подходит к комоду, выдвигает ящик, долго стоит, задумавшись, затем ящик задвигает и возвращается к окну.
 
   Совсем голова дырявой стала! Вот зачем в комод полезла?! Хотела ведь чего-то достать…Беда с этой памятью. Иногда поставлю суп… Уже три кастрюли сгорели. А они денег стоят! Ой!

(Торопливо уходит. Вскоре возвращается.)

Слава Богу! Запамятовала! Сынка-то нету. Разве что к ужину объявится. Тогда и приготовлю...

(Садится на стул и смотрит в окно.)
 

  Жаль, силы ушли. А то бы лучше жилось-то. В девяностые научилась я подрабатывать: бутылки собирала. Как все прочие старики. Если видела бутылочку, брала непременно. А если пили ещё из неё, отходила в сторонку и ждала, когда освободится. Одна беда – наглых старух сколько развелось! Они рядом с бутылкой вставали и чуть ли не из рук её выхватывали. И вид делали, будто меня не замечают. Упустила я так несколько бутылочек и тоже близко вставать начала. Только неприятно это. И толстомордикам не нравилось. Они надо мной и смеялись, и издевались. Дескать, чего тебе, бабка, надо? По пивасику? А вот доживёте до моих годков, голуби, и узнаете.

   Это только по глупости кажется, будто всю жизнь молодым будешь… А старость, она своё возьмёт. Подкрадётся... Лисичкой-обманщицей вкрадчивой. И однажды превратит тебя… Да вот, полюбуйтесь! От меня прежней ничего не осталось! Сама себя не узнала бы…Кабы не зеркало…

Идёт к зеркалу, смотрится в него. Звучит траурный марш. Когда музыка стихает, в лицах изображает следующую сцену.
  

Старым-то ой до чего тяжко быть! Здоровья – нет! Денег – нет. А есть-пить надо, одеваться… Спасибо, Господь надоумил… Иду как-то вечером, смотрю, мужичонка в баке роется. В мусорном. Я голову отвернула, будто не интересно мне, а сама за ним наблюдаю. И с тех пор замечать стала: у мусорки обязательно кто-нибудь да крутится. А уж после того, как увидела одну приличную даму… И как она ботиночки почти новые выудила… Сначала-то я лишь в темноте… и только сверху смотрела: нет ли чего хорошего. Уж больно запах!.. А я всегда брезгливой была. А потом нашла крепкую палку и с ней ходить стала. Иногда хорошие вещи на самом дне лежат. Что же, бросать их из-за этого? А с палкой сподручнее. Да и что зазорного в том? Это пусть государство краснеет: раз уж нам, старикам, дорога в другие универмаги заказана. Всю жизнь на нас, как на лошадях, пахали, всего-то мы лишены были, ожиданием коммунизма жили, посулами сладкими. И вдруг нищими оказались. Вкалывали-вкалывали, а на достойную старость, оказывается, не заработали.
   А в помойках иногда такие вещи попадаются! И обувь выбрасывают. Надо только знать, где смотреть. Около каких домов.

(Подходит к шкафу, достаёт из него сапоги.)

Вон у меня какие нынче сапоги! Красивые! Чуть великоваты, правда, да это не беда! Газеток в носок напихаешь, и не сапоги, а загляденье. Да со своей пенсии никогда бы такую обновку не купила!
   Э-э-э! Чего уж душой кривить! Благодаря мусоркам и гардероб свой обновила.

(Ставит на пол сапоги, вытаскивает из шкафа ворох одежды, приносит его к столу и начинает показывать.)

Эту кофточку прошлым летом нашла! Чисто шерстяная! С цветочками. Ишь какая! А платье! Мне бы такое лет пятьдесят назад! Я бы ровно царицей в нём красовалась! Теперь уже поздно. Да не беда! В комиссионку сдам. После. Или…Пусть себе лежит. А я на него любоваться буду.

   А недавно – поглядите-ка! – блузочка попалась. Подумаешь, пятнышко на рукаве! Кто его увидит?! Даже Нюрке, соседке, блузочка понравилась. Долго, ой, долго она её мяла! А у неё, Слава Богу, сын в миллионеры выбился. В эти, в новые русские. А такой блузочки даже у Нюрки – нету. Зато питается она прилично. Ей каждую неделю шофёр продукты подвозит. Иногда Нюрка зазовёт к себе, угостит чем-ничем. Креветками и этими, как их, анчосами. Слова-то какие на старости выучила! Правда, так я и не поняла, что это за звери, анчосы. Но главное – вкусно. Да разве в войну мы такое попробовали бы?! Хотя наш госпиталь провиантом обеспечивался. Не голодали. Другим-то – не повезло.

(Собирает одежду, берёт сапоги и прячет в шкаф.)

   А вот после войны поголодать пришлось. Зато и на изобилие полюбовалась! С тогдашнего времени у меня книга лежит, о вкусной и здоровой пище называется. (Вынимает из комода книгу.)  Откроешь… слюнки текут. Может, тут об анчосах тоже написано? И как я раньше посмотреть не догадалась?!

Садится у стола, надевает очки, принимается листать книгу. Раздаётся телефонный звонок. Идёт к комоду.
 
   Поди, Нюрка.

(Берёт трубку.)

Алё! Здравствуй, Анна Николаевна! А я тебя только вспоминала, на помине легка. … И не говори, дождь все спутал.

(Стоит, качая головой, с прижатой к уху трубкой. Слышится шум дождя.) Ладно, завтра зайду. (Опускает трубку.)

   Хоть бы разок спросила: ты-то как себя чувствуешь? Я ведь тоже сплю плохо. И косточки ломит. И жить не хочется. А Нюрка всё о себе да о себе. Хорошо, продукты ей подвезли. А то бы она ещё долго говорила. Любит поговорить-то… Да мы, старики, все говорливые, одна беда – слушать нас некому.
   Пожалуй, поищу-ка кофточку Нюркиного размера. Отстираю, отглажу и ей подарю. Пусть радуется.

(Подходит к окну.)

Хотя зачем ей кофточка, если она никуда не ходит? Жизнь-то удалась, а здоровье – подкачало. Но всё же какая Нюрка баба хитрющая! Сказала сыну, будто я за то, что ей хлеб и молоко ношу, деньги требую. И теперь он ей не только продукты, но и деньги посылает. Ну, Нюрка повздыхает да и даст мне рубликов десять. Вот радость-то! Спасибо Нюрке! Жаль её только: уж больно она за внуков убивается. Сначала сын не пускал к больной матери, а теперь этих деток ничем не заманишь. На старую-то да больную кому смотреть хочется?!  
   А чего это я сегодня бездельничаю? Надо бы дела поделать. Вон уже две недели как не прибрано. Раньше-то чистюлей была.

(Берёт тряпку и начинает вытирать пыль. Подходит к серванту.)

Ни одной фигурки не оставил! А сколько их было! Хорошенькие! Я ими каждый день любовалась. Вспоминала, как и где купила. А девочку-балерину и котика мне подарили. Теперь сервант пустой стоит. Ни хрусталя. Ни бокалов. Даже простенький чайный набор, и тот утащил. Вот в кого он? В кого? Чтобы материнское – без спросу?! Да я за свою жизнь ни разу чужого не взяла!

(В сердцах бросает тряпку, подходит к окну и садится.)
 

   Всё же зажилась я на этом свете!.. На другой пора. И почему меня туда не зовут? Хотя…до праздника умирать никак нельзя. Подарок дадут, может, деньжат подбросят. Да и хорошо девятого мая будет. Медали надену, на митинг схожу.

(Встаёт, подходит к шкафу, вынимает старый пиджак с медалями, надевает.)

Вдруг с кем из наших, из госпитальных встречусь? До чего же хочется перед смертью повидаться!
    После войны я лет десять с подружками переписывалась, письма вон до сих пор в серванте лежат.

(Достаёт из серванта пачку старых писем, перевязанных бечёвкой, кладёт на стол, развязывает бечёвку, и письма рассыпаются. Старуха берёт один за другим конверты, глядит на них и принимается плакать. Звучит песня военных лет. Успокоившись, продолжает говорить.)

А потом – бросила. Тем, кто жизнь свою устроил, со мной не интересно было. Им лишь о детках да о мужьях посудачить хотелось. А те, которые одни остались, вроде меня, до чего грустные слова писали – тошно становилось. Испугалась я, что такие же письма сочиняю, что сама в бабу ягу превращаюсь!.. А сейчас – какая разница? Одной ногой в могиле стою. А там выдумки все, как мы жить должны, по каким правилам, отменяются. Другие там законы. Мёртвому не важно, в каком гробу похоронили, сколько венков на могилу бросили!

   Осматривает рукав пиджака.

   Пиджачок-то новый бы. В этом на люди показаться стыдно.
   Вот глупая! Новый пиджак ей подавай! Да жить-то осталось... И стесняться давно уже некого. Прочие ветераны не лучше моего живут... Лишь девятого мая нищета наша за медалями не видна. Девятого мая нас все поздравляют, любят, даже место в транспорте уступить могут. Девятого мая – нам почёт и уважение.

Садится у окна. Играет военный марш. Сначала показывается хроника военного парада 45 года, затем её сменяют кадры современных парадов.
 
   Так что умирать сейчас никак нельзя. Разве что летом. Но летом хорошо. Если дождей не будет… Тогда – благодать! Вещи в контейнерах сухие. На улице – красота! Ни сугробов тебе, ни гололёда. А уж до чего славно на солнышке греться!..
  Это что же получается? После? Потом? Когда? Не осенью же! По слякоти хоронить – последнее дело.

Встаёт, подбирает тряпку, хочет продолжить уборку, но вовремя спохватывается, что на ней пиджак с медалями. Поэтому откладывает тряпку в сторону и принимается ходить по комнате.
 
   А зимой опять худо: кто могилу в мёрзлой земле долбить будет? Кладбищенским-то платить нужно. А у сынка деньги – откуда? На мою пенсию живёт. Да он зимой за дверь – ни шагу. Ему в холода выйти не в чем. А я, если даже хорошие вещи его размера попадаются, не беру. Из принципа. Пусть лучше дома сидит. А то с ним одна морока. Сначала пил без продыху. Потом пить бросил, играть стал. И откуда эта напасть свалилась? Ничего ведь раньше такого не было. Карты были, напёрстки…А теперь… Пока все деньги в автомат не спустит, не успокоится. И не волнует его, что пить, что есть будет. А зачем? Пока мать жива, накормит, напоит. Даже вещи, что я на смерть приготовила, продал недавно. За копейки жалкие. Думает, я не знаю. А я всё знаю да только молчу. К чему говорить-то? Душу себе травить? Ничего ведь не исправишь. Кривое деревце, сколько ни старайся, так кривым и останется.

(Подходит к окну.)

   Ох, Господи, Господи! Умереть не дадут спокойно! К смерти-то нужно подготовиться, чтобы перед лицом Господа нашего предстать как полагается. А пойди теперь купи чего-нибудь! Всё дорогое. Даже тапочки, и те денег стоят. А в гроб принято во всём новом класть. Разве что платье можно надёванное одеть. Придётся, видно, Нюрку просить: пусть мой узелок у неё полежит. Не откажет, небось.

(Снимает пиджак, вешает его на спинку стула, затем идёт к кровати, ложится.)
Слышится музыка военных лет, мелькают кадры того времени. Когда становится тихо, старуха приподнимается.
 
   А уж как мне нравится летом перед витринами стоять! Нынче они вон какие красивые. Прикинешься, будто ноги отказали, и любуйся на здоровье. И никому до тебя дела нет. А в витринах теперь чего только не увидишь!

(Встаёт.)
  

Панталон-то, какие мы носили, с начёсом, теперь не найти. Зато трусов навывесят да лифчиков. Цвета разного. Фасончиков… И до чего махонькие!.. Как их носят? На какое место надевают? Ведь лоскутки лоскутками. Но красивые. Сначала, как трусы напоказ, на всеобщее обозрение выставлять стали, я плевалась. Потом ничего, привыкла. А лежали бы они в магазине, разве удалось бы посмотреть? Шуганули бы меня, старую, чтобы красоту корявыми лапами не хапала!
   Эх! Молодой бы стать!
   Иногда, бывает, забудешься… И так захочется песни попеть, потанцевать… Как накануне войны! Мы с девчонками, когда я училась, танцев не пропускали! До чего любили!..

Звучит фокстрот. Старуха слушает музыку и вдруг начинает танцевать. Танец заканчивается, она продолжает танцевать в тишине. 

      А неужели красивая жизнь, будь я молодой, мимо бы прошла?! Девки-то нонешние ради неё на всё готовы. Не все, конечно… А я, как бы я себя повела? Будь молодой-то?

   Ой, узнала бы мать, о чём думаю, убила бы. Тряпкой по морде отхлестала! Впрочем, чего уж теперь…

(Опускается на стул у окна.)

   Времена-то вон как переменились. И сына я родила незаконно. Без мужа. Взяла в профкоме путёвку... Соседки потом долго косточки перемывали. Всё, курвы, подсчитывали, когда да от кого. Ещё бы, в пятьдесят восьмом нравы другими были. Тогда без мужа рожать неприличным считалось. Все пальцем в тебя тыкали. Ну, может, не тыкали. Но смотрели с любопытством. Только что делать оставалось? Поняла я: ждать больше некого. Ровесники да те, кто чуть постарше, все при жёнах. А молодые, которые повоевать не успели, в мою сторону даже не смотрели. Им своих девчонок хватало!
    Это теперь ничем не удивишь: женщина и выше быть может, и старше. А прежде мужчины стеснительными были. По правилам себе жену выбирали. Да и чего им не выбирать было? После войны сколько их осталось? Вот они свою власть и почувствовали. И началось: мужичонка неказистенький, плюгавенький, соплёй перешибёшь, а апломбу – выше крыши. Ещё бы, ведь вокруг самого никчёмного кобеля рой женщин вьётся. И каждая его расположения добивается, замуж за него хочет. Я так не могла. Гордой была. Ну, одна и осталась. Одно утешение: нас, одиноких, тогда много было. Так много, что нас не жалели. Потому как всех не пережалеешь!

(Выглядывает в окно.)

   Сейчас жизнь тоже неправильно идёт. Вон в нашем подъезде Светка живёт, красивая, образованная. И – одна. А ведь ей уже под сорок. Заглянула я как-то к ней в гости, усадила она меня чай пить… А я, сорока болтливая, возьми и спроси: «Замуж-то чего не выходишь?» «Не за кого», – говорит. И то правда! Одни алкаши кругом! Морды пропитые! Или не пойми что! И куда мужики нормальные подевались?
   А ведь была у меня возможность жизнь устроить, была да сплыла. Ухаживал за мной кадр один. Иваном звали. Растяпа, конечно, но мужик всё же. Жениться хотел, да я привередничала. Думала: вдруг кто получше встретится? А уж он старался! Цветы таскал, конфеты. Но тогда было: до свадьбы – ни-ни! Я и не давала. Вот Танька, подруга подколодная, и увела мужика. Дала – не поморщилась. Иван-то потом плакал, в ноги кидался. Но куда денешься, если дитё наметилось? Это теперь ребёнок не повод для свадьбы, а после войны с этим строго было. Иван – вот ведь зараза! – на прощанье сказал: «Это ты виновата! Вела бы себя по-другому, да разве бы я с Танькой спутался?»

    Потом-то я жалела… Оказался Иван моим последним ухажёром. Прочие лишь переспать хотели... Упустила я своё время!
   У Таньки пузо под нос вылезло, когда Иван на ней женился. Ребёнку едва годик исполнился, она вновь пузатой ходила. Так четверых подряд и родила. А куда от детей денешься? Приходил ко мне Иван, совета спрашивал. Говорил: «Одно твоё слово, и я Таньку брошу!» Но я хвостом вертеть не научена была. Да и как людям в глаза после смотреть?! Любой мог в меня пальцем тыкать да плеваться: «Вон идёт гадина, та, которая отца у детишек увела».

   А Иван потом спился. Видать, совсем его Танька заела. Ей бы такого же крикуна, как она сама, они бы спелись. Одна радость: детишки в отца пошли. Только младший олухом вырос, пьёт, мать гоняет. А старшие все выучились. Дочка учительницей работает, к матери не заглядывает. Ой, не права я была, когда нос от Ивана воротила!
   И для кого себя берегла? Для мерзавца! Он надо мной две недели потешался, «нетоптаной курочкой» называл. Всем, кому мог, в пансионате обо мне рассказал. Что вот, мол, старуху... Но я терпела. Каждую ночь к нему в комнату ходила. Чтобы уж наверняка.

   Так что права была Танька, когда дурой меня обозвала. Принца всю жизнь ждала, в чудо верила. А его ждать нечего... На любовь сказочную в кино нужно любоваться. В книжках про неё читать. Те-то, кто книжек в руки не берёт, лучше устраиваются. Вон в госпитале медсёстры-хохлушки жизни не по книжкам наученные были, а потому мужа найти себе старались. Знали, замуж – надо, и выходили за того, кто позвал. Не дожидаясь, когда старыми станут. После войны они детей нарожали, жили счастливо. Ну, если не совсем счастливо, то получше... За мужиком-то спокойнее. Ни одна сволочь обидеть тебя не посмеет!

(Подходит к трюмо. Смотрит на себя в зеркало.)

   А всё же красавицей я была! Сейчас бы точно не пропала. Жаль, молодость на другое время пришлась. На войну. И красота оказалась никому не нужной. Хотя почему?

(Начинает что-то искать в ящиках комода, из нижнего, с самого дна достаёт завёрнутый в тряпки альбом с фотографиями.)

Вокруг меня всегда ухажёры вились. А сколько поклонников в госпитале было! До сих пор фотографии храню.

(Листает альбом, перебирая фотографии.)

«На долгую память». «Самой чудесной девушке». «Помни – не забывай!» Я-то помню… Каждого. Какой был, как вёл себя, что говорил. Вот почему привередничала. Думала, женихи вечно будут. А после войны на всех баб мужиков не хватало.

Хлопает входная дверь.

   Никак, мой пришёл? Чего-то он сегодня рано…

   Разговорилась я однажды у мусорки. С бомжихой. Верой её звали. Беженкой она была. Врачихой бывшей. Погромы у них в республике начались, так она в чём была, в том и убежала. От смерти едва спаслась. А сюда приехала: кому нужна? Чуть с ума, призналась, не сошла. Хорошо, бомжи её подобрали. В подвале приютили. Уму-разуму научили. Мы с ней потом частенько встречались. Хотя она на тридцать лет моложе была, а выглядела совсем как я. Да после всего, что на её долю досталось, нас фронтовыми подругами считать можно.

   Когда сынок в загулы уходил, я Веру эту к себе приводила. Мылась она у меня, отдыхала от жизни уличной. Если бы не сын, я бы в дом её позвала. Вот бы мы с ней зажили! 
   Умерла она недавно. Короткий у бомжей век, упокой, Господи, её душу. И где могилка рабы божьей Веры, неизвестно. Как безымянную похоронили.   
   Но всё же сходила я на кладбище. Да что же это делается?! Столько молодых!.. Словно война идёт. А ведь идёт! Помню, в госпитале у нас два чеченца было. Да разве таких забудешь?! Воины они лютые. Бок о бок воевали! А сейчас… Да что же это творится?!
  В сорок пятом мы думали – войны больше не будет! Никогда!
   Наивные!

   Сейчас опять девчонкам мужей хватать не будет. Правда, теперь можно по всему миру женихов искать. Наши солдаты, кто в Европе воевал, говорили: красивее русских девчат женщин быть не может. Только что иностранки делать будут, когда русские невесты ихних женихов?.. Неужто алкашей российских к себе повезут?
    А сколько на кладбище могил безымянных! На табличке так и написано: имя неизвестно. Прежде старались греха такого не допускать. Безымянный герой – это только звучит красиво. А ведь у погибшего и мать, и семья осталась. Которой в самой малости отказано: родной могилке поклониться, над своей кровиночкой выплакаться. Конечно, могилу Верочки я не нашла. Так, посидела на скамеечке, поплакала…

(Заворачивает альбом в тряпки, прячет его снова в комод.)

   От греха подальше… Вот умру, пусть хоть что делает. Выбрасывает, продаёт…
   Или, как почувствую себя совсем плохо, порву. Чтобы никому чужому мои фотографии не достались.
   Что-то устала я сегодня…

(Садится.)

   А ведь до чего много солдат по лесам да по полям лежать осталось. Где погибли, там их землёй – присыпали. Не погребли по-человечески. И никому до этого дела нет. Разве что какие-то следопыты кости старые раскапывают. А ведь когда на войну призывали, не говорили: если погибнете – непогребёнными останетесь. Зато сколько лозунгов потом напридумывали! «Никто не забыт и ничто не забыто»! Слова одни! На праздники всякие трескучие денег вон не жалеют. А на тех, кто жизнь свою за страну отдал, денег до сих пор нет.

   Ладно, мёртвым ничего не надо! Лежат, есть-пить не просят. А вот как живых обижают! Нам, участникам войны, льготы положены. И льготы-то небольшие. Да и сколько нас, ветеранов, осталось! Но нет, боятся стариков избаловать. А то, чего доброго, долго жить будут и о войне напоминать.
   Хотя некоторые ветераны тоже хороши. Давно это, правда, было, в лихие девяностые, два старика из-за подачки фрицевской чуть не подрались. Стыдоба-то какая! До чего докатились! Победили, а теперь с протянутой рукой...  

   Может, и повезло тем, кто в войну погиб. Может, оно и лучше, что позора нашего не ведают. Не знают, что фашисты-убийцы по улицам маршируют. Нас захватчиками и оккупантами обзывают. Советских солдат-освободителей преступниками да зверями выставляют.
   Э, да что теперь плакать! Поздно уже. Нормальной жизни мы, считай, и не видели…
   Ну да ничего. Не такая уж и плохая жизнь у меня была! От голода не пухла. В застенках у фашистов не сидела. И милостыню никогда не просила. Не как некоторые.

   Правда…плохо мне стало однажды. И села я прямо на тротуар. Решила: посижу-ка немножко, а как полегчает, домой поковыляю. Так мне кучу мелочи накидали, прямо на землю, рядом со мной. И даже несколько бумажек дали. Уж до чего стыдно было! Сижу и реву, что делать думаю: взять деньги – неловко, бросить – жалко. Тут ко мне милиционер подошёл: «Ты чего, бабка, на моей территории расселась? Порядков не знаешь?». «Да не расселась, – отвечаю. – Плохо мне, внучек, уж ты извини!» Посмотрела я на него, а у него харя, как у фрицев в сорок первом. Но скорую, спасибо, вызвал. Испугался, как бы на его территории не умерла. Так и просил: «Вот в скорую погрузят, тогда и копыта отбрасывай!»
   Отвезла меня скорая домой. Доктор давление померил. Укольчик сделал. Я и отошла. А над деньгами потом… О-е-ёй! Горюшко горькое!

   А однажды дорогу я переходила. И вдруг откуда ни возьмись – машина! Водитель, паразит, из окна высунулся да как заорёт: «Куда ты, ископаемое, прёшь?» Мне бы бежать скорее, а ноги – отнялись. Как в первый раз на бомбёжке. Но хоть ноги отнялись, зато язык – что помело. Я и говорю: «А ещё неизвестно, сынок, кто из нас ископаемым прежде станет». Ой! Хорошо, добрый человек нашёлся! Заступился. А то бы точно этот поганец из меня душу вытряс!
   Вот она, жизнь наша: едва состаришься, как тебя уже не человеком, а лишним ртом считают. Ещё и заявить могут: хана тебе, старуха, нечего небо коптить. А ведь дерево, оно без корней не растёт.
   Да ладно, чего уж... Одно меня печалит, сын…неправильный…неудачный какой-то.

(Подходит к фотографии мальчика на стене.)

В папашу, наверное. Или из-за того, что его в детстве задразнили? Одним словом, безотцовщина!

(Отходит к окну.)
  

Это сейчас никого не удивишь – без отца ребёнок растёт. И стыда ни у кого... Как посмотришь на малолеток ... Волосы непонятного цвета, оголятся так, что трусы из-под юбок торчат, сигареты в зубы воткнут, на высокие каблуки залезут и ковыляют, как на ходулях. Лахундры лахундрами. Хорошо, в последнее время больше в штанах ходить стали, смотреть не так противно. Может, оно и к лучшему, что внуков у меня нет.
    Но какие же теперь девки пошли бесстыдные! На парнях посреди улицы виснут! Взасос целуются! На стариков даже не глядят. Пустое место мы для них. Идут, чуть на нас не наступают. А если взглянут, то с таким презреньем! Дескать, что ты, чучело огородное, под ногами болтаешься. Откуда они такие взялись? Мой-то вот откуда? Себе во всём отказывала, жилы рвала, про отдых забывала. Лишь бы он был не хуже других. Выучиться он выучился, да что толку.

(Снимает фотографию со стены.)

   Одно время я его пилила: женись да женись. Он всё отшучивался: куда жену приведу, в нашу маломерку? И правильно, что не женился. Вон соседка жалуется: сын бабу привёл. Так в их однушке… Ивановну с мужем-инвалидом на кухню переселили, поближе к сковородкам. Вечером старики телевизор посмотреть не могут. Так что я ещё как царица живу.
   Только ведь сын не из-за квартиры не женился. Те, кто хотел, находили невесту с жильём. Или ещё что придумывали. А моему ничего не нужно было. Пыталась я его как-то знакомить, но кто на него позарится? И я, будь молодой, тоже на такого не взглянула бы. Нет в нём мужской силы. Ну откуда ей взяться, этой силе, при бабском-то воспитании?

(Возвращает фотографию на стену, подходит к окну.)

   А трудно, ой, трудно стариком быть. Там болит, здесь ломит. Не согнуться – не разогнуться. И не нужен ты никому. Случись что, никто о тебе не вспомнит. В войну не так было. Помню, какой я себя важной считала. Пусть и винтиками мы были, да только без винтиков всё развалится.

   Как же это жизнь-то промелькнула? Незаметно? Осталось лишь прошлое вспоминать. Да думать: почему нам, поколению нашему, время трудное досталось? Хотя… кто его знает, какое время тяжелее?

(Садится.)

И какое оно потом будет? Может, эти-то, нынешние, тоже наплачутся. Случись ещё война… Господи! Совсем с ума сошла! О таком не то что говорить, думать страшно.
    Мне ещё повезло: сына родить осмелилась. Он, пока маленький был, радовал…
   … Ой, что это со мной? Целый день у окна просидела, о жизни своей думая. Вот что значит, дождь. При солнце-то никакая глупость в голову не лезет... И про смерть не вспоминается.

(Встаёт.)

   А если… Здоровье-то у меня – грех жаловаться. Может, ещё поживу?! Дотянуть бы… Когда семьдесят лет после войны отмечать будут. А семьдесят пять!.. Тогда нас, ветеранов, совсем мало останется. Зато каждому сколько почёта и уважения будет! Пожалуй, рановато я на кладбище засобиралась! Хорошо бы ещё пожить! Интересно ведь, как оно потом будет. Глядишь, жизнь-то вдруг и переменится.
    Что ты говоришь, сынок? Ужин готов?! Молодец ты у меня! Как бы я без тебя жила?! Иду-иду! Только передохну немножко.

(Опускается на стул.) 

Занавес
  

 

Перейти в архив


Оценка (0.00) | Просмотров: (224)

Новинки видео


Другие видео(192)

Новинки аудио

Елена Крюкова "Обнаженная натура"
Аудио-архив(210)

Альманах"Клад"  газета "Правда жизни"  Книги издательства РОСА
© 2011-2014 «Творческая гостиная РОСА»
Все права защищены
Вход