***
…им, отдавшим за нас жизнь,
им, израненным в гулких окопах, идущим на смерть,
им, кричащим из-под земли, что фашизм
был низвергнут, что был побеждён. Как теперь
объяснить то, что памятники, что скульптуры войны
снесены в городах: в Львове, в Талине, в Праге. Как так?
Как рука поднялась? Вы за что их, за что, пацаны?
Впрочем, слово иное нужно здесь, иной нужен знак.
Слово «зверь», слово «нелюдь». Очиститься, как нам от них?
Как нам правду свою отстоять, правду дедов своих?
Вот бы встали они, вот бы встали они из могил,
вот бы снова, кто в танке сгорели, из пепла взошли.
Кто на мине подорван, тот снова бы сросся, скрепил
в своём теле бы швы, вот бы встали они из земли.
И пошли бы они, и пошли бы они, и пошли!
А звонарь бы на вече позвал, зазвонил! Вострубил!
Журавли бы на небо взлетели, всех их – журавли!
Во все тысячи тысяч, во все миллионы их крыл!
- Ставь на место! Впаяй! Вознеси. Там, где были, оставь.
Ибо трогать сакральное, ибо сносить память – грех.
До семи колен грех! До потомков своих грех, как явь!
Всех на место верните солдат, всех снесённых, всех-всех.
И всех маршалов, воинов! Каждого, кто умирал.
Каждый камень снесённый, цветок каждый, мемориал!
Вот читаю, читаю фамилии…
Сколько глаза
мои зреть могут! Что у черты, до черты и что за
эту слушаю музыку, гимн, песнь и скорбный набат,
у кого дед погиб, у кого сын, отец, мама, брат.
Я без слёз это слышать совсем не могу, как вокзал
я наполнена – душу мою разрывающей жуткой волной,
и всё чудится слово прощанья то, что дед сказал
моей бабушке, что с семерыми осталась весной.
Что же думало небо, забравшего да от семьи
не подросших ещё, не разумных детей всех семи?
И остались по линии мамы бабьё да бабьё,
словно нить жизни сорвана напрочь, разъята насквозь,
всё мне кажется то, что помочь я могла бы всерьёз,
то, что детям внушу – это русское племя моё!
Залатаю на небе все дырья, заштопаю их.
Не хочу, чтобы зло побеждало, хочу, чтоб добро!
Тихо, тихо-то как, вспоминаю, когда я о них,
громко, громко лишь сердце стучит мне левее в ребро.