«…опенок»

Дата: 31 Января 2016 Автор: Александров Анатолий

- Снайпер, вовсе не снайпер, а «снайперша» – не то из Польши, не то из Эстонии. – Женщина сделала многозначительную паузу.  –  Какими только ветрами принесло к нам этих девок? Да еще  в компанию с бандеровцами. Прости Господи...

 

Говорливая прихожанка, истово перекрестилась на божницу. Она заявилась к священнику с той заречной стороны станицы.

 

–  Раньше хоть по ночам ходили тут, у себя,  безбоязно. А вот же…  

 

Настоятель храма только кивнул головой.

 

–  Дивчине, бают, винтовку привез сам Маккеин, тот, что из США в Киев прилетал. Вручал этой снайперше на Крещатике. – Женщина помолчала, что-то припоминая. –  Специальную, именную, с ночным прицелом, тепловизором… Красивая, молоденькая…

 

За окошком темнота. Ни зги…

 

– Благослови, батюшка.

 

 «Разведчица», кажется, только сейчас заметила, что отец Виталий  собрался ужинать, накрыл стол… Заторопилась. На прощание  у двери наложила на себя крестное знамение и канула в беспросветную ночь… Едва отец Виталий повернулся – снова стук в двери.

 

– Батюшка,  отец совсем плох. Покрестить бы надо…

 

Священник всмотрелся в женское лицо, колеблемое трепетным язычком свечи… Признал.

 

– Так он же у тебя, милая, атеист.

 

– Да уже, как будто, и не атеист?

 

– Как же это? Как ты узнала? Он же, дошло до меня, парализован и не говорит.

 

– Не говорит. Мучается очень… Мечется, стонет.  

 

– Может быть, он хочет остаться некрещеным. Против желания крестить невозможно. Преступление.  

 

За черным проемом окна ухнуло… Рвануло.

 

– Танки… – определил  настоятель. – Те самые…  

 

Рвануло еще раз… Тонко зазвякали стекла. И вновь - мертвое безмолвие.

«Тишина после взрыва всегда мертвая». – Давно усвоил настоятель. 

 

– Он глазами разговаривает.

 

– Глазами… – кивнув, повторил священник. Перед смертью люди выражают глазами много больше и красноречивее, чем  голосом.

 

– И вот, что – то написал…

 

Ночная гостья протянула клочок бумаги. Отец Виталий разгладил обрывок и  недоуменно поднял брови

 

– Э – эх. Да этого художества и почерковедческая  экспертиза не разберет. – Молвил он со вздохом и вернул женщине, мятую бумаженцию, с неисповедимыми каракулями. –  Вот видишь, – священник показал рукой на церковные принадлежности – собрался крестить новорожденного. Ждут меня на Гагарина.

 

– Нет, батюшка. –  Отрезала приехавшая из Донецка.

 

– Что ты, милая?

 

До этого вполне смиренная просительница преобразилась.

 

–  Младенец пусть подождет.

 

И вдруг – новая перемена в лице. Женщина испугалась своего непроизвольного повелительного тона. Прикрыла губы платком. А тут и обстрел прекратился – могильная тишина.

 

–  Младенец подождет ? – уже вопросительно повторила ночная гостья.

 

Как тут поступить? Более всего отец Виталий раздражался, когда вдруг оказывался на подобных распутьях. Что делать?

 

«По совести». – Подсказала недреманная Совесть.

 

«По логике». –  Настоятельно потребовала неопровержимая Логика, одолевая свою вечную соперницу.

 

–   Завтра приду. С петухом. – Произнес, наконец, настоятель.

 

В станице давно уже не осталось ни куриц, ни куриного потомства. Только один загадочный Петух. Никто не знал, где он обитал. Никто его не видел, не подкармливал. А он, что твои швейцарские часы, исполнял свой вечный долг перед человечеством и ни разу не дал сбоя. Удалец! Кричит, словно его режут,  истошно – хрипло – душу раздирая – дико – одичало. Как только станичные «куранты» смолкнут, так  и артобстрел  тут же и прекращается. Ну, кто такого, скажите, зарежет?

 

– «Воевать уже не смели!» – кивал в сторону «киевлян», школьный литератор в отставке. На каждый случай станичной житейской прозы у него находилась подходящая поэтическая  строчка из Пушкина.

 

– Пушкин наше вчера, нынче и наше завтра!

 

Про петуха педагог  итожил:

– Истинный  Миротворец! Его бы в голубые каски определить!

 

Учителя «литры», школьники почему то прозвали «Мольер». Забавная персона! «Литрук» изъяснял, что простые, станичные петухи, во всех странах мира всегда кричат «Миру мир». За это они числятся в списках «невыездных».

 

– А золотые, столичные  петухи, –  просвещал станичников Мольер, – сидят на золоченых спицах и каждые восемь дней накликают междоусобицу.

Ждут бывало с юга, – глядь, –

Ан, с востока лезет рать!

Справят здесь, – лихие гости

Идут с моря  3 557.  

Это он про американцев в  Афганистане, в Африке, в Европе… и про то, что заокеанские ракетоносцы зачастили в Одессу. Как послушаешь «Мольера», получалось, что Александр Сергеевич предвидел будущее России на два века вперед!

 

– «По расчисленью Философических таблиц».!!! – Тут «литрук» поднимал к небу указательный палец и добавлял, –   «Да ведают потомки православных»!

 

Ночная гостья все еще стояла у порога и обреченно ждала окончательного слова.

 

– Даст бог, под утро снайперша, задремлет. Тогда и побеседуем…

 

Горожанка скорбно закрыла лицо платком и, молча, канула в ночную бездну. Настоятель махнул рукой на ужин. Время вышло. Добраться бы к полночи до Гагарина…

 

– Поем по возвращении.

 

Задул свечи. Шагнул в ночь. Заверещал пулемет. Череда  трассирующих пуль прострочила тьму – тьмущую длинными, огнистыми стежками. Настоятель станичного храма понял – наблюдатель – корректировщик указывал направление обстрела для киевской гвардии – танкистам и минометчикам.

 

Веселые парубки  с заречной стороны молодецки играют  нацистскими символами на мускулистых плечах, свастиками на коленях и ягодицах…  Любое напряжение или расслабление мышц шутников – парней – «укропов», приводит четырехлапых  гитлеровских пауков  в движение.

 

– Свастики, как живые. Они словно ползают по их телам… – мимолетно, за  кадром, едва слышно, непроизвольно вырвалось у оператора во время сьемки.

 

Польское ТВ снимало документальную ленту о воюющих бандерровцах, с той заречной стороны станицы, прямо на передовой. Фильм с названием «Неофашисты в окопах» показали во многих странах Европы, в том числе и по российскому ТВ. Кто – кто, а уж поляки, по Волынской резне, лучше всех других европейцев, вместе взятых, знают толк в бандеровских свастиках.  Пепел Волыни стучит им в грудь.

 

Отец Виталий сделал несколько неловких шагов вдоль овина, спиной к юной красотке-снайперше, удаляясь от нее, в сторону сравнительно безопасной улицы имени Юрия Гагарина – первого космонавта в истории человечества. По спине торопливо – щекотно, словно заблудившийся перед заходом солнца муравей, пробежало перекрестье американского снайперского прицела… 

 

– …Красивая, молоденькая…

   

Из ума не выходила англичанка (?) с американским карабином. Этого Маккейна еще в годы той, далекой  вьетнамской войны ранили, захватили в плен, пожалели, выходили и здоровеньким выпустили домой – в США добросердечные, наивные  вьетнамцы.

 

– Теперь вот развозит по белу свету карабины. –  Помыслил настоятель. -  … Именной с ночным прицелом, тепловизором, с табло, чтобы делать «плюсики», скольких выследит, выцелит. Убьет – поставит очередной крестик…

 

Споткнулся… За что – то зацепился. Постоял… Ноги не шли…

 

– «Да ведают потомки православных»! – услышал отец Виталий совсем рядом, явственно  голос «Мольера».

 

Подозрительно оглянулся. Никого. Да и кто бы смог бы изъясняться неповторимыми вибрациями  голоса «литрука»?

 

– Самого-то, вот уже неделя, – спаси Господи! – как «закопали в планету Земля». – «литрук», случалось, вставлял этот поэтический оборот на очередных поминках. Пришел и его черед. Не успел добежать до подвала. Ему оторвало плечо, заодно с рукой.

Руку Мольера  приставили к телу и заедино погребли на том краю погоста, что ближе к окраине станицы. Эта часть кладбища, благодаря скрытному положению склону, меньше всего подвергалась артобстрелам. Даже снайперша не простреливала его. Кладбище в этой месте, от начала войны,  заметно разрослось – подползло к станице.

Станичный храм «литрук» посещал редко. Записок о поминовении усопших  не подавал. Но каждый раз, по приходе, склонял голову перед поминальным распятием и что – то шептал себе под нос. Да и на службах  стоял всегда в сторонке, за спинами. Во время крещения водой отцу Виталию приходилось снайперски выцеливать Мольера в заднем ряду – в узких  промежутках между склоненными головами прихожан. Если не попадал в его лысину с первых взмахов, то делал поправку, корректировал положение кисти руки и повторял попытку. И только убедившись, что водосвятский крест запечатлелся на голове учителя «литры», он с легкой душой двигался дальше. 

 

 Безлюдье. Только сполохи и грохот взрывов во мраке. Станичники, спасаясь от шальных – ночных осколков, пуль, мин, снарядов ночуют в подвалах. Отец Виталий  остановился. Задохся, словно после тяжелой работы, тяжкого подьема по крутому  горному склону.

 

– Ну что ты за математическое чудовище? – в упор спросила Совесть, как всегда вдруг, заставая врасплох, без всякого предисловия.

 

Титло «математическое чудовище» отрок  –  Виталий услышал на одном из последних школьных уроков. Учитель математики, кстати, всеми любимый, озадачил.

–  Школьные задачки  мы  порешали. Теперь будете решать задачки про Жизнь. А у нее случаются самые разные правила, разные арифметики.

 

Словно иронизируя над очевидной непогрешимостью всемирных законов сложения – вычитания – деления – умножения, школьный математик на доске вывел уравнение «дважды два равняется пяти». Не придерешься. Законы арифметики, краеугольные камни знаний, рассыпались в прах. Все школьное мироздание рухнуло, обратившись в руины. «Нет ничего истинного».

 

– Найдите подвох. – Педагог выждал минуту и заново произвел расчеты, объяснив, в чем секрет математического фокуса.

 

Этот урок еще больше обострил взгляды Виталия на общепринятые житейские аксиомы. И когда, перед самой кончиной отец определил Виталия в духовную семинарию, в нем шевельнулась надежда найти – обрести прочную точку опоры, способную выдержать любое испытание, обнаружить всякий подвох.

«Все, будь оно хоть школьная арифметика, в лукавых помыслах, лукавых устах,  есть скрытое зло». –  Решил для себя семинарист.

– Отче наш, не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

Памятуя  последнее наставление любимого педагога, он, уже без удивления  воспринял афоризм «Статистика – одна из древнейших профессий», наряду с той содомской верой, которую исповедуют уличные «жрицы любви». А потом, по мере узнавания правил Жизни,  к этой лихой двоице Виталий причислил и неопровержимую логику.  Он заметил, что она часто торжествует  в лукавых устах и обманных книгах, благодаря той самой хитроумной арифметике. 

«Да мя не явиши бесом радование, ибо многим  грехом повинника».

 

Вдруг из темноты явилось ему лицо горожанки. Смотрит молчком. Рот перетянут углом платка. В душе заболело.

 

– Болящий дед, геройский солдат Великой Отечественной тебя ждет. –  Со жгучей  укоризной вырвалось у недреманной Совести.

– А ты вспомни, – моментом выскочила наперед неопровержимая Логика. – Вспомни, как дед называл тебя в детстве.

Отец Виталий попытался отмахнуться.

- Ну да, ты забыл. Напомню  «Попенок»!   

Не возразишь. Неопровержимая Логика обожает бросать в лицо беспощадные цитаты, «железные» факты, убийственные числа,  злорадные  даты…   И получается, что дважды два пять.

– На свете нравственном загадка! – в подобных случаях вставлял, бывало, Мольер.

Железная Логика обожает напор, моментом сбивает с ног. Не дает ни минуты сосредоточиться. И ведь не доищешься потом, как, но выходит, что ловко, обвела она тебя вокруг пальца в два счета…  А потом? В груди, мозгах, в подсознании – всюду жжет, бьет, выкручивает, стреляет без промаха. «Совесть – хуже ревматизма, артрита, плексита и артроза вместе взятых»…

 

Надо бы идти, а ноги не идут.  Настоятелю ныне болезный, страдающий на смертном одре дед явился  молодым, задорным, воинствующим атеистом. Припомнилось и это самое, больное, как осиное жало,  «попенок»? Фигура борца с предрассудками зыбко маячила перед священником, словно пританцовывала.

 

– Что, дед, по-прежнему улыбаешься?

 

Картинки детства замелькали пестрой чередою…  В семье у Демьяныча всегда било неиссякаемым ключом житейское кипение – три дочери, два пацана. Мать нашла неожиданное противоядие  от осиных жал-насмешек на счет поповского происхождения своих чад. Мудрая женщина. Она звала всех пятерых чад,  сыновей и дочерей, «опятами».

– Смотрите. Сколько вас. Вы, как опята растете, заедино.

 

«Опятам» сразу становилось легко, и даже малость смешно. И когда мать кликала их, они – «попята» – прятались, как опята в лесу. Детские обиды друг на друга, на уличных и школьных сверстников легко растворялись в их кровном множестве, в бесконечных общих семейных заботах и радостях.

Насмешливые сверстники «опят» чаще всего в своих семьях были детьми – одиночками, а некоторые еще и при матерях – одиночках. Двойное одиночество.. Аборты, убийство нерожденных – во чреве, в те, уже полузабытые годы,  были обыкновенным делом.

Чадолюбивый Демьяныч, отец опят,  давно перешел в мир иной, но его отцовское  табу на аборты запечатлелось в душе каждого из его чад.

 

– Упокой, Господи, душу  усопшего раба твоего, родителя моего и прости ему все согрешения, вольная  и невольная и даруй ему Царствие Небесное.

  

Рухнул СССР. Дважды два оказалось пять. Бандеровцы раскопали схроны с оружием… Всех троих сестер Виталия, и младшего брата, одного за другим занесло в Москву, где, кажется, и воздуха-то на всех не хватает, не то что места для жительства. Вот уж действительно пути Господни неисповедимы.

 

– Помяни, Господи Иисусе Христе, Боже  всем сердцем  призывающих Тя…

 

Москва, известное дело,  не поверила ни слезам, ни мольбам. Но все они сами, своей надеждой, словно движимые предузнанием своего нового жизненного места, пробились, утвердились в первопрестольной, умножились в сыновьях-дочерях и уже – во внуках. В какой-то момент спохватились – пора бы сосчитаться. С помощью всемогущей компьютерной графики, и столичной полиграфии московская родня издала семейный календарь со всеобщим родственным  портретом на обложке. Целая толпа набралась…

 

– Спаси, Господи, и помилуй родительницу, сродников и всех православных христиан…

 

И, вдруг, дед, туманно колеблемый, кивнул головой. Отец Виталлий, словно очнулся от сна и повернул в обратную сторону. Сделал несколько шагов и  сразу почувствовал облегчение. Теперь священник шел лицом к заречной стороне станицы, навстречу трассирующим пулям,  тоскливо воющим минам, словно налегая грудью на рявкающие танки, притаившиеся «грады». Возможно, проницая взглядом тьму, священник в какой- то момент упирался взглядом в прищуренный глаз  юной, красавицы – бельгийки, или как ее именовать

Отец Виталий всматривался в тьму, словно надеялся за миг до выстрела успеет  что-то важное вымолвить этой  снайперше – канадке (?), австралийке (?), арабке (?)… Как их, невест, матерей… потянуло на запах майданной гари? Како-то  Чудовищный математик доказал им, что «дважды два равняется пяти». Иди и убивай во имя змееволосой Демократии, лукаво улыбчивой смертоубийственной Свободы.

 

«Кто бы она ни была,  – мелькнуло в уме, – она явно родилась не в семье священника».

 

Но тут неугомонная тень задорного атеиста  призвала  священника петь заодно с ним:

Будет людям счастье, счастье на века

У советской власти сила велика…

 

«Гимн коммунистических бригад» вернул отца Виталия в советское детство, к незавершенному разговору:

 

– Твои дети в воскресенье спали всласть. Потом твои домочадцы  усаживались перед телевизором смотреть «Утреннюю почту» и «В гостях у сказки».

 

Неопровержимая Логика втыкала свое пыточное  орудие в самое больное место и с математическим бесчувствием поворачивала его в душе священника, кровавя мелькающие картинки детства, отрочества.

 

–  А меня, поповского сына, чуть ни свет, ни заря поднимали на молитву… В школе учителя заставляли меня снимать с себя нательный крестик под хохот одноклассников, твоих детей.

 

Молодой атеист, улыбаясь, шел рядом с отцом Виталием, плавно, как призрак. Теперь он бодро напевал «Наш паровоз вперед лети…», призывая  священника к райской жизни в атеистической  Коммуне, убеждая  отбрасывать на пути в Коммунизм все мелкое, личное…

 

– Даже девчонки, твои дочери, чурались меня.

Неопровержимая Логика удовлетворенно помавала головой. Ночная прохлада не могла остудить пламенные видения. Задохнулся. Надо бы перевести дух.

 

 – Этому деду, защитнику Родины, Господь все грехи простит. – Вдруг возникла недреманная Совесть.

– И заодно воинствующий атеизм? – словно забавляясь, вставила Неопровержимая Логика.

 – А тебе, по твоей церковной, православной должности пенять на прошлое, злобиться на заблуждения людей не гоже. – Продолжила Совесть, не обращая внимания на хитроумную реплику ревнивой  соперницы.

 

«Тиха украинская ночь. На мирном небе звезды блещут…»

 

– Может быть, дед и в самом деле превозмог свой атеизм?

 

Шальная пуля с присвистом пролетела совсем рядом, удаляясь  в слепой  надежде, что ей еще улыбнется, так сказать, «счастье». А счастье было так возможно…

 

«Логово у красотки-снайперши на дереве  – в той самой  развилке». – Сообразил отец Виталий.

 

Там, среди ветвей, ее даже днем с огнем не разглядишь, не увидишь, не достанешь.  В детстве «опенок» на спор залезал туда, где он превращался в невидимку. Кто-то из хлопцев, забыв насмешки,  даже зауважал поповского отпрыска.

 

Отец Виталий осмотрелся: «Кажется, сюда».  Не стучась, отец Виталий легонько толкнул дверь. Она и открылась. С началом обстрелов станичники привыкли оставлять двери не запертыми. Горожанка, казалось, остолбенела от неожиданности.

 

– Вы пришли?

 

– Ведите к отцу.

 

Дед едва увидел «опенка», широко заулыбался. Сразу стало видно – совершенно беззубый. Отец Виталий принялся за дело, не теряя ни минуты.

 

– Дед, представляете, сейчас мне надо будет назвать вас младенцем!

 

Беззубая улыбка стала еще шире. Вполне могла показаться, что он понял и принял то невероятное, таинственное, непостижимое, что сейчас должно было произойти с ним самим.  Возможно ли  так вот, обменявшись взглядами со священником, вечному атеисту осознать, что ему предстоит повторное рождение? Легко сказать «представьте».

 

Дочь умирающего поспешила на кухню  мыть тазик для крещения.

 

– Надо было бы совершенно новый.   

–  Да где ж его сейчас достать? – развела руками горожанка.

 

 

Священник примирительно махнул рукой и  приступил к совершению таинства. Дед время от времени радостно кивал светящейся головой, опушенной полуживой, короткой, вставшей дыбом  сединой.

 

«Чистый  одуванчик на солнце».  – Мелькнуло в мыслях отца Виталия.

 

Совсем рядом разорвалась мина.  Дом качнулся. Зашипела, осыпаясь, сползая змеей по стене, ветхая штукатурка. Хрустнула прогнившая доска. Отец Виталий вздрогнул. Тут же явственно припомнилось, как накануне в окно храма влетела  разрывная пуля. Противоположная стена церкви брызнула белыми телесными кусками штукатурки и кроваво-красными, как свежее мясо, шматками старинной кладки.

 

«Крестителю и Предтече Христов. Законополагаяй людям спасение в раскании прегрешений бывшее, посреди закона и благодати стал еси. Сего ради молим тя, образми покания нас просвети».

 

«А, может быть, это снайперша? Специально?»

 

Пуля вырвала у образа Иоанна Крестителя часть левого плеча и половину лика.

 

«И Мольера точно так же».

       

Фигура Предтечи, не взирая на соделанное с нею, как и прежде, вперяла взгляд туда, откуда примчалась пуля. Иоанн не терял надежды образумить, просветить стрелявших. 

 

 «Твое оборонительное оружие, наставлял снайпершу Макккеин под камеры БиБиСи, поможет тебе защитить честь всех твоих украинских сестер от российских агрессоров». – Вспомнил священник подробность из «отчета разведчицы».

 

Совершая таинство, отец Виталий заметил в глазах деда тот особенный, лучистый свет, который вдруг появляется  у некоторых крещаемых. Старик молился глазами, всем своим существом с такой истовостью, что священник поразился этой неисповедимой силе.  Губы шевелились. Безмолвные слезы, выкатываясь из под нижнего века, впадали в старческие трещины, втекали в уголки губ и смешивались с немыми словами. «Да» – с беззвучными мольбами. «Да» – с беззубыми надеждами - упованиями.

 

– Слава тебе, Боже наш. Слава тебе!

 

Отцу Виталию в какое-то мгновение пришло на ум и вовсе странное соображение. Ему почудилось, будто он считывает молитву с немых губ советского деда, что ему, священнослужителю, дано лишь повторять молитвословие вслед за умирающим  дедом. Язычки свечного пламени колебались в согласии со взмахами рук отца Виталия. 

 

«Просим у Бога христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны и доброго ответа на Страшном суде, а то и дело спотыкаемся» – нашептала на ухо священнику неусыпная Совесть, припомнив вдруг ему недавнее душевное смятение.

    

Таинство завершалось. Дочь деда – горожанка, неподвижно стояла у изголовья отцовского одра. Она плакала заодно с умирающим родителем, утирала слезы молча и тоже радостно, светло, словно великое горе миновало.

 

Уже за полночь отец Виталий собрал свои принадлежности и вновь оказался в объятиях ночного мрака.  И так тепло ему было на душе, что впору петь.

 

«Пусть бы красавица-снайперша  послухала…»  

 

«А что я тебе говорила!?» – Тут же вставила неусыпная Совесть.

 

Войдя в свое жилище отец Виталий, не зажигая свечей,  наспех разделся.

 

– «Да ведают потомки православных»! – Благословляя Виталия на сон грядущий, вставил «литрук», поджидавший его.

 

Отец Виталий без опасения принимал такую игру воображения, потакая неисповедимой духовной связи со станичниками, равно с живыми и усопшими.

 

– Смерти нет.

 

Живые молятся на земле за усопших, а души усопших предстоят перед Всевышним и молятся на небесах за оставленных ими на земле.  С началом войны понимание и ощущение этого станичного родства, по обе стороны кладбищенских ворот, крепло в нем день ото дня, во всем его естестве. Незримая объединительная сила нерасторжимо сближала - сплачивала токи духовного бытия убитых станичников с пламенным, плотским естеством живых. Так ствол дерева соединяет тайную мощь подземных корней с солнечным кипением фотосинтеза в кроне дерева, в его множащихся листьях, плодах.

 

– Всевышний знает…. –  заключил священник.

 

Отец Виталий и думать забыл про ужин. Едва коснулся  постели, заснул мертвым сном.

 

С пением  Петуха Миротворца послушался робкий стук в дверь настоятеля.

 

– Иду. – Наскоро одевшись, открыл незапертую дверь. Перед ним стояла горожанка, дочь «советского деда», принявшего ночное крещение.

 

–  Доброе утро, батюшка.

 

– Спаси, Господи! – наскоро отозвался Виталий, пытаясь опередить Недреманную Совесть, и озабоченно перекрестил женщину.

 

–  А отец, с полчаса после вашего ухода, крепко заснул и… – горожанка растерла накатившуюся слезу по влажной щеке. – Заснул и больше не проснулся.

 

 

Тут некий ползучий  страх поразил  существо настоятеля в самое сердце. Отцу Виталию в единое мгновение представился он сам в жутком покаянном смущении-смятении.

 

«Как бы ты сейчас стоял перед этой женщиной? Какими бы словами  оправдывался, если бы ночью не повернул бы стопы к деду, не окрестил бы болезного, страждущего духовного спасения старика перед его кончиной???»

 

Кажется, Недреманная Совесть поджидала горожанку с ночи, чтобы высказать отцу Виталию наболевшее.

 

 «Получается, так и убил бы деда, жаждущего спасения, бросил невозрожденного!?» – помыслил в глубине души настоятель станичного храма.

 

– Не проснулся? – автоматом, вслух, повторил за женщиной отец Виталий, мучаясь в глубине своего сердца скребущей, немилосердной  мукой, думая о своем возможном непростительном прегрешении.

 

–   Благодарствуем, батюшка!

 

Неожиданное – полузабытое слово, как мимолетная пуля, вернуло внимание священника к дочери усопшего деда.

 

«Благодарствуем»?! Настоятелю даже увиделось, будто ему кланяются двое – и горожанка, и ее отец со светящейся, как у одуванчика на солнце головой.

 

– Господи, воля твоя…! – только и молвил отец Виталий.

 

Утро выдалось на редкость тихим, солнечным…. Свежий утренний воздух слегка горчил чем-то паленым.

 

Собираясь к новорожденному младенцу на Гагарина, отец Валерий облегченно, с неспешным, душевным старанием перекрестился перед семейной реликвией – Леушинским образом Богоматери.