Осенняя октава

Дата: 8 Декабря 2015 Автор: Аксёнова-Бернар Татьяна

Содержание

 Алябьев

Соловей

Дорога

Подольские курсанты

Выжившим с мая по октябрь

Ленинградская мадонна

Зима

Кляча

Вечная любовь

Осенняя октава

А смерть неотделима от любви...

Алябьев

Не дуэль, а отказ заплатить по счетам
Уличённого в шулерстве Времева
Спутал карты Алябьеву! Ну, на черта -
Чёрный день положенья тюремного?

Ну, зачем он, фортуны крутя колесо,
Всё выигрывал в вист у помещика?
Не в висок его, благо был сам невысок,
"Вы - подлец, сударь!" - просто затрещина...

Дворянин и гусар остаётся собой
И в игре, и в любви, и под градусом.
Он в тюрьме вспоминает берЕзинский бой,
И Катюшу свою, не нарадуясь...

А над ним совершалась гражданская казнь:
Эполеты - долой, шпагу - надвое...
Времев умер в дороге. Какая тут связь?
Да и нет её, только вот "надо бы"!

Императору надо, чтоб главный герой
Сочинял анонимные оперы,
По Сенатской не шлялся сквозь висельный строй
И не щёлкал затвором, как штопором!

Отгусарил своё, взяв Париж, а теперь
Пусть романсы строчит в отдалении.
Хватит пороху - биться в закрытую дверь
С высочайшего соизволения?!.

Доигрался, кутила? Сколь нитку не вей -
Обрывается, поздно ли, рано ли...
Но таланту на пользу тюрьма - "Соловей"
Вдруг запел за оконными рамами!

Он зимой засвистал, как всегда, невпопад!..
У России преступники странные:
Словом чести ей вечную славу творят,
Память вечную разными странами...

                     

Соловей
 Посвящается А.А. Алябьеву.

Растерзал мне душу, право,
"Голосистый соловей"...
Подполковник, браво, браво:
Грусть-тоска живых живей!

В глубине всё всколыхнулось -
Страсть надеждою полна.
Вы - в тюрьме - рывком - со стула
И застыли у окна...

В феврале какие птицы,
Да к тому же - соловьи?
Заставляет сердце биться
Предвкушение любви.

Просто и легко, как Моцарт,
(Карты, вист, вино, кутёж!)
Как Вам нА душу придётся
Сочиняете. Так что ж?

Будет по-гусарски лихо
Шашкой музыка сверкать!
Не услышит соловьиха.
Недоступна благодать...

Вот он выпорхнул на волю,
Словно в сердце остриё!
Ты куда летишь, отколе,
"Где всю ночку пропоёшь?"

 Дорога.

Дорога

Заколодела моя прямохожая!
Как налево - так заплотом забориста,
А направо - непролазного хвороста,
Разгоревшегося вдруг, трескотня...
Замуравела бурьяном! Так что же я,
Дёшев хрен, да чёрт ли в нём, всё несмелая?
Пусть глаза боятся, руки-то - делают!
Не убудет ничего от меня.

Частоколом, черепами утыканным,
Пробираюсь, встав на камень, что бел-горюч.
Ни жива и ни мертва... Пальцы, страх, не крючь!
(Петухи всю ночь орут - не к добру...)
Перелезла, да упала на тыквины,
На чужие, на капустные головы.
Как сорока на колу, мягче олова
Завертелась жизнь, включаясь в игру!

Перебарываю я бездорожие.
Пересиливаю тьму неминучую.
Расчищаю путь медвежьему случаю...
Злая доля мною одолена!
Будьте, нелюди, со мной осторожнее.
Ну, а люди - терпеливей, любезнее,
Ведь хлебнувший лиха - справился с бездною.
А когда до дна - дорога одна...

Подольские курсанты

По Варшавскому шоссе сотни юношей -
Ни курить, ни говорить - не моги! -
Свой последний в жизни марш к славе будущей
Совершали - раз, два! - с левой ноги.

Пусть, воздушная тревога,
Пусть, мы падаем в окоп:
Вспомнишь чёрта, вспомнишь Бога -
Пуля в лоб!

За Медынью, на реке Изверь - зверище! -
Без приказа обороной застыв,
Вплавь заставили фашистов - не верь ещё! -
Пересечь Угру, угробив мосты.

Их топили под обстрелом,
Как не топят и котят!
Пулемёт ли чёрно-белый,
Автомат?..

А правительство - в конвульсиях, в панике:
То ли в Куйбышев сбежать, то ли нет?!.
Но подольские курсанты - не памятник.
"Продержитесь, дети!" Пепел - в ответ...

Артиллерия с пехотой -
Накануне пацаны:
Танки не пройдут по дзотам.
Не должны!

Отступали по подсолнухам, ротою.
Разворотом разве танки сдержать?
Трёхлинейкой - самолёты? Кровь - рвотою:
До последнего дойти рубежа...

А какой из них - последний?
И какая - высота?
Пули-дуры, точно слепни,
Бьют состав.

На Ильинском знать бы то, что под Нарою
Встанут звёзды и покатятся вспять!
Шли к нетленному венцу парни парами -
Подольчане шли Москву защищать...

А пока - такая штука:
Едет к нам товарищ Жуков
И сибирские войска
Просыпаются пока.

Подземелье смерти.

   Выжившим с мая по октябрь
                 1942г. в Аджимушкайских    каменоломнях посвящается
                (от лица 15-летнего Михаила  Радченко)

Мне было безразлично - умереть...
Другой раз думаешь: "Отмучиться б скорее!"
Из подземелья вылез в октябре я,
В пятнадцать лет состарившись на треть.

Сдирая поцелуй мой со щеки,
Всплакнул братишка: "Мишка, мамка ахнет!..
Где пропадал полгода, что ли, в шахте?
Ты трупом пахнешь! А у нас - щенки..."

О, камни крымские! О, хрупкий известняк!
Не может быть, что просто - повезло мне...
Бомбили - лезли все в каменоломни.
Тикали - все, вот выбрался - не всяк...

Там расселился целый гарнизон,
Три госпиталя, населенья - тыщи.
Предателя отдел особый ищет
Среди своих... Узнать бы: кто же он?!.

А голоса в один сливались шум.
Колючей проволокой ощерялись щели -
Из них бы - ящерицами... Нет, в самом деле,
Да бьют прицельно! Вовсе не дышу:

Фосген пускают фрицы каждый день.
Прут очи из орбит, льёт кровь гортанью.
Мы складываем трупы страшной данью.
И трибунал казнит любую тень.

Без разницы: фашисты иль свои,
"Свои" в кавычках! Навсегда запомню
Аджимушкайские каменоломни
И мясо крыс, и наверху - бои...

"Воды! Воды бы!" - холод в глубине.
О, крымский камень - порист, гулок, влажен:
Сосали в трубку, с известью - столь важен
Глоток воды, в блокаде, на войне!

От монолитных взрывов борона
Вдруг вспучивалась... Дети не кричали,
Лишь к мёртвым прижимались... Мы - керчане,
Уходим в камни. Позади - страна.

Всех поглощает каменный мешок -
Аджимушкай - посёлок наш зовётся...
Мне снится каждый день колодец солнца:
Я слепну, брат, а так - всё хорошо!

Ленинградская мадонна

Сегодня мы клеймим "врагов народа",
А завтра демонстрируем друзей.
По перевыполненью плана, вроде,
Мы снова "впереди планеты всей"...

Не удивляет, что герой вчерашний
Расстрелян будет завтра словно враг.
И в атмосфере истерии нашей
Все маршируют, выверяя шаг.

Звучит победой "марш энтузиастов",
Но вот: над кем, кого и почему?
Кровавый флаг, кровавый запах наста -
Виденье, непостижное уму!

Эпоха холода и сталинских репрессий
Звучит сейчас как будто звук пустой.
Вставали в строй советский поэтессы.
С ноги шагали, только всё - не с той...

И ей, лучистой, золотоволосой
Случилось обручальной буквой "О"
Прогнуть хребет под лапами "колосса",
Точнее, под копытами его

В той пирамиде физкультурной, бодрой,
Что возвышалась в центре площадей.
А мёртвый город был машиной мёртвой,
Когтившей измочаленных людей.

Горела смена в "Смене" Ленинграда!
И женщина, столь хрупкая на вид,
Пройдя мытарства дантовского ада,
Меня стихами страшно удивит!

Ребёнок выбит. Неосуществлённый,
Неназванный! Какие тут слова?
Животный крик срывает листья с клёнов,
Да об телегу бьётся голова...

Горнила пыток, ладожские воды
И трубы медные "весёлого гудка"...
А с ней, Снегурочкой, водить бы хороводы,
Не наступила Оттепель пока...

В её стихах пытаясь разобраться,
Рискну озвучить мучивший вопрос.
"Ты любишь так, как любят ленинградцы"...
- А это - КАК? Ответа нет. Он - прост.

Всё потеряв: детей, друзей, любимых,
Хлебнув блокады, вынесла она
Лишь города исчезнувшее имя
И горожан погибших имена.

Вот выжить бы - до истины добраться!
Откуда силы черпать - всё равно.
"Ты любишь так, как любят ленинградцы" -
Любить вообще не каждому дано.

Зима

Зима. Зимою. О зиме...
Нет привередливей закона:
Закрыться. Не ходить к знакомым.
Сама себе, мол, на уме!
Зимы. Зиме... Остановить
Склоненье солнышка к закату?
Оно и было небогато...
А в сумерках приходит Вий,

Где кровь растопит снежный слой,
Где близятся сороковины...
В проклятой бездне Украины,
Где брат - не брат и свой - не свой,
Он появляется... Глядит:
Накликал горе пан Шевченко,
Всё:"Крови мне!" кричал зачем-то...
Что ж, бунт, панове, впереди.

За люльку, сало, горсть монет,
Напившись, кум зарежет кума.
И кто такая им Гекуба?
А Бульбе - сын? Ответа нет.
Что ж, разрастайся, вурдалак!
Собаки дохлые не брешут.
Покуда солнце не забрезжит,
Тобой зажатое в кулак...

Всех петухов передушив,
Клыкастый оборотень воет.
Стряслось, Окраина, такое,
Что не осталось ни души!
Спят ведьмы все давным давно.
И не одно пройдёт столетье,
Пока ваш обух нашей плетью
Не сокрушится всё равно!

Вольно ж ворочаться в гробу,
(Ни снисхождения, ни сноски),
Как сделал Гоголь ваш, Яновский,
Такой ценой прозрев судьбу -
Суд Божий! Боже мой, зима:
Над мазанками скромен месяц,
Солоха звёзд укрАла десять,
От счастья светится сама...

Нет Гоголя, но взор его
Нам подмигнёт, как бы случайно.
Перст пригрозит раскрытьем тайны.
Но всё окупит Рождество...

   Кляча

Что ты часто ходишь на дорогу
 В старомодном, ветхом шушуне.
                              С.А. Есенин.

А в деревне живот не спрячешь -
Никакой не спасёт шушун!
Баба в тягости, словно кляча -
Всё ей - паника, всё ей - шум.

Разродишься - твоё спасенье...
Но попрёт родня - не избыть!
И считают цыплят осенних
У Есениных пол-избы...

Дед спокоен: "Порода - наша!"
Горд отец: "Наконец, пацан!
Будет корень!" Лишь "кляче" страшно
Пуще смерти, когда Он - сам...

Материнский инстинкт не спрячешь,
Не засунешь платком в рукав.
Разрешишься - а как иначе?
Ноша клячина нелегка.

Страх животный чутьём издревле
Не терзал потом за девчат.
Что ж так воют псы на деревне?
Может, пёс у них одичал?..

"Что там сбудется, ангел милый?.."
И представился ей одной
Снег на ранней его могиле
Под распахнутою сосной!

Снег, что чует любая самка
В тёплом воздухе октября.
Запелёнутый мальчик в санках...
Да силком её не запрячь!

На деревне беду не спрячешь.
И приходит-то - не одна!
Смех, застолье... Дрожит лишь "кляча":
Кормит маленького она...

Вечная любовь

"Все слова любви -
Безумный крик сердец..."
(из песни "Вечная любовь")

О какой-то там вечной любви мне поёт Джо Дассен.
Я не знаю его языка, но крепка ностальгия
По затёртой пластинке, которую ставят другие -
Бесконечное время назад не стремится совсем!

Что забыл ты, мой предок, в стране недорезанных кур,
Ворковавший прабабке моей языком этой песни?
Закипи во мне! Хоть на минуту слезою воскресни!
И тогда я смогу без акцента сказать:"Mon amour"...

Я приеду однажды к тебе иностранкой в Бордо -
Аквитании сердце, где нынче жирует Жиронда.
То-то ты удивишься: "В семье, - скажешь, - не без урода!
Всё стишки? А в искусстве вина понимаешь ты что?

Виноделие - это поэма! - признаешься вдруг, -
Только я позабыл её строфику волей Харона"...
Обречённо несёт свои воды слепая Гаронна.
Летний вечер бессмертен, берущий меня на испуг.

Я боюсь, что вино не спасёт и покрепче прошу...
А ещё слизняков не умею чифанить сырыми.
Ты меня признаёшь, но немного коверкаешь имя,
Изнутри словно светишься, рад своему барышу...

Я боюсь расставания вновь! Но мы выпьем абсент
И отведаем устриц, что хлопают створками, жарясь...
Ты помашешь: "Прощай!" Будет сон, как реальность, наварист.
И сквозь слёзы прорвутся слова, что поёт Джо Дассен...

 Осенняя октава

В октябрьском непроглядии белёсом,
В той пелене, что пахнет костерком,
Пунктирами теряются берёзы.
И яблоко висит, как в горле - ком...
Подавленно от ветра стынут слёзы.
"Я не жалею больше ни о ком!.."
Ах, это яблоко - что солнце в дымке,
Хмарь снежная, берёзы-невидимки!

Над мороком реки - прощальный плач гусей,
Дроздов над полем опустевшим - стоны, всхлипы.
И я бы подалась над родиною всей
душою в тёплый край, на лукоморье либо,
Но яблоко сорвать в осенней полосе -
Велик соблазн! Почти осуществлённый выбор.
Сварю, побалуюсь, под яблочко глинтвейн -
Пусть разгоняет кровь мою по руслам вен...

Проснусь от криков сумасшедшей бабы.
Увы! Реальность, точно рваный сон:
Берёз пунктиры, яблоки, октябрь...
И вечный ад, и не проходит он!
Пусть вопль её схож с птичьими, хотя бы,
Прощальными - да сходством не спасён...
Ведь это мать моя кричит, как птица,
Что улетает, чтоб не возвратиться.

А смерть неотделима от любви...

  Памяти Вероники Тушновой
                    и Александра Яшина

А смерть неотделима от любви...
Да, смерть одна от одного недуга.
А он всё умолял: "Ну, поживи!"
"Давно не согревали мы друг друга..."

А жизнь зашла за золотой рубеж
И поздно поворачивать оглобли...
А он опять: "Воскресни и утешь!
Не то, ведь слышишь, сам себя угроблю!"

И крик её отчаянный летел
В предчувствии конца: "Я буду, буду!.."
А он зверел, несмел и неумел,
В отчаянье не доверяя чуду.

Уха ночная на двоих в котле
Дымится отраженьем не живущей,
Просящей, улыбаясь: "Ну, отлей
И мне... Ты знаешь, я люблю погуще!"

И он с ней говорит - спасенья нет
От поздней жалости и от потери!
И падает к ногам её ранет,
Роняя жизнь его, по меньшей мере.

А смерть неотделима от любви,
Замешанной на чьём-то горе горьком.
Но яблоко не знает половин.
И бесконечность пишется восьмёркой.