ГОД С ДВУМЯ ПЯТЁРКАМИ

Дата: 30 Октября 2014 Автор: Немцев Петр

Папа с мамой нас с нетерпением ждали.  Событие  для них надвигалось весьма важное: осенью им придётся  отдавать меня к кому-то на постой для обучения в семилетке, так как я окончил начальную школу, а  мой брат Витя перешёл в  её четвёртый класс.       

           Не успели переступить порог дома, как папа спросил:

            – Ну, сыны, как там вас оценили? Показывайте-ка свои бумаги.

            В моём табеле были все четвёрки, кроме тройки по истории и пятёрки по физкультуре.

            – Ну!  Всего одна пятёрка, притом по физкультуре: сила есть – ума не надо! И почему тройка? Ты что, историю одолеть не можешь? Тройка – это всё равно, что двойка, бестолочи! Сколько вам говорить:  учишься  на три, и   жить будешь на три.

            Я стоял, опустив голову, не смея  слова сказать.  

            –  А здесь что?  Да тут одни трояки! – папа сурово взглянул на Витьку, – О-о-о, и даже двойка по пению! Понятно – Шаляпиным тебе не быть, но хотя бы рот открывал! Эка невидаль – короб троек! Ах, ты, рухман узколобый!

            «Ну, быть беде!» –  подумал я, а Витька как в рот воды набрал.

            – На-ка, матка, посмотри! Мы с тобой пластаемся в  жару и холод на поле, да дома суетимся, а они там, в тепле и уюте, баклуши бьют, подлецы! – папа подал маме табели и продолжил негодующе:

            – Я вам что говорил?! Учиться надо как следует: ведь нынешний год и то с двумя пятёрками!  А где ваши?  Вы что, скотниками, пастухами хотите стать, быкам хвосты крутить? Так это я быстро устрою! Марш во дворе чистить, прохвосты!

            Нас как ветром сдуло.

            Двором называли стайку домашнего скота. А почистить её  –  дело привычное. Мы были рады, что так легко отделались. Но Витька всё же спросил:

            – Что это за год такой, с пятёрками?

            – Не уловил, что ли? – я написал щепочкой на земле:  1955,  –   вот папа и…  –  а дальше уже не знал, что и сказать.

            Пока чистили навоз во дворе, напрочь забыли о своих «успехах», об упрёках папы, о его наказах  и назиданиях – всё скатилось как с гуся вода. Мы с головой ушли в летние каникулы: успевали  огороды полоть, рои караулить, мёд качать,   купаться и в прятки играть. Приближалась сенокосная страда…

            Но мамин брат дядя Витя  сенокос начал раньше нас, да ещё и  с нашей помощью. Одному на стог сена надо махать косой целую неделю, а когда хором – один день и трава в валках. Человек он был весёлый, к тому же бывший моряк. Как не помочь  соседу по пасеке,  шутнику, балагуру и певцу.    Папа, мама и я были уже у него на покосе в семь  утра.   

            И косарей собралось  семеро: четыре мужика и три женщины, включая маму. Друг за другом, ряд за рядом, к полудню они выкосили две трети покоса.

            Я водил коней на водопой, перевязывал их на новый выпас, подносил женщинам квас и мужикам медовуху, которая у нас называлась просто пивом. «Петьша, тащи-ка пивка, чтобы плечо развернулось шире дедова» – кричал  дядя Витя, когда его одолевала жажда. Мужики дружно одобряли  его желание.

            Женщины косили наравне с мужиками.  Папа,   чтобы дать маме передохнуть,   послал её к нам домой, якобы пополнить запасы пива с закуской.  Она взяла меня с собой.  Я обрадовался: без Витьки на покосе было скучно. Быстро сбегал за конем, заседлал его, и мы  спокойно поехали на свою пасеку.

            За дом мама не беспокоилась. Так уж повелось: в отсутствие родителей  здесь хозяйничала старшая сестра Нина. Она убиралась в доме,     присматривала за младшей Зиной и водилась с малышкой Ольгой. Дошкольница Зина помогала ей, как могла. Витька, наверное,  слонялся из угла в угол, скучая без меня и, как всегда, уклоняясь от «женской работы».

             Лошадка  торопилась домой, её не нужно было подгонять. Однако, не  дойдя метров двести до пасеки, она ни с того ни с сего резко метнулась в сторону, зафыркала, высоко задрав голову, и попятилась назад. Мы чудом удержались в седле. Мама с трудом успокоила лошадь и испуганно спросила:

            – Что это было?

            – Не знаю!  Ни зверя, ни птицы  не  было, –  промямлил я маме.

            – Может, сусетку испугалась, которая по ночам лошадям гривы в косы плетёт?

            – Да ну-у! Неправда всё это! А может, змея укусила?  –  в свою очередь спросил я.

            – Всё может быть… –  задумчиво промолвила мама и замолчала.

            Испуг прошёл и как-то сам по себе забылся, когда приехали домой. Я расседлал коня, отвёл его в стайку, дав охапку травы. Мама перемолвилась с Ниной и прилегла отдохнуть, а Нина с Зиной продолжили хозяйничать по дому. Мы с Витькой уединились в старой избушке, сени которой служили кладовкой, а сама избушка – столяркой. Где и с кем была малышка, я не помню. Скорее всего, крутилась возле Нины и Зины.

            В сенях  наше внимание привлёк папин велосипед со спущенными колёсами, немецкий «Диамант», блестевший  никелем.  Кататься на нём мы не умели, поэтому   осваивали азы езды вдоль стены, не обращая внимания на состояние колёс.

             Уступив по очереди велосипед Витьке, я достал из папиного тайника мелкокалиберную  винтовку. К стволу  был привязан  чёрный мешочек  с патрончиками. Папа ходил с  этой малопулькой на рябчиков, а потом прятал как неучтённое нарезное оружие. Витька оставил велосипед и присоседился ко мне. Мы долго рассматривали её, целились и стреляли  вхолостую, передёргивая затвор.                  

            Папина тайна заворожила нас и превратила в «метких стрелков» по кринке с молоком. Не раз вытаскивали жёлтенькие патрончики со свинцовыми пульками, досылали их затвором в патронник, намереваясь сделать настоящий выстрел, да так и не осмелились.

            Я разряжал малопульку, Витька ловил патрончик. Потом Витька разряжал,  я ловил.

            Наконец, положили винтовку в тайник от греха подальше и вышли на улицу.  Кругом стояла какая-то особая  тишина,  даже привычного пчелиного гуда пасеки не было слышно. Пылал полуденный зной и, похоже, всё живое от него попряталось. Появилось желание искупаться…

            Мы пошли к речке, и тут тишина  лопнула! Лопнула от моего вскрика: на кладках стояла Нина и трясла  тельце сестрёнки с безвольно болтающимися ручками и ножками.

            –  Ольга утонула!  –  бухнула  Нина,  увидев  нас,  и приглушённо захныкала, продолжая трясти девочку.

            – А чё трясёшь-то? – вырвалось у меня, понявшего издалека ужас случившегося.

            –  Воду надо из неё вылить…

            Нас охватила жуть, сковал страх: что скажем  папе  с  мамой?!  Поразило  и  неестественное состояние Олечки.

            От безысходности Нина понесла девочку в дом, а мы, безвольные, провожали  обоих взглядами. На крыльце их встретила мама и как-то сразу обмякла,  скукожилась…

             Когда немного пришли в себя,  стали обсуждать, как это могло произойти. Скорее всего, Оля пришла на речку, поскользнулась на кладках и упала в запрудку, которую мы каждое лето сооружали для купания. В ней нам было по пояс, ну а малышке … 

            Как на грех, рядом никого не оказалось. «Вот её Господь и прибрал», как сказала бы бабушка Пистимея, будь она рядом с нами. Кстати, позже она именно так и сказала.

            Нина не могла больше одна переживать свалившееся вдруг на неё горе и пришла к нам на речку. Мы, стесняясь друг друга, глушили в себе слёзы, потому и не плакали напоказ.

            –  Расскажи, как всё было, – попросил Нину.

            – Я заправила кровати, потом тихонько протёрла пол, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить маму. Хватилась, Ольги нет! Пошла  искать. Смотрю, на  воде нашей купели что-то белеет. Подошла поближе –  о, Боже!  Да это же Оля!  Спина пузырём,  голова, ручки, ножки повисли под водой. Прыгнула в воду, схватила – и на берег…

            Мама не решилась послать кого-либо из нас к косарям, но и одной было жутко ехать. Она взяла с собой меня.   Тяжкий груз  горестной вести давил на нас. Что было дальше по дороге, я не помню. Очнулся от забытья, когда мама, подъезжая к косарям, закрыла ладонью глаза и заплакала. Они все застыли, опёршись в недоумении на литовки. Папа тревожным голосом   высказал догадку:

            –  Что-то  случилось ...

            Как  все снова оказались дома, тоже не помню. Мы с Витькой держались в стороне, в дом не заходили, пока  не приехала врачиха. За ней сгонял дедушка Корнилий, мамин отец. Вот тогда мы и зашли в дом. Оля лежала слева от русской печи на койке, прикрытая одеялом. Врачиха откинула  его, осмотрела тело, проговорила про какие-то трупные пятна и выразила нам своё сочувствие.  Далее подробности опять потонули в слезах и в горечи трагедии…

            Зина нашла меня в кустах. Я сидел и плакал в одиночестве по своей любимой сестрёнке. Из всех в семье Оля почему-то в любимчики выбрала меня, как репей привязалась ко мне, ходила только рядом со мной,  не могла заснуть без меня, да и называла   как-то по-особому: ПЭТЯ!

             Мне потом рассказывали, что, если она не видела  Пэтю, то ходила по дому, разыскивала и спрашивала всех: «А где Пэтя? А Пэтя где?» Там, в кустах, Зина, сама ещё малышка, утешала меня, старшего брата.  Так и осталась жалостливой и доброй на всю свою жизнь…

            Похороны были самые простые, какие могут быть в многодетной крестьянской  семье.  Не  было  криков, воплей,  стенаний и безутешных  рыданий,  каждый с мокрыми глазами делал своё дело.

            Папин отец, дедушка Семён, строгал доски для гробика в столярке. На носу у него изредка появлялась слеза и капала на верстак. Я и Витя, молча, наблюдали за его работой. Сколотив гробик, дедушка принялся за крышку. Подгоняя её к  корпусу, прищемил себе палец, тихонько тюкнул матом, а потом напустился на нас:

            – Зачем речку запрудили? Видите, что натворили! Сломать всё к лешему! – и выгнал  из столярки.

            Плотину мы так и не разобрали.  Убежали в лесок  за речкой, где чуть ли не с младенчества играли и развлекались, лазая по деревьям, качаясь на них и строя под ними избушки из пихтового  лапника. Здесь, под пихтой, папа уже вырыл могилку, потом стесал топором часть её ствола, выдолбил стамеской   восьмиконечный крест, покрасил его зеленой краской и под ним написал: «Оля. 1955г.»

            – Вот тебе и год с двумя пятёрками, –  шепнул мне на ухо Витя.

            Я изумился: «Действительно! Надо же, вспомнил! Да так вовремя и  к месту…»

            Вместе с папой зашли в дом. Гробик с телом стоял уже на столе. Под белой подушечкой – стружки, в руках покойницы – маленькая бронзовая иконка и горящая восковая свечка. Олечка была уже не наша: лицо восковое, глазки плотно закрыты, губки сжаты, и … полная неподвижность! Бабушка в углу перед иконами напевно читала старинную церковную книгу в кожаной обложке с застёжками. Она, как бы напутствуя,  провожала душу малышки к Богу. Зачем он забрал к себе такую маленькую девочку, мы так и не поняли.

            Закончив читать, бабушка долго творила молитву наизусть, потом взяла распятие, подошла к Олечке и трижды перекрестила. Мама заплакала. Бабушка подошла и к ней, приложила распятие ко лбу и тихо сказала:

            – Не печалься, дочь моя. На всё воля Божия: Он дал, Он взял. Верь Ему искренне, и ты воссияешь от щедрот Его. Аминь!

            Началось прощание, все обступили Олю, мы с Витькой от этой церемонии ушли на улицу…

            Гробик, уже закрытый крышкой, нёс дядя Витя. Я ещё подумал тогда:  «Сорвали мы ему покос…». За ним шли папа с мамой, дедушки, бабушки, ещё кто-то и мы, четверо ребятишек. А ведь ещё в полдень нас было пятеро!

            Папа верёвками опустил маленький гробик в могилку, он  стал ещё меньше и белее в глубокой тёмной  яме.   Нас  заставили   бросить  по  горсточке земли – крышка загудела от падающих комочков.

            Соорудив земляной холмик, папа подправил его лопатой и с последним хлопком по нему заключил, ни к кому не обращаясь:

            – Недогляд!   

            Сказал… и ушёл домой непокорным, но сердитым. Буквы «д», «г» и «л» как-то особо выделились в этом слове и резанули душу кинжалом вины перед погибшей.

 

***

            Прошёл  месяц,  а  то  и  больше,  после  несчастья. Мы уже свыклись с трагедией, стали забывать печальное событие, как оно снова дало о себе знать через Маматиху, телятницу   фермы Стрижная Яма, куда мы каждый день, отмеряя три километра в один конец, ходили в школу.  

            В этот день  она пришла к нам за луком и, сидя на скамейке у печи, разговаривала с мамой. Большими толстыми губами Маматиха выговаривала слова с присущим только ей особым вкусом скорее для форса, чем по безграмотности. На ферме эта баба слыла отъявленной матюжницей. Но у нас она не выражалась, потому речь её была косной и неуклюжей.

            – Ну, и что же это за сон такой? – повторила мама свой вопрос, прерванный приходом отца.

            Мы навострили уши: разговор перешёл в необычное русло.

            – Иду этта я к вам на пасику, уже речку пирихажу. Глижу, Олинька бижить. Пытаю иё: «Куды этта ты тилипаешь, деточка?»  Ответила как взрослыя: «Ухажу я от вас, насовсем ухажу…» –  и побегла к бани. Я ишо подумала: «можить абидил хтой?» –  и проснулась. Думаю: к чиму бы етто…

            –  А когда это было? – снова спросила мама.

            –  Ды кады? Дей-то за ниделю, как ей усопнуть.

            Мы внутренне возмутились: знала и не сказала! А тут и мама вспомнила поведение лошади как знамение. Да и за месяц  до этого с ней  случай в бане был: «Уже голову помыла, как вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть: свет от коптилки на стене тень выказал! Онемела я, кричать не могу, но мысленно спрашиваю: «К худу или к добру?»  «К худу!» – почувствовала ответ.  Накинула халат и бегом домой».

            «Перегрелась!» –  заключил папа, глядя на нас.

             Если ещё учесть вой собаки весной, да пение курицы петухом (это мы сами слышали), то получается, что всё время кто-то старался предупредить нас о надвигающейся беде, но мы  так и не обратили внимания на эти «предостережения». На душе стало ещё больней, чем прежде. А Маматиха разошлась и понесла всякие небылицы. Мы впервые услышали о вещих снах, о худых приметах, о знамениях и пророчествах. Папа не выдержал и бросил в сердцах:

            –  Ну, хватит плести околесицу всякую! Раскаркалась, ворона!

            –  Дык я вить этта…

            – Нечего теперь душу бередить да чушь молоть! – отбрил он её   и вышел вон, сильно хлопнув дверью.

            Наступило неловкое молчание. Маматиха   засуетилась  и засобиралась  домой.  Тут  и  Нина   зашла   с  охапкой   зелёного  лука.   Мама   вручила    её «вороне» и заплакала:

            –  Ну почему ты не пришла и не предупредила нас?

            –  Дык, кабы знать!  Хтой знал, штой так буде… –  и ушла по-воровски, тихо, мышкою.

            Вошёл папа, увидел плачущую маму и ещё более разгневался:

            – Вот дьявол принёс заразу! Шептуны чёртовы, мракобесы! – и навалился  на нас:

            –  Просмотрели, суккины сыны! Пороть, вас, собак, надо нещадно! Ну я вам  щас дам жару! Где мой широкий ремень? – и стал высматривать его на вешалке. Он не раз хаживал им по нашим спинам.

            Батю прорвало! Надо было бежать: быстро, мгновенно, молниеносно! Мы и сами не поняли, как очутились в кустах. Но осуждали не папу, а Маматиху: мол, пришла, всколыхнула боль вины перед погибшей, и ушла. Что теперь будет?  Ведь выпорет, как пить дать, выпорет!

            Однако пронесло, слава Богу!

            На могилу ходили редко. Она служила молчаливым укором нашей беспечности. А мистические суеверия папа из нас всё же выбил за гадание по фигурам застывшего воска в воде. Много тогда мы его попортили, расплавляя и выливая в запрудку речки.

            Что касается папы  с  мамой, они так и не смогли смириться с потерей малышки. Уже в июне следующего года (теперь уже с одной пятёркой) в нашей семье появились сразу «две пятёрки»: братик и сестричка, Игорёк и Олечка. Имена взяты из стихотворения о вещем Олеге. Учила Нина, а запомнил папа:

 

                                               Князь Игорь и Ольга на холме сидят,

                                               Дружина пирует у брега.

 

            Двойняшки стали нашей гордостью, почти полностью затмившей недавнюю трагедию. Папа с мамой «воссияли от щедрот Господних». Вместо четырёх нас сразу стало шестеро! Позже родился седьмой, и последний – это Лёва. Мы долго были «великолепной семёркой», пока не разъехались кто куда.

***

            Прошло много лет. Я тридцать один год не был на нашей пасеке. И вот  снова здесь! Увидев места  нашего детства,  ощутил себя Петькой тех лет.

            От пасеки ничего не осталось, а остальное жило и без  нас. Речка как текла, так и течёт, только очень заросла береговой травой. От запрудки и следа не осталось – это речка постаралась во время своих весенних разливов. Лесок за речкой стал лесом. Могилку обозначила пихта, выросшая вместо рухнувшей с крестом на стёсе. Дерево  уже и по диаметру, и по высоте было точно таким же, как и бывшее.

            Драматическое событие на  речке воспринималось теперь по-иному – это преклонение перед отцом, перед его неверием в предрассудки, знамения, приметы. Последующая жизнь показала естество смерти,  сопровождающееся нелепостью, неожиданностью и беспощадностью. Это доказала наша «великолепная семёрка»: Нина – Петя – Витя – Зина – Игорь – Ольга – Лёва, понёсшая существенные  потери  в последние годы.

            Виктор Лаврентьевич, например  –  мой неотлучный спутник детства –  в конце марта 2008 года почил вечным сном на шестьдесят третьем году  жизни, причём при абсурдных обстоятельствах.  Его, как любителя выпить, заметили местные наркоманы, споив окончательно и превратив полуторку бобыля в свой притон. В конце концов, Виктору стало плохо. С трудом приковылял в городскую больницу с жалобой на сердце, но ему отказали в приёме из-за отсутствия на руках страхового медицинского полиса. Сестра милосердия, зациклившись на новых правилах приёма больных, так милосердия и не проявила.  Брат вышел из больницы, присел у входа на скамеечку и умер…

            Наш самый младший брат Лев Лаврентьевич без вести пропал в середине октября 2009 года. Немного не дотянул до пятидесяти лет. Проживал в  Москве, вышел из дома и не вернулся. Жена подала в розыск. О нём до сих пор ни слуху, ни духу. Похоже, столица поглотила его бесследно.  

            В начале ноября 2009 года на шестьдесят первом году жизни скончалась от рака костей наша белокурая в детстве сестрёнка – Зинаида Лаврентьевна. Мы считали, да и в народе говорят: рак у детей пчеловодов немыслим, а  получилось иначе.  По-видимому, сказалось влияние её многолетней работы в «почтовом ящике».

            Таким образом, годы с двумя нулями вырвали  из нашей семёрки двух членов со смертельным исходом и одного запрятали неизвестно где. Однако на этом дело не кончилось. Год с двумя единицами вырвал из нашей цепи ещё одно звено.

            20 июля 2011 года скончалась наша старшая сестра Нина Лаврентьевна и тоже от рака. Особенность этой утраты: она скрывала свою болезнь от нас и даже от своих детей с 2008 года, уповая на исцеление Господне или уход к нему на службу праведную в жизни вечной. Господь продлил ей жизнь земную до смертного часа и всё же забрал к себе в указанный срок. «Меня Господь испытывает на прочность веры Ему через муки ада. Я всё выдержала и с восхищением меняю этот мир на Царствие Небесное. Такова воля Живого Бога!» – объяснила своё поведение проповедница евангелистов Нина Лаврентьевна и своей смертью окончательно развенчала народное мнение о неприемлемости рака детьми пчеловодов.

            Обсуждалась нами и нумерология как «Наука о судьбе». Нина, евангелистка, объявила её дьявольской и всё свалила на родовое проклятие. Игорь, как сторонник герметической философии, в которой миром правит Вселенский разум, признал, что в годах с двумя пятёрками, нулями, единицами и другими парными цифрами что-то есть. Я, материалист, отношу эту науку, равно как и гороскопы, к средству шарлатанов пудрить людям мозги.

            Всё это вызывает в душе протест, бунт против религиозного мракобесия, устоев беспредела, равнодушия, чёрствости и бездеятельности многих чиновников власти, местной полиции, медицины и прочих организаций. С другой стороны, может, они и ни при чём, а виновато Провидение, свободно распоряжающееся судьбами подданных. На этот счёт во мне живёт своё мнение:   

                                     Ловушки нам на  жизненном пути

                                    Господь расставил и велел идти.

                                    Никто не знает, как их обойти.

                                    Пусть бренно тело, душу бы спасти!

Перейти в архив


Оценка (3.67) | Просмотров: (1729)

Новинки видео


Другие видео(193)

Новинки аудио

Пригвождена (стихи Н. Борисковой, муз. Дорианыч)
Аудио-архив(215)

Альманах"Клад"  газета "Правда жизни"  Книги издательства РОСА
© 2011-2014 «Творческая гостиная РОСА»
Все права защищены
Вход