В этот день отцу Андрею исполнилось восемьдесят лет. Он проснулся рано, в пятом часу. Долго неподвижно лежал под одеялом, прислушиваясь к своему телу. Сухое и поджарое, как мощи, оно никогда не болело, и нынче , еще горячее от сна, жаждало движений. Но батюшка не размыкал глаз, и за закрытыми веками пробегала перед ним вся его жизнь, от первых картинок детства, и до сегодняшнего дня, такого ожидаемого, и такого декабрьского. Осторожно, чтобы не потревожить, он перебрался через спящую матушку, у которой впереди много хлопот по хозяйству, и в холодном коридорчике включил свет. Кот, похожий на клубок шерсти, отжил у двери и изогнул спину. Коту тоже было много лет, и он на памяти отца Андрея вырос из детского валенка в старую и истертую обувку. Кот тоже никогда не болел. Он совсем не ловил мышей, но их в доме никто и не видел. Сумрак дрожал за окном, как рождественский студень. Батюшка, помолясь, жарил себе морковные котлеты. День предстоял трудный, с праздничной службой по полному чину. Кот тоже позавтракал тем же, чем и батюшка. Собственно, утро не отличалось от сотен и тысяч подобных рассветов в судьбе протопопа. Как заступил он в далеком теперь пятьдесят восьмом году в должность настоятеля Свято-Михайловского храма – так до сих пор и служит.Много крестных ходов обвёл он посолонь на своем веку! Нет в епархии другого такого примера постоянства и преданности месту. Хоть немало чего было за эти годы. И сумасшедшим домом стращали батюшку, и приход распускали. И даже собаками травили. Да-а-а… Обряд облачения для отца Андрея всегда был праздником души.Нынче – особенно.После всенощной матушка выстирала и высушила одежды, почистила позолоту. И теперь к заутренне батюшка выходит, похожий на новенькую монету. Сияющий, бодрый, одухотворенный. На крыльце он наскоро сметает веником свежий снег со ступенек, запирает за собой дом на ключ. Молодо сбегает вниз и направляется к храму. Звёзды над селом – как соль на топоре. Морозец молодит, снег поскрипывает. Жизнь удалась, слава Богу! Все вокруг так же, как вчера. Как десять лет назад. Как сорок лет тому. Как в молодости. То же село, та же древляя церковь, тот же праздник Андрея Первозванного. Где-то далеко, в ещё жилом подворье, тявкнула собака. Одна осталась в Боровом. А как рвали тогда, в шестьдесят шестом..! Спешит батюшка к храму по селу, которого уже почти нет. В темноте антрацитовым блеском играют стёкла заколоченных домов, и пороша перед батюшкой лежит нетронутой. Резко вскинулся по правую руку петух, но крик его не испугал, а обрадовал батюшку. Стало быть – не уехал Степан Евсеевич, не обеднело Боровое еще на одну душу. Снег скрипит, и небесная россыпь освещает дорогу. Хотя найдёт тропинку отец Андрей с закрытыми глазами. Ноги за долгие годы помнят каждую кочку и каждый поворот. Сейчас вот еще двадцать два шага и – первая ступенька паперти. Чуть не шестьдесят лет ходит этой тропинкой отец Андрей. Можно по пальцам сосчитать дни, когда он пропускал службу. Ну, всего-то четыре дня. Два – это когда сидел в милиции за то, что не давал разваливать церковь… Еще день – когда их дом спалили добрые люди. И еще – когда собаки порвали – так отлеживался… Ничего! Шестьдесят лет у Царских врат – это счастье не многим дано. Может – отцу Андрею одному такое. Он ставит ногу на первую ступеньку крыльца, и истово крестится. И начинает службу прямо здесь. Потому что второй ступеньки у храма нет. Нет и храма. В том, пятьдесят восьмом, его и разрушили, пока батюшка сидел в милиции. И теперь раззолоченный белобородый протоиерей широко крестит пространство перед собой и с громкой молитвой проходит к тому месту, где были Царские Врата. Он служит по полному праздничному чину. Он молится Богу так, как делает это уж почти шестьдесят лет – за себя, за несуществующих прихожан,за Россию и за разрушителей храмов. Медленно и торжественно в стенах окрестных меловых холмов звучит литургия, а сверху, из под купола небес , свисает к невидимым Царским Вратам звездное Божье паникадило…