Жил в Бирюче Поэт...

Дата: 2 Мая 2022 Автор: Калуцкий Владимир


4 мая - 85 лет со дня рождения Владимира Кобякова

 

 

"Поэт - издалека заводит речь.

Поэта - далеко заводит речь"

                      Марина Цветаева".

 

 

 

    Время ли наше, часто недоброе, сами ли мы в силу равнодушия — но нередко при нашем попустительстве гибнут те, кого принято называть личностями. И в этом плане кажется совсем уж благополучной судьба Владимира Кобякова, скончавшего свои дни в скромной квартирке-конуре на улице Тургенева в посёлке Красногвардейском ( ныне г. Бирюч). Хотя нелёгкая судьба досталась Кобякову только потому, что он был настоящим поэтом. И если бы он жил в иное время, то мы по зависти и от угодничества перед властью и отдали бы его запросто на растерзание опричникам.
А он умер в своей постели. Чего ему ещё надо? Не посадили, не расстреляли. Ну подумаешь — работы не давали! Ну, ни одной книжки не позволили напечатать — и что из того? Да мало ли таких неудачников вокруг нас — и всех велите холить и лелеять?..

Да, таких, как Владимир Кобяков, — мало. Вернее, теперь не осталось ни одного. Вместе с ним словно растаяла тень тридцать седьмого года, со дня рождения висевшая над поэтом. От этого, как мне кажется, все его стихи имеют некую надрывность. Они — словно сосуд со щербинкой, с трещинкой: тронешь его — и слышится нежный болезненный звук.
А началась эта жизнь в Сибири, в городе Артёмовске, где в семье рабочего-металлурга и учительницы родился сын Володя. От тех лет осталось одно яркое воспоминание кануна жизненной бездны:

Состоятельным карапузом
С полосатым шагаю арбузом.
Я несу его так осторожно,
Что разбиться ему невозможно.

А потом отец оставил семью, на всю жизнь отравив сына оскоминой сиротства. Так и отбегал он своё детство в ранге «безотцовщины», хотя в душе потом все годы жили строки:

Я так хотел отца иметь.
Моё желанье мама знала.
Ни про какой она ремень
Отцовский не напоминала.

Маленькая жизнь Володи прокатилась через все годы войны и перекатилась через порог ремесленного училища. Отец, хоть и почти чужой, звал идти по своим стопам. Звала романтика расплавленного металла, и принадлежность к рабочему классу Урала — кузницы страны — поначалу манила и пьянила. И здесь, словно продиктованная небом, зародилась его негромкая поэзия.

На деревне гуси белы,
Гуси белы, как снега,
Козыряют грузным телом.
Осаждая берега,

Разбегутся, крылья вскинут,
Шеи вытянут в простор
И растерянно застынут
В страхе перед высотой

Но какой выбор у ремесленника-безотцовщины? Повестка, воинская часть, обмундирование, автомат. Там, в окружной газете Ленинградского военного округа, появились первые стихи Кобякова:

Зарядившись теплом и светом,
Излучаемым из-под земли,
Продолжаем жить по заветам
Тех, кто в эту землю легли.

Солдатская газета и первые гонорары выплатила, и выправила гвардии рядовому Кобякову направление на учёбу в Литинститут имени Горького. Туда и поступил в солдатской гимнастёрке, лишь сняв погоны.

В свой семинар начинающего поэта принял Владимир Соколов. К тому времени известное всей читающей России имя. По коридорам Литинститута втихомолку читали запрещённого Соколова:

Я устал от XX века,
От его окровавленных рек.
И не нужно мне прав человека —
Я давно уже не человек.

Учёба давалась сибирскому пареньку легко, но он всё чаще ловил себя на том, что институт не даёт ему ничего в творческом плане. Чтобы быть «на плаву» или того паче — попасть в коллективный сборник, надо попросту быть, как все: писать о пятилетках и партии, надо восхищаться интернационализмом советского народа, то есть надо делать не то, на что способен, а то, что требует от тебя строгий метод соцреализма.

Немножко замкнутого, «себе на уме» студента взял в обработку комсомольский комитет. И тут Владимир увидел, что не один он такой шерстистый; среди нескольких «обрабатываемых» был и худенький однокурсник с шарфиком вокруг тоненькой шеи — вологжанин Коля Рубцов. После «проработки» с горя выпили с Колей, потом ещё. И ещё... И пошло-поехало. Ходить на занятия к преподавателям-приспособленцам стало тошно, слонялись по общежитию, горланили свои стихи. Особенно полюбили творчество неприкаянного Николая Глазкова, чей такой же пьяный голос ещё помнили стены института:

Оставить должен был учение,
Хотя и так его оставил.
Я исключён как исключение
Во имя их дурацких правил!

Ну никак невозможно было втиснуть этих ребят в рамки дисциплины и дозволенного творчества! И их исключили.
Пути Рубцова и Кобякова разошлись, хотя судьбы продолжали оставаться похожими. Их понесло по стране в разные стороны, оба печатались урывками, оба искали и не находили себе места.

Вещмешок на спину вскину,
Подмигну ей, улыбнусь
И, подставив солнцу спину,
Утоплю в прохладе грусть.

Но нигде, ни одной строкой не высказал поэт обиды на людей. Да её и не было никогда в его сердце. С детскими открытыми глазами взирал он на мир, а мир отторгал от себя поэта, гнал его всё дальше и дальше. Как и Рубцова, не жаловали нашего странника женщины, не привечали его привратники в гостиницах и выпивохи в кабаках. Вечно без рубля в кармане, он жил как перекати-поле, от одного случайного гонорара к другому. Хотя все редакции стихи его брали охотно, с первого раза. Однако в штат не оформляли — уж больно одиозной выглядела эта щуплая фигурка с длинным дымящим мундштуком и опасными разговорами на злобу дня.

Уже тогда Владимир Кобяков понял, что в своей стране ему никогда не позволят ни жить, как он хочет, ни писать, как он умеет.

Прижали круто холода,
Вовсю разгуливают ветры,

— написал он тогда строки, словно пригвоздил эпиграф к своей жизни. Наверное, поэтому лёгкое тепло, что повеяло на него от скромной девушки Раи, показалось ему дыханием домашнего уюта. Встретились в Москве, а приехали на родину к Рае, в белгородский райцентр Красногвардейское. «Всё, — решил для себя, — набегался, останусь тут навсегда. Места удивительные, люди добрые».

Здравствуй, станция Бирюч!
Вот тебе от сердца ключ,
Вот тебе моя рука И навечно. А пока...

А пока приняли в районную газету «Знамя труда» литсотрудником. Жена Раиса Константиновна работала в типографии, на первом этаже здания редакции, так что устроился почти по-семейному.
Шла вторая половина шестидесятых годов. Владимир Кобяков сразу поразился тому, что не может писать так плоско, как требуется для партийной газеты. «Что же это такое, — возмущался он в кабинете заведующего отделом Николая Ивановича Громакова, — как ни напишу заметку, а в газете она всё равно выходит с шаблонным началом: "Идя навстречу XXVI съезду КПСС, труженики колхоза имени Непонятно кого взяли на себя повышенные обязательства и понесли, понесли...!».

Завотделом, фронтовик, укоризненно качал головой и советовал не горячиться, смириться.
Смирялся, но... опять искал утешение в выпивке. Стихи ведь тоже постепенно перестали печатать, писал в стол. Показать их в райцентре было некому, накатывало откровенное одиночество, разладились отношения с женой. Сидел ночами, прикусывая мундштук, писал, как предчувствовал:

Ветра отшумели, грома отворчали,
Оставила осень картину печали.
А завтра проснусь от слепящего света:
Зима в подвенечное платье одета.

Но до настоящей зимы было ещё далеко. В газету пришёл новый редактор — Анатолий Алексеевич Праведников. Вот даст же Бог говорящую фамилию — в точку! Среди всеобщего партийного номенклатурного чванства странно было встретить этот реликт дореволюционной интеллигентной человечности. Он был филологом высшего, как говорится, пилотажа, чувствовал слово и талант с пары строчек. Редактор сразу взял поэта под своё крыло. Он «выбил» ему маленькую квартиру, повысил заработную плату, вывел на творческие коллективы областных газет «Белгородская правда» и «Ленинская смена». Тогда ведь их всего две и было, областных. Там стали регулярно появляться стихи за подписью Владимира Кобякова. Имя поэта получило известность в области, он вошёл в число участников творческих семинаров областного отделения Союза писателей. Был рекомендован в Союз и уже готовил рукопись для первого поэтического сборника.

...Непонятно как, но Праведников несколько лет продержался в редакторском кресле. Газета за это время стала одной из самых интересных в области. При ней создалась творческая литературная студия, где на равных заправляли два замечательных поэта — Владимир Кобяков и Григорий Валуйских. В газете проводились литературные конкурсы, но...

Бездарь всегда завистлива. Серия доносов добила и редактора, и все его интересные затеи. Праведникова уволили, литобъединение разогнали. Новый редактор выдвинул лозунг: сотрудник редакции должен быть членом партии! На Кобякова началось жёсткое давление. У поэта оставался один выход — на улицу. Ответственный сотрудник газеты тыкал ему в лицо исписанными листками и кричал: «Не умеешь писать — не берись!».

Да — писать доносы поэт и впрямь не умел. Он умел писать только стихи. ...Вышел за порог редакции с трудовой книжкой, поднял глаза к осеннему небу:

"Удаляются дни журавлями,
Косяком, косяком, косяком.
Я кричу им: — Мне хочется с вами
Босиком, босиком,босиком".

Но это была уже не осень. Для поэта началась зима. Долгая, безнадёжная, бесконечная. Пришли из поселкового Совета, велели переселяться из квартиры в комнатушку старого дома на окраине. Жена ушла, через полгода телефон отключили...

Одинокий поэт опять стал бороться за выживание. Устроился сначала оформителем в автохозяйство, потом мастером шелкографии на местный ремстройучасток. Всё было не то.
Ночами и вечерами читал и писал. Сборничек стихов убиенного недавно Коли Рубцова «Зелёные цветы» лежал на столе открытым. Их читал и перечитывал, как никто сопереживая другу. Всё время был в курсе новинок русской поэзии, на последние деньги покупал жиденькие сборнички, выписывал библиотечки поэзии разных литературных журналов.

Постепенно в домике на окраине вырос поэт общерусского масштаба. И чем ярче и самобытнее становилась его поэзия, тем меньше оставалось у него шансов на нормальную жизнь и работу.
Я уговаривал его издать сборник. Он печально и мудро улыбался:

-У меня на хлеб не хватает, телефон обрезали за неуплату. Последнюю ниточку. Вот объясни мне, Володя - зачем Родине надо , чтобы я не мог звонить друзьям? А сборник - он денег стОит. Но просить не пойду: нагляделся я на ихнего брата-чиновника. Они ж меня выкрутили и высушили - и теперь я к ним - с поклоном?! Уволь.

   Стране нужны были авторы для пропаганды, а не для просвещения людей. Пришло время новой, агрессивной литературы и бездушной механической поэзии. Этой поэзии противопоказаны и Соколов, и Рубцов, и Кобяков. Попытки напечатать сборник так и не удались, хотя обрщались мы с Кузьмичём к разным издателям, к депутату Скочу. Не дали денег поэту Кобякову. А когда всё-таки собрали нужную сумму, то в одной белгородской редакции, обещавшей содействие, её просто украли.

Но если стихи можно замолчать, то добрая слава «о Кузьмиче» расплескалась далеко окрест. К нему на огонёк стали заглядывать любители чистого русского слова, и о них он писал тогда:

"Приглашу друзей однажды -
Самых близких мне друзей,
Усажу за стол, чтоб каждый
Друг на друга поглазел.
Посидим, смолчим, покурим,
Выпьм скверного вина,
Посмеемся, потоскуем
У разбитого окна.

О «скверном вине» он не случайно. К концу дней к нему всё чаще стали заходить небритые похмельные люди, которые не то что стихов — бутылочных этикеток прочесть не могли. Приходили с бутылками, откровенно спаивали. Мы — немногочисленные друзья Кузьмича — пытались гонять их, в милицию обращались. А у самого Кузьмича всё меньше оставалось сил на то, чтобы отказать проходимцам в закуске и пустом стакане. Тем более что он уже тяжело болел.За день до смерти он пригласил меня, обвел рукой книжные полки и сказал :

-Тебе завещаю.

И подписал на память "Словарь русского языка" С.И. Ожегова. Вот эта подпись : "Володя. Дарю тебе эту книгу. Кобяков. 3 августа 2006 года".

Через два дня мы его похоронили.

А я часто перелистываю оставленные им книги. Иногда пометки на полях, вклейки газетных вырезок очень много говорят мне о Кузьмиче, чего я раньше не знал. Например, в сборнике стихов Алексея Прасолова нашел я вырезку из районки за январь 2005 года. Там напечатано разъянение по правоприменению Закона от 22 августа 2004 года о единовременных пособиях для лиц, имеющих право на получение государственной социальной помощи. На поле, чуть вкось, меленькая безразличная, без всяких знаков запись Кузьмича :"И тут не подхожу".
А ведь нуждался жутко. Уже был очень больной, выходил из дома всё реже. Мы, знавшие цену Кузьмичу, носили ему хлеб и кефир. Он садился на край кровати у окна, и хлеб скрашивал в трехлитровую банку. В банке на подстилке жил ярко-огненный зверек, хомячок, кажется .

Кузьмич радовался гостям, читал новые стихи. Писал он до последнего дня. Я видел, что большое его наследие может исчезнуть. Как-то решился, пошел к местному Помощнику депутата Государственной Думы Андрея Скоча. Рассказал о поэте, попросил помочь с изданием книги. Помощник слушал, криво скося лицо, а потом пустил мне по столу чистый лист:
-Напиши просьбу Анедрею Владимировичу.Передам.
И - ни слуху ни духу.

В стране обвально печаталась и печатается всякая чушь, начальники и депутаты издают бездарные опусы чад и любовниц, а на настоящего поэта у тузов денег нет.
Наверное, потому и нет, что поэт - настоящий.

А сегодня раскрываю книгу из его библиотеки "Этюды и характеристики" Алексея Веселовского, дореволюционное издание, до которой все не доходили руки, и в ней листок. Мелкий ровный почерк Кузьмича.

Читаю :
"Скочу Андрею Владимировичу - депутату Новооскольского одномандатного округа от избирателя Красногвардейского района, рабочий посёлок Красногвардейское, Кобякова Владимира Кузьмича, проживающего по улице Пушкина, дом 5, квартира 2
Просьба
Уважаемый Андрей Владимирович!
Обращаюсь к вам с просьбой, которую долго и с сомнением носил в себе. Суть её такова. Я написал много стихов, которые печатались в художественных журналах и газетах. Читатели отзываются о них только с хорошей стороны. Сейчас я подготовил машинописный сборник под названием "Лицом к огню". Это итог творческой жизни. Но денег на издание книги у меня и моих друзей нет . Я знаю, что Вы часто и охотно помогаете своим избирателям в разрешении их жизненных затруднений. Конечно - книга - это не крайний случай, не лекарство для больных. Хотя для меня в моем положении - именно лекарство. Я прошу помочь мне с изданием книги. Я уверен, что тираж окупится, и я смогу вернуть Вам с продаж весь долг.
Извините за отнятое время. Владимир Кобяков, поэт.
17 августа 2003 года".

Поскольку письмо лежит в книге, значит - Кузьмич его не оправил . Я понимаю, что это совершенно безнадежное дело, но сам теперь, вот этой открытой публикацией отправляю письмо депутату. Если он не откликнется, то надеюсь, что найдется еще состоятельный ценитель поэзии, который поможет издать сборник. Рукопись у меня. Она небольшая, всего около сотни страниц.

И сегодня вспоминаю, что в комнате у этого уже почти немощного человека ощущался некий неяркий свет, идущий вроде бы ниоткуда. Владимир Кузьмич в последние дни не спускал с рук ярко-рыжего хомячка, и неясно было, то ли он греется от маленького тельца, то ли сам греет родственную живую душу. В последнюю нашу встречу, уже после того как его соборовал приходский священник, Владимир Кузьмич вспомнил своё стихотворение из детства, об арбузе:

"Одолела малого усталость —
Уронил непочатую сладость.
Раскололась на мелкие части.
Это, мама сказала, на счастье.
Я реву.
Мне обидно и жалко..."

Неужели образ этого разбитого, так и не раскушенного арбуза Владимир Кузьмич нёс через всю жизнь? Он же предлагал каждому из нас: вот он, я — поэт. Вот моё добро, человеколюбие, сердечность, доверие, вера — берите, я щедр, у меня всего много!..

Не взяли, прошли мимо. Разбитый арбуз его творчества сочится, ждёт своего лакомку.

   ...А хомячок жил у меня еще три года.

Перейти в архив


Оценка (5.00) | Просмотров: (305)

Новинки видео


Другие видео(192)

Новинки аудио

Елена Крюкова "Обнаженная натура"
Аудио-архив(210)

Альманах"Клад"  газета "Правда жизни"  Книги издательства РОСА
© 2011-2014 «Творческая гостиная РОСА»
Все права защищены
Вход