Ехала с пересадками на нервных, гремящих электричках, где было одиноко и где подсаживались к ней словоохотливые пьяные мужчины. Мешком сидела у окна, худая, стареющая, смотрела сонными глазами на дымный, летаргический вечер и думала, что было бы неплохо остаться Ванечке не с тетей Нюрой, пожилой соседкой сверху, а с любящим (конечно, любящим), внимательным отцом.
Добралась к ночи, попутками (ехала по свороченным, больным дорогам), рассеянно, коротко и как-то совсем по-детски улыбнулась встречающим, – Нина, как доехала? Нина, всё в порядке? Нина, Ниночка… – поднялась в спальню, где в углу холодным металлическим скелетом раскинулась раскладушка, где помимо нее спали другие гостьи. Легла, укрылась колючим, душным покрывалом и лежала до самого утра, глядя в темноту, глядя на угловатые остовы разлагающихся в ночи предметов.
Утром чирикнул электронный будильник, круглые, румяные бабы потянулись в кроватях, заспанно поскуливая, растворяя большие бледные рты, потирая слипшиеся веки.
– Хороша, ночка, бабоньки! Хороша ведь?
– И не говори, задалась ночка, на славу задалась.
– Поди, в гробу слаще спится…
– Фу, Любаня, такие мысли да под свадьбу!
– А что? Где свадьба, там и похороны не за горами!
Поднялась, скомкав покрывало, села, чувствуя, как жизнерадостно, как довольно пружинит под нею брезент раскладушки, кивнула присутствующим, натягивая плотные капроновые чулки. Бабы одевались шумно, то и дело ойкая, повизгивая и крепко, свежо матерясь. Натягивали на молочные, тыквенные тела облегающие блузы; подпоясывались короткими юбками, из-под которых серыми гроздьями свисали ноги на острых пластмассовых каблуках; втискивались в узкие пиджаки; красили лица. Она одевалась тихо, чуть в стороне, но не робко, скорее – равнодушно.
Собрались, спустились по отвесной лестнице в зал, где уже ждал укрытый лоснящейся скатертью просторный стол, где стены были усыпаны цветастыми лентами и воздушными шарами, где блестящий лакированный паркет отдавал чем-то искусственным, больничным. Прошли по коридору на кухню, шумно, гурьбой, перебудив весь дом: заохала посуда, захрустели злобно ножи. Часть вломилась в спальню невесты: просыпайся, чертовка, настал твой смертный час… Из спальни донёсся смех, крутой, беспросветный. Проснулись родители: маленький сухонький старичок вывел под руку маленькую сухонькую старушку. Спустились мужики, закурили, зевая, поглядывая на суматошных жён, повздыхали. Вышел из смежной с залом комнаты жених, мрачный, сорокалетний, с кудрявыми висками и задумчивой нижней губой. «Игнат Иваныч, не желаете ли на блядки? Игнат Иваныч, ну, чтоб не в последний раз!», – шутили невеселые мужики. Вывели, наконец, невесту, в свадебном платье похожую на отцветающую хризантему, украшенную блёстками, расписанную яркой грошовой косметикой. «Красива нынче Маринка. Красива, ничего не скажешь. Ох, красива, ох…» Собрались в зале, громкие, взбудораженные, вышли на воздух, забыли запереть дверь, смотрели, как лохматое утреннее солнце окрашивает лес, овражек, по дну и берегам которого гнездились неказистые и будто бы чем-то испуганные, дома. Набились в открытый кузов пожилого доходяги-грузовика, невеста и жених заняли места в кабине, двинули сперва в ЗАГС (в соседнее село), потом в церковь. Грузовик с рёвом вгрызался в грунтовые волны разбитой дороги, качало как во время шторма, и Ниночке приходилось обеими руками держаться за высокий борт машины. Кричали: «Назвался груздем – полезай в кузов!» Хихикали возбуждённые бабы, гэкали трезвые мужики. У самой церкви остановились. Бабы с визгом посыпались из кузова, жаля каблуками землю; спустились мужики, потягиваясь, чертыхаясь. Двинулись к церкви, тихой, пятиглавой, с худенькой стройной колокольней, двинулись гуртом (впереди невеста, жених, потом – родители, дру´жки), но у самого входа притихли. Донеслись из приоткрытой массивной двери храма слова литургии: «Иже херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение…» Бабы повязали платки, мужики перекрестились неохотно, отрывисто. Вошли, молча, встали стороной от алтаря рядом с церковной лавкой, купили свечи, какую-то освященную мелочь, озирались, шептались. Странно им было в храме, непривычно, в диковинку. И Ниночке было странно смотреть на горбатых, замогильных старух, чёрных, громко сгибающихся под тяжестью земных поклонов. Она стояла чуть поодаль от остальных, метала долгие тоскливые взгляды на невесту, думала, что Ванечка, наверное, спит ещё, что тете Нюре он в тягость (как иначе?), что мальчику необходим отец, чтоб учил, чтобы защищал, чтобы мальчик получил не изнеженно-бабье, а строгое мужское воспитание, что, если существует Бог, он не допустит, не допустит... Стояла, думала, пока не помутнело в глазах от духотищи и тёплого свечного угара, пока не вышла, пошатываясь, на крыльцо.
Мирный кладбищенский воздух, пахнущий вечностью, скорбью, успокаивал. Высокие, загорелые клены шептали листвою о Боге; твёрдо росли из могил перекошенные кресты. Села на ступеньку, сложила руки на коленях, канула головой в локти. Вспомнилось утреннее: «Где свадьба, там и похороны не за горами…» Стало ещё тоскливее от мысли, что она когда-то, пусть не скоро, но умрёт и её забудут (о ней и сейчас мало кто помнит), положат в тесный, обшитый дешёвой тканью ящик с ситцевой бахромой, зароют в землю, брезгливо, как неприятный, ненужный предмет. А потом, если бывает после смерти жизнь, её будет судить (она особенно ясно представила себе это: зал суда, скамья присяжных, стальная клетка для подсудимых) холодный, чужой, могущественный Бог. И тогда – прикусила губу, – тогда наступит (если наступит) самое страшное, потому что она отчётливо, гнетуще сознает свою вину.
Поднялась, чтобы развеяться, прошла по мраморной дорожке, грязной, серой, свернула на идущую по кладбищу тропу, брела, смотрела на могилы, захудалые, заброшенные, поросшие ядовитым мхом, останавливалась, глядя на подчеркнуто верные цифры: рождение, смерть, кроткое, незаметное тире между ними. Шла дальше, остановилась напротив небольшого бронзового бюста, глядящего слепыми глазницами с каменного постамента. Маленькая, сужающаяся к подбородку голова с отзеленевшими клубнями бронзовых волос, с неправильным толстым носом, с выступающим сдобным ртом. На мочках металлических ушей стынут, поблескивают, как алмазные серьги, две полнотелые капельки росы. Улыбнулась, невольно, бегло, и сразу полегчало, посветлело на душе. Вернулась в храм, где невысокий, замученный священник уже читал проповедь, кивнула невесте, встала в дверях и отстояла до конца все венчание, почти не шелохнувшись, вслушиваясь в дивное (неожиданно ставшее таковым) пение. Вышла из храма со всеми под вспышки плёночных фотоаппаратов, поздравляла новобрачных, пила стреляющее, взрывающееся в желудке шампанское, о чем-то оглушительно рассказывала по дороге в кузове похрюкивающего от старости грузовика.
Приехали обратно, зашли в дом, накрыли наспех, расселись; звучали тосты и разносилось по темным, пустующим комнатам, ускользало на улицу, спускалось в овраг, поднималось над оврагом лукавое, радостное «горько!». Играл баян, пело осипшее, разноголосое караоке. Всплакнула счастливая мать, повздыхал под водку пьяный отец, не отрывалась друг от друга новоиспеченная чета.
Под вечер разгорячённые градусом мужики, бравые, краснолицые, похватали своих пряничных жён, ударились в пляс под грубую, разбитную музыку, и Ниночка, щебетавшая до этого весело о пустяках, вдруг снова осталась одна. Сидела, погрустневшая, осунувшаяся перед миской опротивевшего салата, сжавшаяся, увядающая, с плывущим, пьяным лицом, вспомнила что-то, дотянулась до водки, наполнила высокий конический фужер, выпила разом, налила сверху, расплескивая, снова выпила, поднялась, зыбкая, шаткая, расправила плечи, мотнула головой, раскидывая крашенные волосы, сделала несколько шагов, качаясь, держась за стулья и вдруг сорвалась с места и пустилась в долгий, отдающий чем-то древним, первобытным глухой иступленный пляс.
Видеогалерея
Фотогалерея
Аудиогалерея
Магазин
