Цибуль

Дата: 11 Января 2017 Автор: Ермолаева Катерина

Вечерами с полей тянуло сладковатым травяным соком. С Урала надувало речной тёплой сыростью. Цибуль сидел  на приступке зернохранилища, вытащив отёкшие  ноги из тесных калош, ловил тихие эти отзвуки, переполняющие его всего. Из-под нависших бровей глядел он, чуть прищурившись, на шевелящееся разнотравье, и казалось ему, будто течёт оно к самому ржавеющему горизонту, а потом тонет в свете жёлтом и кровяном. И текут другие травы, – снова и снова, нескончаемым пряным потоком. Любил Цибуль, когда в темнеющем небе хиленький появлялся месяц, а потом, моргнув, выныривала из самого небесного донца звезда. И только тогда он, Цибуль, замечал, что ночь разом накрыла всё. Словно  свет от звезды сгустил темень, дал тайный свой сигнал всему, и закат ухал враз куда-то под землю,  пропадали тёплые ароматы,  чувствовался только простор – густо-чёрный, прохладный, один над всеми.

Вобрал Цибуль в лёгкие свежего воздуха, будто стараясь запастись им на весь завтрашний жаркий день, подобрал ноги, встал и вошёл в своё теперешнее жилище – старое зернохранилище, в котором, хотя и продувало, но пахло сыростью и гнилью. Перекрестился, постучал по расстеленной в углу фуфайке и лёг, как был, в рубахе с длинными рукавами и штанах, только калоши оставил подле, и свернулся калачиком.  Почувствовав враз тяжесть всего тела, он провёл широкой ладонью по глазам, по колючей седой бороде, и тот час заснул.

Снился ему мальчишка, что бежал по высокому бурьяну домой. Он не сразу понял, что был это не какой-то чужой мальчик, а он сам, Цибуль. Бежал он в родную избу, к родителям, срывая на ходу белые россыпные верхушки кашки. Из деревянной избы, выкрашенной в голубой цвет, вышла женщина в белом платке, из-под него выбивалась волнистая пшеничная прядка.

– Мама! – радостно закричал он и бросился обнимать мать, чувствуя на своей голове тёплые её руки. – Твой Цибуль вернулся!

– Ты не Цибуль, ты  Дима, ­– успокаивающе пел её голос. – Ты  Дима, Дима, Дима…

Цибуль заворочался на фуфайке, застонал во сне. Когда дали ему это прилипучее прозвище, он не помнил. То ли было это из-за его фамилии – Лукин, и кто-то перенёс украинское слово «цибуля» («лук»)  на него, то ли просто благозвучным оно было и легко запоминалось – никто не знал. И так быстро запомнилось всем в деревне это прозвище, что никто уже не помнил ни имени его, ни фамилии. Да и он, Цибуль, про это забыл. Забыл про то, что было у него два высших образования: педагогическое и техническое. Крепко стёрся в памяти образ той, разъединственной, с которой жил под одной крышей. Забыл, а, может, память сама это вырвала, больное самое: в девяностых убили в Афганистане их сына. А потом, тяжело заболев, сгинула и жена. Тогда Цибуль, помутившись рассудком, собрал пожитки и ушёл из дома с узелком, ходил по деревням, собирая милостыню, а здесь, в Воробьёвке, совсем прижился. Летом жил в старом зернохранилище, зимой – в котельной, подрабатывал же в магазине предпринимателя Зайцева, разгружал машины с товаром.

Ходил он по деревне – большой, неуклюжий, всё время в одной и той же рубахе и дырявых штанах. Торчащая в разные стороны борода его была одна на всю деревню. Вид его пугал девчонок и раззадоривал хулиганистых мальчишек. Он шёл и всё бубнил бессвязное что-то, здоровался с каждым встречным, и сельчане здоровались, особо жалостливые давали ему на хлеб, и он благодарно кланялся и крестился:

– Спаси Христос!

От мальчишек не было покоя: они то шли за ним следом, догоняли и дразнились до тех пор, пока кто-нибудь из взрослых их не остановит, то начинали бросаться камнями. Цибуль закрывал лицо большими своими руками и уходил быстрым шагом, намеряя длинными, как столбы, ногами шаги-метры.

В это утро Цибуль проснулся от какого-то треска. Протёр отёкшие глаза, поглядел по сторонам: в темноте вечной слабенько играл солнечный луч от маленького, заросшего паутиной и пылью, окна. Цибуль поднял глаза:

– О-ох, – выдохнул он тяжёло, разглядывая треснутое стекло. – Снова энти… Только проснулся, снова они…

Цибуль сказал эти слова, наверное, совсем громко, снаружи услышали и засмеялись.

Звонкий мальчишеский голос просочился через дверные щели:

– Получай, Цибуль-Цибулёнок! Идём, выходи, если не боисся. Боисся?
Мальчишки толклись у окошка, не решаясь зайти в зернохранилище. Старик окунул горячие со сна ноги в калоши, встал, посмотрел на старый будильник, который ему приволок работодатель Зайцев. Когда большая стрелка доходила до половины десятого, Цибуль должен был быть в магазине, это он уяснил. Но стрелка ещё держалась на восьми.

– Эдак рано пришли, – удивился Цибуль. Он с тоской посмотрел на лежащую в пакете картошку, какую хотел пожарить утром на костре. Почувствовав сухость во рту, Цибуль прильнул к горлышку желтой канистры, в неё он вчера набирал воды из колонки. Выпил, обтёр ладонью розовое пятнышко рта, обрамлённое усами и бородой.

Снаружи неистовствали, в окошко полетел ещё один камень, теперь уже проломив треснувшее стекло. Мальчишки скакали вокруг жилища Цибуля, стучали в дверь и снова отбегали.
О чем думал в этот момент Цибуль, какие тяжелые мысли были у него в голове, неизвестно. Он только свёл мохнатые свои, наползающие на глаза брови, пожевал ртом и шагнул к ходуном ходившей двери, дёрнул её на себя и – громадный, широкий, вышел из зернохранилища.

Мальчишки разбежались, кто куда, попрятались за высоким бурьяном. И, хихикая, выглядывали из-за травы. Цибуль глядел на них добрыми, болезненно-желтыми глазами и молчал.
Озорники, уловив его добрый взгляд, сначала, хохоча, перебежали за зернохранилище, а потом по одному начали выскакивать оттуда и кричать:

– Цибуль-цибулёнок, дурачок с пелёнок!

Старик  уселся на приступку и только вертел белками глаз, жевал сухие свои губы и смиренно кивал: мол, такой я, такой, чего с меня возьмёшь? Мальчишки осмелели и кое-кто уже подходил совсем близко, подёргивал его за белую, что снегом обметённую, бороду. Цибуль только хмыкал, видно, ему нравилось это баловство.

Но когда к нему, чуть робея, подзадоренный ребятнёй, подошёл сивый и бледный мальчик, весь в светлых веснушках, Цибуль поглядел на него пристально и осмысленно, в глазах его прояснилось будто что-то, и он, по-доброму крякнув, взял худенькую руку мальчика в свою ладонь и усадил его рядом с собой. Мальчик, боязливо озираясь, хотел было тут же встать и убежать, но Цибуль положил на его плечо большую свою руку и глазами сказал: «Сиди!»

Ребятня притихла, все вышли разом из-за угла и застыли, с затаённым удивлением глядя на своего приятеля.

– Славка, ты чего там… приклеился, что ли? – спросил рыжий мальчуган, храбрясь и выставляя впёред грудь.

Никто не засмеялся. Цибуль, тяжело встал. Он снова жестом приказал Славке сидеть, на минуту скрылся в непроглядной темени зернохранилища и вышел, держа в руке красное налитое яблоко.
Славка, не мигая, боясь шевельнуться, глядел на Цибуля и на яблоко, ожидая своей участи.

Цибуль тряхнул бородой, улыбнулся во весь рот, показывая гнилые, редкие зубы и протянул Славке это неизвестно как оказавшееся у него яблоко. Славка замотал головой, сжал руки:

– Я.. Мне…Не-не, спасибо. Не, ешь сам, я…это… пойду.

Тогда Цибуль, взяв в свою ладонь ладошку Славки, положил в неё яблоко и накрыл второй его ладонью.
Кивнув и снова оголив чернь зубов, Цибуль легонько подтолкнул Славку, и тот пошёл, спотыкаясь о гальку, пристыженно и растерянно глядя на своих товарищей.
Мальчишки подхватили Славку под руки, и, оглядываясь на Цибуля, пошли прочь, заговорили приглушённым голосом.

А тот всё сидел и смотрел им в след, бессвязно бормоча:

– Вот ребяты… Вот жизня… Я чаво? Я ничего. Я для них – всё. А они… Эдак... Дети, им-то чаво. Вот она, жизня.  

Одному Цибулю было ясно, что он хотел сказать переплётом своих изречений. И только он мог знать, почему так тронул его этот мальчик. То ли был он похож на него, Цибуля, из сладкого и так взволновавшего его сна, то ли воскрес в его памяти образ сына. Цибуль и сам не ведал, он только мог чувствовать доброту и щемящее от чего-то нового, старое свое большое сердце.
С этих пор на тонких извилистых улицах Воробьёвки или в магазине у Зайцева Цибуль часто видел Славку.

Он не мог заметить, охватить своим умом, что Славка Чернов наблюдал за бездомным стариком, что Цибуль, одарив его вдруг невесть откуда запасённым яблоком, взволновал мальчишку. Славку мучало теперь это обстоятельство, особенно вечерами, когда он приходил с улицы домой, подолгу вспоминал он добрые стариковские глаза, полуприкрытые седым навесом бровей. «Вот я в него камнем, – думал Славка, разглядывая свои длинные пальцы на руках, вспоминая, как эти руки держали увесистый камень. – Кэ-эк брошу я этот камень, и кэ-эк попаду по ноге Цибулю. Он весь согнулся аж от боли. Да-а, это было прошлым летом. Я в него камнем, а он мне – яблоко. Как так?»

Вновь и вновь непреодолимо тянуло  его увидеть Цибуля, заглянуть в его лицо. Он крутился возле зайцевского магазина, издали ещё узнавал большую, неуклюжую фигуру Цибуля, здоровался с ним, и тот ответно кивал, ласково глядя на Славку. Но подходить близко к нему Славка не мог, что-то непонятное накатывало на него, накрывало тягучей волной страха и ещё не разбери чего, что Славка стоял, как вкопанный,  и Цибуль проходил мимо или делал свои дела – грузил, брал огромными руками ящики с бутылками, овощами, хлебом, и про него, Славку, казалось, не помнил.

В работе Цибуль всегда молчал, видно было, что работа идёт у него всегда ладно. Ему не требовалось помощи, и он легко мог перенести и два мешка картошки сразу. Громадный и всесильный, он казался Славке необыкновенным богатырём из былины. Но, как бы Славку к нему не тянуло, как бы не переполняли его чувства благодарности и вины за содеянное, уговорить приятелей вновь пойти к старику в зернохранилище он не мог: мальчишки наотрез теперь отказывались от баловства, будто чувствовали, как и Славка, страшную вину перед стариком.

Однажды Славка решился: он один рано утром пошёл к зернохранилищу, не сказав ни слова родителям. Одни только облупленные стены и трава, выросшая на крыше, казались Славке необыкновенными, как и Цибуль. Но приближаясь с каждым шагом к его жилищу Славка снова чувствовал какую-то странную волну страха и стены из собственных мыслей мешали, не давали Славке подойти совсем близко и просто постучать в знакомую деревянную дверь.

Застыв в траве, вдыхая пряный её запах, Славка вдруг набрался смелости и быстро зашагал к жилищу старика. Постучал громко, но так, чтобы не напугать Цибуля.
Никто не ответил на этот его  стук. Славка постучал ещё раз, и снова – тишина. Только было слышно, как куковала вдали кукушка и надрывно стрекотали кузнечики.  Тогда Славка совсем осмелел и открыл дверь. Секунду глянул в раскрывшуюся, непроглядную впереди темень и шагнул в неё.

– Деда Цибуль, – громко позвал Славка.

Ответа не было, но где-то в углу было странное шевеленье. Славка прошёл на этот звук и ничего не увидел. Цибуля не было дома, теперь Славка это понял с горьким сожалением. Через некоторое время Славке хватило света из небольшого оконца, чтобы разглядеть наконец в углу мохнатую крысу, которая грызла что-то съестное. Увидев крысу, Славка чуть было не подпрыгнул. Но потом, ощутив вдруг жгучую жалость к старику, Славка снова набрался смелости и, подхватив валяющуюся на полу палку, отогнал крысу, и она, сверкнув красными глазами, убежала сквозь дыру в стене.

Славка вышел из зернохранилища и ещё долго бродил рядом, разглядывал кучку угля на земле, где была обдёргана Цибулем трава. Там старик, наверное, жарил картошку или ещё что-то, что было у него. За зернохранилищем Славка разглядел небольшую ржавую ёмкость, в которой виднелось на донышке воды. «Наверное, дождевая», – догадался Славка.  Для каких-то целей использовал Цибуль и натянутую между стеной и вбитым колышком бечёвку. «Пытается жить, как мы. И всё-таки у него так не получается, не получится никогда», – думал Славка. – «Цибуль, ты другой, ты – добрый». Неумелыми, сбивчивыми были Славкины мысли.  Он долго ждал Цибуля: сидел на приступке, ходил вокруг его жилища, приседал, чтобы время прошло быстрее. Но старик не пришёл ни через час, ни через два. Покрутившись ещё немного и заметно устав, Славка, расстроенный, поплёлся домой.

А старик совсем пропал. Славка всё бывал у магазина в надежде увидеть его, издали пытался разглядеть в сельчанах Цибуля, но всё было тщетно. Его не видел больше ни только Славка, никто из сельчан на улицах Воробьевки не видел теперь Цибуля.

*  *  *

Урал втягивал, впитывал в себя последние ядрёно-летние лучи. Но солнце било уже из последних сил, и небо враз опустилось, а в Воробьевке ветер шибал в нос рябиновым, полынным запахом  и прелью увядающей листвы. Вода в реке стала темнее, у берегов – грязно-мутной, но ребятня, не слушаясь родителей, бегала по желтому берегу, загребая носками остывающий песок, и нет-нет какой-нибудь пройдоха позволял себе заплыть в самую кипучую серёдку Урала, жадно и умело загребая руками, чувствуя уральную податливую прохладу.

Цибуль любил ходить по берегу реки, ноздрями втягивать последние летние запахи, собирать в приречном лесу наспевший паслён и срезать душистые, рыхлые белые грибы. Однажды набрёл Цибуль на полянку посреди леса. Было это место далёким от Воробьёвки, и Цибуль решил здесь обустроиться до холодов. Находившее на него всё чаще новое непонятное состояние заставило снова покинуть давно обжитое место и уйти подальше от людей.

Цибуль поставил в центре облюбованной полянки шалашик из веток и зажил в нем. Он приловчился даже ловить руками рыбу, подолгу, замерев, простаивая в воде. Попадался всё больше мелкий пескарь, но и этому Цибуль был рад. Пил речную воду, вечерами, примостившись над костром, жарил картошку и потом ел её, хрустящую, приговаривая понятно для себя:

– Ну и вот, эдак, будеца. Хорошо, коли не шутка. Жизня, она такая. Отдыху тоже хватает, хм.

В этот день, бормоча бессвязное своё и добродушное, он пошёл вдоль Урала и сам не заметил, как почти подошёл к деревне. На другой стороне Урала стояла белая палатка с ходившими от ветра стенками. Цибуль загляделся на гуляющих по желтому песку маленьких людей в купальниках и плавках, на бегающих рядом ребятишек. Усевшись на корягу, Цибуль всё смотрел и смотрел на тот берег, следил за жизнью, которая была неведома, забыта им, как старый фильм. И что-то сладко-тягучее снова появилось в нём, во всём его теле, оно раскатывалось и дотягивалось до самого сердца.

– Вот она, жизня, – снова произнёс Цибуль задумчиво. – Бывает оно и так. Как жа.

Что-то яркое и непомерное радостное ворохнулось в памяти Цибуля, он не осознал даже этого чего-то, но и его ум охватил-осознал, что было и у него это светлое, безвозвратное. И ему с такой силой захотелось туда, к этим отдыхающим людям, что горько сдавило в груди, и Цибуль, обхватив руками дряхлое своё лицо, зарыдал без слёз, одними сухими выдохами и тихими горькими стонами.

Всплеск воды где-то совсем рядом отвлёк его, он открыл глаза и приподнялся с коряги. В тёмных мелких волнах Цибуль разглядел того самого мальчишку, который тогда, как и люди на том берегу, пробудили в нём что-то неведомое. Он, Славка, тоже увидел Цибуля, радостно ответил ему глазами, закричал:

– Деда Цибуль! Вот ты где! А я тебя везде ищу!

Далеко заплыл Славка, туда, где волны копошились сильнее, а над рекой нависла высокая круть обрыва, и он отчаянно загребал худенькими ручками, стараясь быстрее доплыть до берега, до Цибуля.

– Куда же ты пропал? Мы все тебя потеряли уже! – Славка задирал светлую голову, вытаскивал подбородок поверх волн, взволнованно глядел на Цибуля.

И Цибуль ответно улыбался, чувствуя всё сильнее это новое, эту непреодолимую тягу к жизни.

– Да к я ж этак, того. Не знал я, – осознанно проговорил Цибуль и сам порадовался и своему голосу, и интонации. – Ты бы позвал… раньше. Я тут… теперь… здеся живу.

А Славка всё загребал руками и загребал, но течение и речная сила словно отбрасывали его опять дальше, и ему казалось, что он не приближается.

Вдруг жуткой болью свело Славкину ногу, он постарался тряхнуть ей, словно сбрасывая эту боль, но она накатилась с новой силой и заставила Славку остановиться, замереть. Он сам не понял, скрипя зубами от боли, как в одночасье пошёл ко дну. Пытаясь вырваться, забултыхал второй ногой и руками, но почувствовал, что от резкой, схваткообразной боли, враз ослаб. Хватаясь за сучок, проплывающий рядом, захлёбываясь, Славка тонул. Тонул молча, глядя на большие ноги Цибуля, стоящего у обрыва. Ему казался этот миг вечным. Вот зелёная вода, вот он вынырнул и снова – боль, и вода.

Цибуль понял всё. Невероятная тяга к жизни сдвинула его с места и появились отчетливые мысли – вернуть, защитить эту жизнь, этого мальчика, Славку. Теперь вдруг Цибуль даже вспомнил, как зовут мальчишку, – Славой. Когда прыгал в разверзнувшееся речное зево, вспомнил Цибуль в одну долю секунды и свое имя – Дмитрий Лукин.

Так. Плавать он умеет. Когда-то ему вручили за это медаль «Лучший пловец». Когда? Обрывки воспоминаний. Это было ещё в институте. Славки на поверхности нет. Цибуль нырнул. Наткнулся на что-то мягкое и тёплое, ещё живое, но обмякшее. Вот Славкина рука. Вот спина. Цибуль потряс Славку в одной своей большой руке, тот открыл глаза, откашливаясь. Пришёл в себя. Цибуль, стараясь не отпустить холодную детскую руку, задыхаясь, крикнул:

– Держись, сынок!

Славка схватился. Проплыв ещё немного, Цибуль оттолкнул Славку от себя к берегу, и тот немного проплыл, а потом пошёл по дну, шатаясь. Дошёл. И только теперь, глядя на согнутую детскую фигурку, Цибуль, обрадовавшись этой спасённой жизни, вдруг понял, что смертельно устал. И дрожь в руках и ногах подхватили, словно подначивали тёмные волны.

– Деда Цибуль! – слабо позвал его Славка, дрожа на берегу. – Плыви сюда, деда!

Но речной холод и расходившееся сердце не вернули сил Цибулю и он, уже не сопротивляясь реке, посмотрел удивлённым, осознанным вдруг взглядом на Славку, на желтопески и тёмно-зелёный, с проседью, лес. А в полупрозрачном донце неба так ясно увидел он давно забытое лицо сына и ласковое лицо жены, что, до конца отдавшись речной силе, чуть заметно улыбнулся и, утопая, глотнул пресную холодную водицу.

*  *  *

Сколько из него вылилось воды, он не знал. Он откашливался и всё не мог вдохнуть, от этого всё плыло, перед глазами мелькали красные точки. Но когда он сделал первый вдох, то услышал сначала голос, а потом увидел лохматую, склонившуюся над ним голову незнакомца и растерянного, испуганного Славку, сидящего рядом.

– Ну что, спаситель, вишь, и на тебя спасатель нашёлся, – разглядывая его, говорил мужчина, и Цибуль увидел сетку мелких морщин на добром и будто посмеивающемся его лице. – Чего сознание-то прямо посреди реки терять? Э, брат, так не пойдёт. Мальчишку вытащил, а сам – всё, шабаш, что ли? Я как увидел там вас двоих, сразу свою моторку заводить бросился. А она, как назло, отказала - шабаш. Пришлось вплавь. Еле успел.

Цибуль поглядел на свои отчего-то багровые, вновь набирающие силу, руки, на кисло улыбающегося Славку и растянул рот, показав все, наперечет, черные зубы.

– Гляди, – толкнул локтём Славку мужчина. – Ему всё нипочём: сидит, молчит себе и улыбается.

Славка осторожно дотронулся до широкого, мокрого плеча Цибуля, теперь он совсем не боялся его:

– Это же наш Цибуль. Добрый он.

Цибуль встал, стряхнул тяжёлые капли с бороды и лица, сказал, радуясь, что может так теперь:

– Спасибо тебе, мил человек. А ты…Слава, идём. Домой бы… тебя, к мамке.

И они пошли вдвоём, приминая ногами желтеющую траву, чувствуя на уставших, но новых каких-то лицах августовскую прохладу. И долгой казалась тропка к Воробьёвке, и многое ещё хотелось сказать, поведать. Навстречу к ним шли уже, торопились сельчане, среди которых будет Цибуль теперь своим, он знал об этом наперёд.