Рвущие из сороковых

Дата: 16 Июня 2016 Автор: Чекусов Юрий

Священной памяти солдат военной разведки – пусть земля Великой Отечественной войны будет им пухом...

 

Повесть первая «Вторая звезда» (повесть 42-го года). Развед-диверс-рейд.

 

Повесть вторая «Иначе быть не может»

(Миг высоты безымянной,  повесть 43-го). Штрафбат.

 

Повесть третья «Эх, не попался ты мне в Белоруссии...»

(повесть Полесья Белоруссии, повесть  44-го). Бандера и иже с ними.

 

Повесть четвертая «Восток – дело тонкое»

 

(повесть сорок победного года). Не забывайте и да не будьте гонимы.

 

Повесть первая. Вторая Звезда

(повесть 42-го года). Развед-диверс-рейд.

 

Неблагодарное это дело – рассказывать о том, о чем нам и поведать уже некому. Ну, или, по крайней мере, почти некому... Может, не до того им было «после», когда мы так ждали их. Вначале мы мало знали их и про них – люди те не слишком разговорчивы, в детали «потом» здорово не вникали. И потому мне очень трудно рассказать про достоверность того развед-диверс-рейда (их так и назвали – РД-группа, то есть РДГ; на отряд не потянули, что ли, а то было бы РДО; но да ладно – РДГ, как их обозвали в большом штабе), особенно про его начало и середину событий. Несостыковочка возможно выйдет: начало РДГ мы знаем, и с середины – тоже узнаем, ибо остались еще свидетели. Но вот с середины этого рейда... Так что это случилось примерно так: стоп-кадр, толковых очевидцев и свидетелей почти нет, и опросить некого! Молчат; говорить разучились?

И всё же тот РДГ был для войны вроде как будничным и рядовым – обычное задание, но уж слишком оно стало для многих неординарным, масштабным и волевым. Итак, здравствуйте те, кто был в этой РДГ – бывшие и настоящие солдаты разведки.

 

Хорошо полковника озадачили. Однако, весьма знатно и прискорбно. И хоть за первый прошедший год войны он успел столкнуться со многим (и многими), но и это дело ему не сильно понравилось. Но надо, очень надо! Надо (и время «Ч» пришло) пощупать немцев – что они там делают, чем дышат, что замышляют, какую еще пакость ждать от них. Прорыв? Локальный бой? Или нового, сильного наступления? Вот, сказали, полковник, и лепи горбатого – да знаем, знаем, что не очень готов к такому затыканию и латанию дыр; попытка – не пытка, хоть мы и сами не одобряем такого хода. Но очень надо предугадать и хотя бы в чем-то чуть опередить немца – сейчас, здесь! Ну, тогда и приступай к делу, не тяни время. Если помощь нужна – обращайся, но, да и ты сам с усам – справишься... А нам некогда и нечем, а дело надо двигать – замышляет немец недоброе, вот подбили все данные последних разведок... ну-ну, и не до хорошего стало, «ну-загну»!

 

Полковник постарался. Порадел за дело, как говорится. Поразмыслил, прикинул шансы и возможности, подумал: «Эх, было бы здорово создать этакую группу спецов, на все руки мастеров», да вот только где их нынче найти и набрать, уж больно горячее и нехорошее время идет, потери солидные и в качественном отношении, не говорю уж про количество. Враг рвётся к Волге, на Кавказ. Посокрушался так полковник, тихо молча про себя, но видно так злобно и сильно, что водитель машины удивленно оглянулся на него.

Пришлось завернуть попутно в разведвзвод. Точнее – в его расположение, и не случайно (не темни, полковник), а специально. И этот разведвзвод, один из таких вот воинских подразделений, был весьма уважаем полковником.

— Здравствуй, Виктор Денисов. Не ожидал? Дело есть к тебе. Да кто ж без нужны к тебе ходит? Рад, что ты жив-здоров. И хлопцы твои тоже, да?

— Слушаю вас, товарищ полковник.

— Мне группу в поиск надо набрать. Не салаг и не тюха-матюха. Понял? И чтобы каждый универсал был, а не специалист узкого профиля.

— Если в группе погибает такой спец, то остальные остаются как без рук.

— Во-во, Виктор! Ну прямо в точку. Мне вот таких и надо – широкого профиля, на все руки, но с каким-либо военным талантом. Имеешь таких?

Других не держим. Если группа лишается командира, его место – по принципу дракона: вместо отрубленной головы вырастает две – занимает другой, точнее другая мудрая голова. Так каких надо вам для вашего рейда в тыл врага, товарищ полковник?

— Э-э, Виктор, я такого не говорил – про рейды и глубокий тыл, всё то твои выдумки. Трудно, однако, объехать тебя по кривой... Но не надейся, Денисов, что я тебя поставлю командиром этой РДГ, другого найду, есть кто у тебя на примете? А для тебя и здесь работенка найдется, по месту, тут тоже надо помахаться. Но вот ту группу, новую, придется через немецкие передовые проводить тебе – как уж там получится: через их окопы напрямую или на их стыках подразделений; думай и решай сам, тем и займись прямо сейчас.

— Так точно, товарищ полковник. Будут еще уточнения и указания какие?

— Извещу. Так кого ты мне советуешь командиром группы? И его второй мудрой головой? А кто пойдет в составе группы? А?! Отвечать, Денисов! Ты нищим-то и сиротой не прикидывайся; рассказывай, что водится в твоем болоте...

— Кулики... Что же еще?

— Ты хитро-то не улыбайся; не до жира мне. Всем нам. Ну говори, раз взялся...

— Да я ж не пленный «язык».

— Волю взял, Денисов! С тобою, однако, уже всё ясно – идешь проводником в моей разведгруппе... Ну, этой самой РДГ – придумали же в штабе крючкотворы, говорится чуть ли как «разрывного действия граната», только шиворот-навыворот; наоборот. С тобою, Денисов, разобрались...

... Кто следующий? Знал полковник одного бывшего офицера – крутой, еще до войны пришлось в делах столкнуться; сейчас он не при делах, но рядом. Так, может, пойдет такой, толковой мудрою башкой, как второй драконской головой? А что, годится, вот он и будет в рейде старшим заместителем младшего заведующего, тем более сейчас петлицы его пустые, без «кубарей». Решено, хороший ход. Одного нашел.

Кто там еще? Командир РДГ, его пом (или зам), и – главное – кто исполнители, где они и как?

«Ну, Денисов, значит так – ты проводил группу через немца – и домой обратно. А кто же ушел туда, и кто их командир?»

— Намерены ободрать, товарищ полковник, до липки?

... Так кого надо в эту спецгруппу? Кто требуется для ее страшной работы? И что необходимо туда – опыт, навыки, спец, профи, универсальность, виртуоза? Да всё просто в этом мире – необходим радист, желательно взрывник, неплохо бы иметь под рукой хорошего механика, силу заиметь богатырскую, былинно-русскую, да до нее неплохо подошло бы и рукопашное мастерство; и походный «штаб» группы чтобы был на высоте Генерального Штаба РККА, никак не ниже и безгрешный. А со всякого рода и вида оружия разберетесь? Надо.

Полковник – в ответ на всё и всем сразу:

«Кого сам найду, кого подымут мне мои спецы и помы. Из разведвзвода подберу. Откомандирую кого надо в свое подчинение. Так и группа сложится – и дело сделается!»

Особых надежд всё же на эту РДГ не возлагали. Да и сам полковник, хоть и старался, что-то уж не так рьяно отнесся к такой идее. Но да ладно, черт с ней, с этой «немецкой погодой», ну а мы-то что заимеем, «забодай ее комар» (последствия немецкой неожиданности): трудновато с предвидением (вот прогнозы – это запросто), комплект на скорую руку – свои и пришлые, чуть пообвыкнут меж собой, а далее по ходу дела и притрутся друг к другу. Но посылать-то надо, и необходимо – обобщить итоги последних разведданных, куснуть «зверя» (поворошить их муравейники) и поглядеть на ответную реакцию немцев.

«И вообще, товарищи офицеры, — заключил полковник коротко и энергично на маленьком и скучном сборище в штабе, — все разведчики будущей развед-диверсионной группы – «темные лошадки» (доступно сказал?) будут. Зато потом – ого-го-го! («и-иа не получится?» — съюморил кто-то невежливо из присутствующих, на него страшно зыркнули)».

 

В течение первого дня на окраинном домике захудалого прифронтового поселочка появились первые военные жильцы. В основном это были из разведвзвода Денисова. А остальные и прочие обитатели – из других мест – появились здесь вечером того же дня, но никак не позднее утра следующего дня. Полковник долго наблюдал со стороны за этим любопытным стадом-сборищем; смотрел, смотрел – и перестал удивляться: а что, может и эти сойдут...

Удобный был тот домик. Маленький, полуразвалившийся, на отшибе этого опустевшего населенного пункта. Без всяких удобств и изысков, с мини-сенями и темным иконным углом, при двух комнатах – одна большенькая, а другая скромно-малюсенькая, несколько лавок вдоль стенок. Удобный домик – в лопухах, фронт рядышком, но сюда мало что залетает, стороной обходится. Да и постояльцев этой развалюхи быт и достоинства домишки должны мало интересовать – по окончанию второго дня ихнего пребывания здесь они со всем завезенным для них грузом и снаряжением, как только стемнеет, должны покинуть сию гостеприимную обитель. Пока дойдут-доедут до передовой – попадут в первый окоп – осмотрятся – глухой ночью пойдут на нейтральную полосу – с ними сопровождающие... Впрочем, стоп! Что с них взять, временных жильцов домика – пришли и ушли, молча и не попрощавшись. Но ведь всё же интересно – кто и как здесь обитал, да?

Прибывающих в «расположение части» встречал бравый статный сержант. На его гимнастерке ничего не было – пустая, и взглядом не за что уцепиться, только в глаза бросались дырочки и петлицы с треугольничками. Он внимательно и долго с дотошной тщательностью изучал документы новичков – лицо не дрогнет, даже если знает кого-то из прибывших или может где раньше встречались. «Теперь прошу сдать награды», — и паковал в отдельные пакетики красноармейские книжки и военные регалии отличия, каждый подписывал не торопясь и не мельтеша, совал их в неуютный коробок, который затем куда-то уносил. И представлялся: «Сержант Сергей Чаусов. Можно просто и без обиняков, но без разгильдяйства – в общем, Сергей». На недоуменные изумления тыкал пальцем вверх: «Там так разрешили именовать друг друга, чтобы проще было и удобнее. Без этих самых... В общем – на крутое дело идем. Итак, будем знакомы: я – сержант, просто Сергей, и фамилию мою можно забыть. Зам командира группы. Всё ясно? Пока, говорите... Но да этого пока и достаточно. Кто знаком со мною или раньше встречался? Призабыть надо».

— А теперь идите за мной. Проходите, располагайтесь. Да не туда, вон в ту большую комнатку; там общий сбор, для остальных и прочих, то есть для нас – сержантского и рядового состава. А на ту соседнюю маленькую комнатушку даже и не зарьтесь, и любопытства прыткого своего не дюже проявляйте: там будет располагаться наш КП – склад и командно-контрольный пункт для комсостава группы и элиты. А вот ваша комната... Что, кроватей нет? Вон лавки, остальным шинели в углу лежат. Не околеете, не зима на дворе; да и очень даже ненадолго мы здесь. В общем, устраивайтесь, будьте как дома, но не забывайте, что в гостях. Особо-то не балуйте, не расслабляться. Знакомьтесь друг с другом – как будто заново! Не маячить!

 

Полдень первого дня. В углу еще пока пустой комнаты располагаются двое. Любо-дорого посмотреть на них – так и хочется сказать, что они явно сослуживцы, что не так далеко от истины. А может даже и друзья. Друзья? Да вы не верьте такому, мало ли что болтают вокруг, да еще в разведке (своими языками), да тем более на фронте! Впрочем, на фронте всё бывает. Чудес многовато. И всё равно приятно смотреть на них, заодно и послушать. Вот они, эти двое, так несхожие по обличью и привычкам – один из них мелкий, юркий и вертлявый, а другой – ну как могучая скала, этакий кряж, и имя у него – истинно русское, Иваном прозывается. Его кореш (и сослуживец, и друг, и кумир, и однополчанин, «чуть» ли не земляк и пр.) зовется утонченно, в английском стиле, спесиво – Виктор. Вот он такой болтун и балабол, что впору про него сказать, что болеет он словесным поносом; оттого им и заражен, что не поражает величавостью и могутностью Ивана. Вдобавок еще Иван и старший из них по званию – ефрейтор, это тебе не фурлы-мурлы, враз построит, сунет под нос свой кулачище, а и то подымет за шкирку вверх. Сам Иван по натуре добряк и молчун, но да и тронь такого, вмиг обделаешься. Но Виктора всегда слушал внимательно и упоительно, чуть ли не в рот тому заглядывал; однако ведал про своего болтливого товарища и то, что Виктор нем как рыба, когда находится в разведке, даже стона не услышишь, не говоря уж про мат и сопроводительные слова – обходился жестами, сигналом, тычками и постукиванием. Когда у Ивана осторожно поинтересовались, пойдет ли он в опасную разведку, он молча стал собираться и ткнул больно своим кулачищем дремавшего Виктора: «Карелин, вставай, дело есть, срочное». «А? Что? Иван, ты чё дерешься? Ну я тебя, гнусный Константинов, урою сейчас». А гнусный Константинов коротко пояснил: «Без Витьки не пойду. Или двоих берёте, или ни шиша». Пришлось смириться, хотя Карелин в разведке особо не блистал, был что твердый середнячок, но в дополнение к Ивану Константинову – ого-го-го!

И вот сейчас они копались в своих вещах и так незабвенно вели беседу – политическую, что ли, – что и послушать не грех. Один болтал много, другой поддакивал.

— Вот ты мне и объясни – как понять слова «немец» и «германец». Немец – оно понятно, значит «немой», ни бум-бум по-русски. Это мы их так обозвали?

— Правильно мыслишь. Если думаешь – значит еще живой. А вот насчет «германца» посложней. Германия – германец – герр манн – по-нашему «господин человек», что тут уж непонятного.

— Ишь ты – господин, да еще человек. Человек он и так есть человек – брат, товарищ и друг. Удумали же – господин, язык даже не поворачивается. А вот они, немчура проклятая, всё время кричат про свой фатерланд – это как понять?

— Фатерланд – фатер ланд – отец и страна – попросту отцовское государство, отечество. Ну?

— Молодец, гладко стелешь.  И откуда ты всё познал? В школе, говоришь, немчуру преподавали да за прошедший год укреплял познания... Молоток. Но всё равно, вот имена у них какие-то несолидные, да?

— Ганс, Фриц, Отто, Адольф. Имена как имена, колбасные. Особенно последнее противно.

— И потому мы их всех зовем под одну гребенку – Фриц. Или Ганс?

 

Чуть за полдень первого дня. «Нашему полку прибыло». В комнатку-казарму входят двое, навстречу им подымаются два местных «старожила»: «Будем знакомы, братья-славяне?!»

— Мы разведчики. Этот шкаф – Иван, я – Виктор.

— Я – Беспалов. Что смотрите на мои пальцы? Вытаращились, тоже мне! Ну не хватает там чуть-чуть, неудачно отметался... гранатами как-то. С кем не бывает. Беспалый, значит. А это фамилия моя – Беспалов. Так уж вот случилось, что совпало... Да вы не боитесь, пальцами я еще могу сыграть на немецких нервах. Про имена ваш-наш сержант предупредил, но да что сделаешь, если меня называют почему-то не по имени, мгновенно забывая его. В общем, я – Палыч; так сойдет? Здорово, Ваня и Витя. Так можно вас?

— Потянет. Да вы оба и смотритесь как два сапога пара, в чем-то схожие.

— Владимир Дроздовский. Прошу любить и жаловать.

— Ну-ну, не замай. А то вон мой Ванька враз спесь с тебя сгонит.

— Можно меня звать Володей. Володяком. Вовкой. Или Волк, если кому так нравится.

— Больно ты грозен, Дроздовский. И не таких суровых видали.

— Скорее – слыхали. Я – военный сапер-взрывник. Знаток дела.

— Вот тебя-то нам и не хватало, до полной обоймы. Будем знакомы; это Иван, я – Витя, а ты, значит, Вовка-Володя. Больше тянешь на Володю, чем на Вовку – возрастом и серьезностью.

— Ошибаемся только один раз. Назад броду нет.

— Ага, коней на переправе не меняем. Поняли.

Загудел Иван: «И не пора ли нам всем пообедать чем бог послал. А то время к обеду – а мы еще не спали». «Ну вот, с полдесятка нас уже набралось. Сила».

 

Пополудень первого дня. Добавляются еще два человека, которых смело можно отнести в разряд «побитые». А это как? И кто такие? Вас здесь ждали???

На входе этих двоих сопроводил сержант Сергей – так сказать, «до парадного подъезда», отчеканил вслед: «Идите знакомиться. Наших там уже много. Без комментариев («то есть сопроводиловки и ЦУ – ценных указаний; однако, мудрый сержант»).

Их двое, из этих самых, как их там – «побитых»; напротив четверо, где один из них стоит трех остальных. Впереди из прибывших – какой-то средний замухрышка, со скуластой смуглой мордой, сзади него человек со странным цветным лицом – синее, багровое и нежно-белое всё вперемешку; но глаза у обоих цепкие, не прощающие – злые? Злобные? Обиженно-настороженные? Поди отгадай что-либо дельное про этих двух новичков; но ведь перед ними стояли разведчики и диверсанты, не позволяющие себе уронить честь мундира.

Местные представились первыми. Теперь настал черед тех двоих.

«Ким. Просто Ким. Коротко, удобно и ясно. Так, товарищи бойцы?» — это низенький пропел своим сильным высоким голоском.

«Валерий Дьяченко. К вам направили. Механик-водитель. Тьфу, не то говорю – зачем вам водитель, чего возить-то? В общем, я – механик. Сказали – дело есть, пойдешь или будешь долечиваться и возможно мы тебя спишем куда подальше. Это меня-то?!»

— Не рви тельняшку, — рыже-полосатый Дьяченко всем понравился, свой парень.

Если сложить мнения и мысли четверых про двоих прибывших – получилась бы картина, написанная кровью и опытом солдат разведки. Любопытно.

«Ну и рожа! Эк его угораздило.

А маленький этот какой-то вредненький, с гонором. Не чета даже Витьке Карелину.

И где ж таких бедолаг находят? Ну и куды их?!

Ну, теперь-то уж точно все в сборе – беспалый, малыш и обгорелый. Или ошпаренный. До Берлина смело дойдем.

Куда я попал? Диверсанты недоделанные.

У-у-у, уверенный недомерок. А как крадется.

Зашибить их сразу, чтобы потом не мучиться.

Сами не уйдут, добровольно – имею в виду.

Ну и чем не орлы? Главное, чтобы хорошо летали. Не то – ползали чтобы знатно».

Ким осторожно поздоровался за руку с Иваном – тот придавил покрепче и вдруг почувствовал, как гибкая и сильная ладонь Кима выскальзывает из его руки. И встретил чуть насмешливый взгляд Кима.

— Иван, силу твою оценил.

— Да и ты, Ким, не прост, оказывается. Не простачок...

— Да уж, товарищ ефрейтор: что есть – то имеем.

И все почему-то подозрительно воззрились на Кима, будто видели его в первый раз. А ведь точнее-то сказать – почувствовали Кима первый раз, нюх у бывалых разведчиков тот еще – дружно поняли они, что этот явно нерусский «Филиппок» смахивает на темную лошадку в их стойле, как будто он из каких-то бывших. Вот взрывника Дроздовского надо слышать, а Кима, получается, надо чувствовать; бывшего механика-водителя Дроздовского Володю – надо понимать, к Беспалову в душу ногой с пятью пальцами и в сапоге – не лезть; сержант Сергей Чаусов – службист и тот еще темнила. А этих двоих – Ваньку Константинова и Витьку Карелина – ладно, оставим в покое, похоже, что дружаки, зачем судить их строго.

Да, чуть не забыли – Ким вдруг сказал Ивану (или про Ивана) что-то неожиданное: «А не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты. В Красной Армии штыки чать найдутся, без тебя большевики обойдутся». На что Иван вызверился, а Ким вроде как просто ответил: «То Демьян Бедный написал, пролетарский поэт».

Ким и Валерий Дьяченко, вновь прибывшие. Приняты.

 

«Тут и вся родня набежала». Комсостав и долгожданная элита явились на место последними рано утром второго дня. Хотя термин «последние», как оказалось чуть-чуть попозже, не очень годился.

Вот и командир прибыл, видно птицу по полету – догадались сразу сборно-сбродные разведчики-диверсанты. Правда что-то молод, но не беда – где наша не пропадала! Одет не в гимнастерку, а в какую-то гибкую форму серо-зеленого цвета с коричневатым оттенком пожухлых опавших листьев («нам бы такую!» — подумали про него с завистью) и множеством карманов. «У немцев такая?» Человек этот по-хозяйски сразу прошёл в маленькую комнату, будто зная и не раз бывая уже здесь; за ним спокойно... О боже! Неужто баба... То есть девушка – это не та элита, что обещали на десерт вместо фронтовой каши-размазни? Из комнатки молодой мужчина вышел один, шагнул уверенно в комнату-казарму, зычно отдал команду: «Всем переодеться в полевую форму. Такую же, как у меня. Получать у сержанта. Строиться здесь – на общий сбор – через 30 минут. Пошли!» И вышел на улицу. Карелин тут же направился к маленькой комнатке, игриво заявив на ходу: «У нас гостья. Узнать надо, что ей требуется. Народ, вы не против?» Но тут же осёкся под взглядом прищуренных глаз Кима – и так глазенки узкие, а тут еще сощурил, гад, иноземец – и у Карелина враз язык отсох.

 

«Я – ваш командир, младший лейтенант Петр Малявко. Я командир нашей разведывательно-диверсионной группы, в состав которой входите вы все и которая так и именуется, если коротко – РДГ. Вы, как я правильно понял, уже немного знакомы друг с другом. Сегодня, сейчас на общем сборе я заново представлю каждого из вас, и будьте внимательны – потом некогда и не потребуется переспрашивать имена ваших товарищей и вспоминать их воинские звания. Не до того будет. Вопросы появились?»

— Товарищ командир, нас всех – девять. Как-то странно.

— Вы ошиблись. Поясню потом. А сейчас – перекличка. Названному выходить из строя. Говорить буду медленно, чтобы уяснили и запомнили. Повторов не предвидится. Время у нас мало – и так здесь засиделись! А дел впереди – непочатый край. После переклички будет от меня маленькая поправка, а чуть позднее – пока светло – предстоит для всех смотр-парад, этакое показательное знакомство в поле. Если вопросов нет, приступим.

И пошло-поехало армейское представление бойцов РДГ.

— Сергей Чаусов, сержант, мой заместитель.

— Иван Константинов, ефрейтор. Пришлось послужить в артиллерии. Знаком с пулеметами.

— Наша радистка Людмила Железнова, ефрейтор. Беречь и не обижать. Ворошиловский стрелок.

— Сапер-взрывник Володя Дроздовский. Известен узкому кругу.

— Ким... Просто Ким, незаменимый человек.

— Валерий Дьяченко, бывший механик, водитель танка. Отдали нам его с грехом пополам.

— Рядовые разведчики Виктор Карелин и Беспалов.

— И я, Петр Малявко. Итого со мной – девять. Представляю десятого участника нашей РДГ. Зовут – Васёк. Да не Василий, или там по-блатному Васька. А Васёк, Ва-сёк, произносится быстро, не теряя доли времени. Пусть тоже пообнюхает вас, да и вы пообвыкнетесь с ним – надо так сделать. И необходимо. Итак...

Строй подтянулся, выше задрали и круче развернули головы. Ничего не произошло. Никто не проходил мимо них, никто не пролетал. Чудеса да и только; вот ведь что за полтора суток безделья может втемяшиться в пустую голову... Строй снова замер, потянулся в высоту, даже Людмила затопала от усердия; про других уж и говорить нечего.

Ну, собака как собака, сидит около ног командира. Ну пес он и есть собака... да, а как оно оказалось здесь? И что тут делает! Серж-ж-жант, это кто?

«Знакомьтесь. Эта овчарка и есть Васёк. Васёк и есть наша десятая по количеству. Коротко про нее. Лапу не подает, брезгует, да и панибратства не признаёт. Бегает, прыгает, нюхает, сбивает с ног, грызет, тащит, не скулит... – достаточно?! Остальное покажет наш боец Васёк на полигоне вечерком на смотр-параде. Васёк, иди знакомься. С каждым. Нюхай, слушай. Пошёл».

— Сержант Сергей Чаусов. Здорово, Васёк. А погладить можно собачку? — Собачка показала клыки, обнюхала бравого сержанта и пошла вдоль строя, глядя умными глазами на каждого. Не торопились. Никто не торопил.

— Итак, Васёк говорит, что ему все понравились, и он рад подружиться со всеми, всех признал за своих, просит толково относиться и к нему. Да, Васёк? — Малявко нагнулся над овчаркой и потрепал ее. — Васёк говорит, что из всех здесь ему больше понравилась радистка Людмила. Р-р-р, вот так вот, дорогие мои. Ишь, даже от хозяина отвернулась... Ладно-ладно. Моя эта овчарка!

Поближе к вечеру состоялся смотр-парад. Малявко специально устраивал эту показуху с целью, чтобы каждый убедился в возможностях и умении своих сотоварищей. Посторонних зрителей не было, только свои. Коротко и ненавязчиво, чтобы сбросить напряжение и остатки ожидания, чтобы потом успокоиться – полежать-отдохнуть-собраться-погрузиться-... и уходить в рейд. С группой вновь обретенных боевых соратников.

«Вот и время пришло. Смотр-парад, — объявил Малявко. — Ну, если не нравится, по-другому назовите. Сильно не напрягайтесь, не стоит, устройте каждый сам себе что-то вроде разминки. С кого начнем? Дадим слово нашей радистке. Что-что, постреляй для начала из пистолета, а мы оценим довоенного ворошиловского стрелка».

 

Люда Железнова с трех выстрелов поразила две мишени. «Неплохо, неплохо! — порадовались мужики и попросили радистку уж совсем окончательно подтвердить в их глазах свою железную фамилию. Она закинула тяжелую рацию (типа «Север») на плечи и прошла несколько маленьких кругов. Теперь радисткой все остались довольны – может, всё же, не такой обузой в рейде будет. Собака тоже выразила одобрение своей протеже, потерлась о Люду; «Ну, давай, тащи, вижу же твоя шерсть так и чешется», — Петр взгромоздил на овчарку рацию (оказывается и такие спецремни имелись), и она гордо обежала круг.

 

Сержант Чаусов хорошо покидал метательные ножи. У многих глаза загорелись: «Научишь?»

— Жалко времени нет. Но ничего, вот вернемся – всех желающих обучу, — Сергей еле отбился.

На сцену вылез обиженный Карелин. Он с амбицией и безапелляционно заявил всем: «Вам бы только пулять и ножички метать. А вот так сможете...» И он залился свистом, треньканьем, переливами, стрекотанием, чириканием. Малявко его подначил: «Продублируй, Виктор, все наши условные сигналы. Я буду говорить, а ты... выдавай! Стоп. Опасность. К бою... Ну молодец, ай да Карелин! А по-немецки что ты нам споешь?»

— Петь не смогу, не обучен по консерваториям. Но вот Гёте на немецком прочту.

Отрывок из стихов немецкого поэта Гёте Виктор прочитал прилично, почти без акцента, но вот когда заговорил на немецком...

— О, боже! Нам достаточно того, что ты понимаешь и разбираешься в немецком языке, но когда ты, дорогой Карелин, начинаешь говорить по-немецки – в глаза так и лезут немецкие швабы, — Малявко дружелюбно усмехнулся.

После Карелина в круг вылез (как и полагается: сначала Карелин, за ним...) его дружака Константинов. Он походил «вкруг манежа», выбирая приличный камень; нашел такой, примостился и пронес круг почета. Прогудел Карелину: «Виктор, убедись в подлинности булыжника. Ну, этого самого... Если есть желающие, то подходите, пробуйте. Только на ноги себе не роняйте!» Виктор напыжился, попрыгал около валуна, пытаясь приподнять его и хотя бы на худой конец сдвинуть, сделал заключение: «Настоящий. Но тяжелый. Пусть лежит. Сидеть на нем удобно или там кружку поставить. Эх, Ванька, мог бы и раньше так сделать, а то всё невпопад получается. Ну что, всё у тебя, или у малого дитяти есть еще развлечения?»

Были таковые у Ивана. На виду у всех согнул какую-то железяку: «Это вам не подковы рвать!» Потом вынес из дома свой ручной пулемет Дегтярева, этакую игрушку весом под пуд, попрыгал на месте, удерживая пулемет одной рукой на весу. Ну а потом раскрошил неповрежденную мишень, оставшуюся от радистки, в щепки. Из чего, из чего – из «Дегтяря», конечно, с правой руки. Собаке Иван тоже понравился, а Константинов сгреб в охапку здоровенного волкодава и легко поднял на руках – Васёк с перепугу чуть не заскулил, но правильно понял, что своих не надо бояться.

— Полагаю, что цирк закончился. В дело вступают серьезные люди. Так называемые военные специалисты, — сказал командир. — Так кто там следующий и желающий блеснуть?

Ким ребром ладони сломал (или же перерубил) приличное по толщине дерево, походя обрубил несколько веток. «Ну а теперь дружно напали на него!» — такой приказ Малявко, казалось, был полной неожиданностью и для всех, и для Кима.

Ага! У-у-у! Хватай его! И целый клубок начал наматываться на Кима. Когда поднятая возней пыль немного осела, перед глазами Малявко и Железновой (то есть тех, кто не участвовал в свалке) предстала живописная картина с названием что-то типа «не ожидали» – разбросанные тела разведчиков и их кривые рожи, а посредине заварухи лежал Ким и лениво отпихивался от вцепившейся в него овчарки.

— Впечатляет, Ким.

— Занимаюсь рукопашным боем. Так что удивляться не стоит. Собаку бить не стал, своя всё ж!

Следующий – взрывник Дроздовский грозился разнести всё в пух и прах, устроить грандиозный фейерверк и салют Дня Победы. Но ему не дали здорово отличиться, объяснили, что де мол, шуметь сильно не желательно, проявляться раньше времени не надо и вообще... «Ты ж, Володя, сам про себя говорил – что тебя надо слушать! Но всему свое время».

Дроздовский приутих; с помощью патронов что-то там взорвал, развел костер, пострелял бронебойными и зажигательными патронами. В общем, обошелся дешевой и увлекательной показухой.

«Здесь вам не тракторное поле, — зарычал довольный Дьяченко. — Надо как в бою. И даже не танковый полигон». И начал нарезать круги на немецком мотоцикле с коляской. Его бурое лицо приобрело даже однообразный оттенок красноватого цвета. Валерий вроде и  не водил мотоцикл, а отдыхал усталой душой. Повороты и виражи, разгоны и заносы, езда на двух колесах – только задних, или только боковых. Для Дьяченко сейчас не были страшны и не сдерживали его порывов ни ямы и колдобины, ни кустарник и выбоины.  «Всё, Дьяченко, стоп! Хватит. Здесь же тебе не танковый полигон, а мотоцикл явно же не походит на твоего железного коня. Да и побереги «немца» – он еще наш груз должен ночью подвезти к передовой. Ну полно, Валера. Взгрустнул?»

 

Малявко о своих знал всё. Или почти всё. В основном, пока что заочно – по делам и досье, представленным ему для ознакомления полковником. «А дальше ты уж сам. Мы свое дело сделали. В ваш процесс притирки я не собираюсь вмешиваться и тыкать пальцем – времени для этого у нас маловато, товарищ младший лейтенант. Одно могу сказать: люди надежные и им можно доверять. Но чем меньше знают про вашу группу, тем лучше для вас...»

Малявко вглядывался в своих бойцов, видел хищно изогнувшегося Беспалова, предварительно надежно упрятавшего всех и швырнувшего почти одну за другой две лимонки по какой-то дальней лихо закрученной траектории. «Из наших никто не пострадал», но земля была усеяна осколками.

Сам командир хитромудрого показывать не стал. Душа не лежала. Малявко, глядя на своих, думал про бренность жизни. И еще о том, что сообщит им сейчас маршрут и цели рейда.

 

«Не оставлять. Ничего не оставлять – следов, отметок, любопытных. Если надо – они и так обратят внимание сами на вас. И тогда уж в покое не оставят, — полковник сделал паузу. — Я тебе сейчас объясню основное, ну а уж детали подработаешь со штабными. На всё про всё вам дается не более недели; к сожалению, больше нам немцы не дадут, получается тут – кто кого опередит. Своей группе полностью маршрут и цели рейда не раскрывай – во избежание недоразумений. Киму можно доверять полностью, наш человек, хоть и в рядовых с тобой пойдет. Однако, твоим штатным замом является сержант Чаусов».

На следующее утро, захватив радистку, Малявко отправился к своей группе для более близкого ознакомления. Официально всех перезнакомит и проведет свое хитрое «показательное знакомство», где каждый продемонстрирует что-то свое – это, так сказать, для сведения и общего знакомства, каждый должен знать на что способен его сосед и товарищ по группе.

 

«После себя ничего не оставлять. Всё ценное передавать по рации; наш радист при штабе будет сидеть на приёме круглосуточно. Хотя и плановые выходы в эфир тоже учтены. Так вот, интересно получается, — полковник неслышно прошелся, сапоги не стукнули и не скрипнули. — Тут наши местные разведки подсуетились, теперь надо постараться толково обобщить их данные – по немецким ближним тылам, да подпалить кое-что немцам – пыл их абордажный остудить. Вот на то вы развед-диверсионная...»

«Попытайся ответить, Малявко, со своей спецгруппой на главный вопрос – готовят ли немцы наступление? И явно далеко не хилое. Вот и докажи нам, Малявко! Пройдешь намеченным тебе маршрутом, прикинешь по дороге что к чему, проверишь старые разведданные и наши подозрения. Это всё по ходу дела и твое главное сообщение – о возможности немецкого наступления. Вот регулярно и радируй нам. Вот тебе твой маршрут, взгляни повнимательней».

Осуществляют ли немцы переброску сил и техники. В частности, вот по этой рокадной дороге. Почему такое вялое движение днем на дорогах и откуда взялось столько полевых жандармов. Вам придется проходить рядом с базой горюче-смазочных материалов – она местная, временная, перспективная или как; стоит ли на нее наш боевой пыл потратить – но вдруг окажется, что овчинка выделки не стоит. А может вы самостоятельно с ней разберетесь, если окажется она вдруг законспирированной. Правильно понимай. А вот здесь, в этом квадрате, у немцев ленивое перемещение танков. Глаза замазывают, сильно норовят пнуть. С танками сами разберетесь, на месте. Вызывай по рации помощь, дублируй ракетами место – мы через полчаса будем на месте и перепашем полквадрата. А в конце вашего пути вас ожидает – и с этим никак нельзя тянуть – временная школа Абвера. Немецкие диверсанты и шпионы. Уничтожить, разгромить, стереть в порошок. Вот здесь ваш выход из немецких тылов, ждем. Понял, Петр? Работы тебе и твоим орлам непочатый край!

 

Как только стемнело, Малявко получил приказ готовиться к отправке. В коляску мотоцикла аккуратно загрузили взрывчатку и рацию в упаковке. Поведет его Дьяченко, механик; за ним пристраивался взрывник Дроздовский, который осторожно клянчил крутого механика-водителя: «Ты, Валера, здорово не гони. Взрывчатка шуток не любит». «Не боись, Володя, уже предупредили всё как есть, и про светомаскировку сказали – к фронту, говорят, надо подбираться тихо и бесшумно, как кошка к мышке. Поедем вот за той бортовой машиной, с тентом». В машину сгрузили оружие, груз ВВ (взрывчатое вещество, всего понемногу, но разнообразного вида), в кузов залезли все разведчики, туда же подпихнули радистку и запрыгнул сам командир – место в кабине занял штабной сопроводитель груза, обязанный доставить группу без происшествий поближе к передовым окопам.

По прибытию на передовую, далее – до их главного окопа, откуда они уйдут в рейд, их пеший молчаливый отряд вёл командир разведчиков Виктор Денисов, и уж он-то знал большинство из группы Малявко. «Здорово, Беспалый», — узнал Денисов одного, другого.

— Здорово, Виктор. Что не спится в ночь лихую?

— Да шляются тут всякие, типа вас. Проводить надо, чтоб не заблудились.

Было очень темно, да униформа на разведчиках еще больше скрадывала их. Там, где группа готовилась выйти из окопа на нейтральную полосу, ждал разведчиков старшина из саперов – пойдет первым, покажет безопасный проход и вернется обратно домой как ни в чём не бывало. За ним по штату, как силовая единица, пойдет Денисов, тоже потом обратно вернется, как только убедится, что громоздкая группа зашла вглубь немцев и растворилась во тьме.

Чуть в стороне лично убеждался в уходе группы сам полковник.

 

Давай, командир, главную команду. Пора уже, хватит нас мытарить. И что тут торчать в окопе, аж примораживать стало. Ну и что из того, что тепло еще вокруг, значит, испарина от напряга пробила, вот и взял озноб. Да не рассказывай ты тут нам про трудное детство, все мы родом оттуда. Да не нужны нам, уважающим себя разведчикам, ваши секреты и ваши разговорчики шепотом; хотя, конечно, интересную беседу ведут. Да не забыли мы про радистку, в середину ее запихнем. Всё взорву! Как это так, чтобы я забыл свой Дегтярь, да быть такого не может. Танки грязи не боятся. Во какой я стал округло-толстопузый, затарился «лимонками» на славу. Это если кто не знает своего места в будущей ползущей шеренге-ряду, так это уж точно Васёк – лазит там по низам, мокрым носом тычется, аж щекотно; только поди по нюху своих определяет – темно и все смахивают на темные неживые болванки. Кто за кем выходит – все про всех знают, а дальше война покажет. Что, еще не подъем? Ну да будем надеяться, что еще и не отбой. Ждем. Ждем...

А над окопами волшебным крылом зависла сказочная тишина. И редкие осветительные ракеты даже не мешают.

Чуть менее недели назад над этими окопами два дня подряд работала немецкая передвижная радиоустановка. Конечно, не сорок первый идет, это немцы уже понимали, но всё же на фактор деморализации русских солдат фашисты всё еще рассчитали. Огласив надокопное пространство боевыми кличами и лозунгами, низведя положение Иванов до состояния ниц и «руссиш швайн», враз потом затихли, и «вражья агитация» утихла, заодно мир и порядок проистекся на данном участочке. Казалось, что тихая оборона устраивает обоих противников; оказалось, что русские именно здесь собираются переправить свою группу, и еще немцы вознамерились прощупать здесь же соблюдение тихой обороны русскими. И дай-то бог разойтись им в этом извечном конфликте да в разное бы время!

 

Самый злобный, жестокий и бессмысленный бой – бой на нейтральной полосе. На нейтралке, на нейтральной земле, что беспокойной полосой разделяет двух непримиримых врагов.

Особенно, если этот кровавый бой – ночью.

Там нет необстрелянных и плохо обученных, это вам в расход пускается не просто пушечное мясо. Идет не просто рукопашная схватка, яростная и страшная. Да и встреча их никогда заранее не планируется.

Цель одна – выжить, обязательно уцелеть, уничтожить, раствориться и уйти со встречной полосы в другую сторону и в том же направлении. Бессмысленность такого боя заложена в его неожиданности и человеческом молчании участников.

И всё-то здесь просто – в такой вот неожиданной ночной схватке русских и немецких разведчиков на нейтралке. С таким нечасто сталкиваешься и оттуда редко уходишь живым. И такой бой поэтому так жесток до бесчеловечности, свирепости, лютости. Всё тут так доступно: если не я и не мы – то тогда они нас... зарежут, убьют, разобьют голову, приткнут ножом, ударят в висок и горло... И тогда задание будет сорвано. И тогда тихая схватка может перерасти в огневой бой, всполохи взрывов, ожившую линию фронта... Станет светлее, громче, задымится земля. В общем, думайте сами, решайтесь сами – быть вам дальше или не быть?!

 

Ну и что из того, что разведгруппа Малявко вышла в рейд сегодня ночью и здесь. Время пришло, да и «понадеялись» наши на немцев, что те здесь на этом участке окопов угомонились, убедились в русской глупости и притупились в своем педантизме и организованности. Расчет был верным и правильным. Но не точным.

Немцы порешили еще раз, более тщательно, провериться и уже успокоиться затем чуть на дольше. Проверка должна дать гарантию планируемого спокойствия и возможный захват зазевавшегося русского «языка». Действия немцев были вполне логичными и оправданными. Но не резонными.

Это на бумаге всё хорошо, под грифом «для служебного пользования». Долго и глупо потом рассказывается в рапортах и донесениях, а на деле – все дела делаются намного короче, да если еще и на ночь глядя.

Значит суждено им было вот так встретиться – на параллельных встречных курсах – громоздкой группе Петра Малявко и небольшой маневренной группе немецких разведчиков. Штейт ауф! – Стоять!

 

«Стой!» — Денисов, ползущий вторым в цепочке, то есть в голове отряда, жестко цапнул сапоги переднего человека. Старшина-сапер, проводник группы, нетерпеливо дрыгнул ногой – «Понял, ну что там еще?»

Замри, старшина. Остальные, кто за мной – тоже, ждите. Слушай, старшина.

Ба, Витька, да к нам гости направляются.

Правильно, батя, думаешь. И где-то уж рядом. Осталось-то уж немного проводить своих-то...

Так как предпринимаемое решение трудно объяснялось условными жестами, они обязаны были в действиях Денисова перейти в короткие слова. Как и случилось.

Группа уже почти выходила на финишную прямую, за спиной больше половины нейтральной полосы, впереди – возврат и уход старшины-сапера от разведгруппы, это первое, а второе – переход через неприятеля в его тыл, всех, кроме Денисова – сопроводилы, опять же уходящего к своим совместно со старшиной. Но вот же, разведка, шиш вам – на то вы и разведка, чтобы вам по крохам и чтобы вас по сучкам... Ну и, конечно, как обычно, не ждёте подвоха? А мы вот они, немцы, идем навстречу параллельным неслышным (как это, у русских, – по-пластунски?) ходом, и мы тоже пока не видим и не слышим в темной округе никого посторонних.

Денисов приказал старшине – пока что он еще здесь, на нейтральной полосе, главный – уводить разведгруппу вправо, правее, подальше от предстоящей схватки-встречи. Денисов пропустил мимо себя последних из группы, шепнул предпоследнему из них: «А ты, Беспалов, задержись. Может, потом нагонишь своих. Помочь надо, одному не справиться». Да было б сказано – группа ушла и растаяла во тьме, Палыч остался. Всё делается вовремя. Как учили.

Палыч смотрел со стороны, страхуя Денисова от неожиданностей, тот принимал гостей. Трудно за доли секунды изменить расклад, но постараться в свою сторону – можно (должно!). Командир разведвзвода принял вылезшего из темноты первого немца, встретил аккуратно и без шума; но тут же нарисовался второй, и хоть Денисов не мешкал, но заминка уже пошла – от сопротивляющегося и барахтающегося второго немца. За ним – и почему-то в маскированных касках – вывалились навстречу Денисову другие (или же – еще, как это лучше сказать-то... даже уж не знаю, не успеваю я за ними!). Всё – первые разведчики, вторые – группа охраны и прикрытия? Или там в темноте еще есть? Опешили и насели на Денисова. Добьют ведь, гады! И шмальнуть ведь нельзя – враз всех здесь, и своих и чужих, заметут автоматным и минометным огнем с обеих сторон, да еще с подсветкой ракетами. Денисов, что делать-то будем? Группа должна уходить вправо, подальше, уйти подальше, ну а мы уж с тобой, Палыч, должны сему порадеть – но не говорил такого Денисов, некогда, молча и жестко отмахивался от наседающих и берущих его в плен немцев. Что еще может быть страшнее? Беспалов широко размахнулся и кинул лимонку далеко влево от всех – пусть для начала отвлекутся со своим любопытством туда, вторую – ближе, и так, как только он умел кидать лимонку, которая взрывалась над землей и сорила в радиусе смертоносными осколками – тут главное точный и хладнокровный расчет по времени разрыва «лимонки» после удаления из нее предохранительной чеки. И уж в этом Беспалов понимал толк, начиная от пальцев и до покалывания в висках. И было понятно в оживающей темноте, что этим двоим – Денисову и Беспалову – уже не вернуться до своих из разгорающейся кутерьмы. Зато разведгруппа уходила прочь от огня и свалки, в сторону с разработанного маршрута и, наконец, простилась со старшиной-сапером, проводником, который уже и толком не знал, куда и как далеко они ушли и зашли. «Далее мы сами, старшина. А ты иди до своих. Дорогу найдешь?» «Постараюсь. Вот только что с Денисовым? Мне без него нежелательно, не поверят свои...» «Да успокойся, старшина. Твоему Денисову и нашему Беспалову, боюсь, ты уже ничем не поможешь... Не вороши осиное гнездо и пытайся уходить к своим – сейчас ли, утром, на следующую ночь, здесь ли, рядом, да не подстрелят тебя свои и чужие! Давай прощаться, старшина; удивительно, как с такой работой ты еще пока живой! Но-но, молчу – вот дойдешь до своих, залезешь на нары, закуришь в охотку и выспишься в достаток. Привет нашим и спасибо за работу; тебе дальше, к нашим, а нам – через немецкие позиции или же где на стыках (разберемся) к ним в тыл, подальше от фронтовой шумихи».

И они разошлись, далее бросив на произвол судьбы – восемь одного, который обязан был отбиться сейчас от общего стада.

 

Здесь на отшибе от разгоревшейся суматохи они нашли себе при переходе какой-то стык обороны немцев – замызганный и ненужный, быстро убрались без излишнего шума через него в ближайший немецкий тыл, а потом под темень ночи и спокойный шумок близкой линии фронта ушли еще дальше куда-то. Долго валялся над картами замаскированный командир и пытался определить с фонариком, где они сейчас находятся, с дальнейшим очевидным вопросом – что же следующее и куда идем. В действо Малявко никто из группы не вмешивался, разведчики просто грустно и пакостно ждали продолжения. И ответов.

Но сначала были вопросы. К командиру подполз Ким, и они удачно привязали местность к карте – теперь они знали, где они есть (а должны были выйти вон там, крюк получился). «Получается, что шли на Берлин через Москву», — подшутил над собой сержант Чаусов.

Так затаиться или куда двигаться группе?

Что мы имеем, группа? Во время перехода наши их потеряли, упустили из вида. Но будут еще надеяться и свято верить в удачу Малявко; будут ждать их выход в эфир – плановый или же другой в любое время суток, с надеждой на чудо... полковник здесь спуска не даст.

Да, мы живы, группа не разбомблена, лишилась только одного человека (без вести пропавший), вышли в немецкий тыл совсем в другом месте; думаем, что же делать дальше. Вся беда, однако, в том, что нам по истечении этой ночи нечего пока сообщить – ничего существенного и доказательного про немецкие замыслы пока не имеем (сами пока не при делах). А посему...

«Двигаемся окончательно в сторону вот этой пресловутой базы горюче-смазочных материалов. Не доходя до нее, располагаемся под утро около той дороги – дорога не так проста, рокадная, вдоль линии немецкого фронта. Отдыхаем, определяемся, приводим себя в божий вид после сотрясений; ведем наблюдения (с немецкой аккуратностью и их подозрительностью), анализируем... получаем».

Вели группу Малявко, Чаусов и Васёк, замыкающим шел Ким, в середине – радистка. Воздух начинал сереть.

 

Уметь ничего не делать – тоже занятие для разведчиков, и явно не для слабонервных. Лежи (тихо), поплевывай (не курить), обозревай природу вокруг (не борзей только). И замечай тонкие нюансы, любые изменения, из которых потом слепится прекрасная картина под названием «Охота на ведьм».

В серых сумерках со стороны злосчастной базы ГСМ еще тихо прошмыгнули пустые пятнистый большой бензовоз и небольшой юркий масловоз – и всё лениво затихло. Не хватало здесь в степи с его полудохлым лесом только южных цикад, но морило так же.

На посту наблюдения за рокадной дорогой находилось по два человека, которые менялись через два часа прямо на месте. А здесь, в стороне от дороги и суеты разведчики отдыхали и предавались размышлениям по жизни. Радистку на пост не посылали. «Ничего ты там пока не забыла», — так объясняли ей такую заботу. Ким лежал около командира и всё тихо допытывался, а точнее – домогался до него.

— Слышь, командир, вот если с тобой всяких разных посылают, так ты кому больше доверяешь?

— Ну, конечно, Ким, кого знаю и больше верю.

— Но если вот нет таких рядом? Знакомых и верных соратников. Тогда что?

— Типун тебе на язык. Перегрелся, что ли? Тогда надеюсь на всех, выбираю лучших. Понял? Отстань.

Малявко принял очередной устный рапорт, сделал заключение.

— Ничего, Ким, мы здесь не высидим. Дорога вроде рокадная, но днем «ленивая», не подставляется под любопытные взгляды. А заметил под утро оттуда пустые бензовозы ушли... Не туда, а оттуда. Чуешь? Значит, завозят туда для скорых нужд – солярку, бензин, масла; куда и кому? Много или на текущие расходы? А нам, Ким, рассиживаться не резон...

— Вот и я о том же. Давай мне овчарку, и мы с ней пройдем по маршруту «рокадная дорога – поворот на дорогу к базе ГСМ – местная дорога на ГСМ – район базы ГСМ». Чуть только стемнеет, буду обратно здесь и надеюсь с интересными фактами. А ты пока заумный анализ сделаешь из наблюдений и реальные меры по немецкой подзаправке надумаешь... Лады, Петр, а то надо поторапливаться, время уже к пополудню подваливает. В общем, жди; давай команду своей овчарке. Васёк! Васёк, со мной идешь, а твой мудрый хозяин здесь остается. Ну, мы и ушли, командир...

 

Наблюдения с поста: движение редкое, иногда проходит или проезжает пост дорожных жандармов, военной техники не видно, попадаются на дороге конные упряжки, перемещение живой силы не наблюдалось, ходят автофургоны санитарной службы, порой появляются передвижные мехмастерские...

Стоп-кадр: передвижные мехмастерские. Откуда они здесь и зачем, для обслуживания какой техники? Отвечать, товарищи разведчики!

Хоть и сказано полковником в разговоре с Малявко, что Киму можно доверять... может, и можно, а куда денешься в мертвом пространстве, где всё сковано условностями и временем. Но если догадки станут верны, то ведь и меры надо принимать мгновенно. «Ничего, доказательства сейчас найдем, — думал уходящий налегке Ким, — а с напарником мне сейчас в деле повезло. Чем не хорош безотказный, тихий и неслышный Васёк? Уж кому-кому, ему только и довериться».

От места расположения и поста наблюдения группы по рокадной дороге – если идти в сторону углубления от фронтовой линии – недалеко и до развилки с местной дорогой, уводящей куда-то еще дальше через короткое поле и маленький лес. Тут на развилке стоит пост, рядом с рокадкой, но всё же на местной грунтовке. Скучный и грустный пост. Пост как пост – сразу и не понять, зачем он тут – обычный пост, даже не наблюдательный, и не пропускной, скорее контрольный; пост обеспечен телефонной связью с базой ГСМ, имеет свой мотоцикл; пост скорее армейский, полевых жандармов не видно, однако старшим здесь фельдфебель и при нем солдат, воздух пинают, груши околачивают да по телефону иногда наобум отмечаются, да зырят по сторонам да на рокадную дорогу.

Вот таким узрел скромный и бестолковый немецкий пост Ким – целый час старательного наблюдения убил. «Интересный пост. Кому надо – проезжайте через него, а если не требуется – то по рокадной дороге дальше. Нашим должен быть, отсюда хорошо «ведутся» дела на обоих дорогах, всё под контролем. Обязательно заменить здесь своими людьми».

«Ну а мы, Васёк, пошли дальше. Пока при памяти и время позволяет. Здесь около поста мы с тобой уже ничего не высидим; а там, поближе к складу ГСМ, много еще чего любопытного увидим».

Шли низко пригнувшись, точнее – пригибался низко и сам-то по себе невысокий Ким, а Васёк осторожно и вдумчиво крался в траве, кустарнике, средь деревцев. Но да и посторонних вокруг не было видно – кому охота бродить без цели по военным, пусть даже и близким, тылам. Через несколько километров уютной такой вот грунтово-проселочной дороги Ким понял, что пора сбавлять темп и скорость хода, да и Васёк настороженно замирал то и дело – вроде как даже смешно было смотреть за его мордой, ушами, лапами, позой. Но смеяться Киму, глядя на раскинувшееся впереди безобразие, явно не хотелось, не впечатляла немецкая грозная база горюче-смазочных материалов, тошнило от ее вида, обреченности и зачуханности: ведь вообще ранее не числилась среди важных объектов, теперь вот вдруг вальяжной начала числиться, впору заботиться о дальнейшей ее судьбе.

Разведчики залегли, подмаскировались и занялись делом: Ким смотрел и наблюдал, Васёк слушал и охранял гнездо. Каждый занимался своим делом; кто на что учился.

Оградка из колючей проволоки; правда, по всему периметру, но явно единовременного необязательного ремонта. Площадь базы не такая уж большая, будто вся под рукой. Ёмкости под ГСМ большей частью утоплены в землю, торчат наружу слабо. Э-э-э, так себе, остатки какой-то ранней сельхозбазы, роскошь былого... Или же заутюженная и лихая, прятаемая от посторонних глаз, будущая пилюля для русских. «Надо присмотреться», — и Ким аккуратно выгреб из футляра полевой бинокль, врученный ему перед уходом командиром, и начал аккуратно пристраивать его к своим глазам в надвигающихся сумерках; рядом повозился Васёк, втягивая через ноздри воздух, будто переходя на следующий этап работы.

Становилось уже интересно и любопытно: база, оказывается, охраняется (неброско, но бдительно) более чем полуротой (или ротой? Что там в потемках...) солдат, обитающих в подземных бункерах-блиндажах; там же, скорее всего, пункт связи с постом на развилке; в лоб, с наскока, штурмом полуоткрытую базу не взять, не захватить защитников и ГСМ базы, которых трудновато выковырнуть из земли... Да гори оно всё синим пламенем! Вот и было бы здорово запалить всё это надземно-полуподземное хозяйство... Тоже дело («Обдумать с командиром на досуге, — подумал Ким. — Так кому ж такая база ГСМ более всех нужна – немцам, Красной Армии или же всё ж нам, разведчикам»).

За короткое время на скупо освещаемую территорию базы тихо прокрались один за другим (с интервалом) два большегруза-бензовоза, видно груженно-закачанных до упора солярой (дизтопливо) и бензином, и юркий маленький бензовоз (с маслами?).

«Нюхай, Васёк, нюхай. Что они там завезли? И побыстрее давай будем убираться отсюда, подальше от этой вони и дьявольской их хитрости, — Ким легонько пихнул овчарку, разминая руки и ноги. — Уходить надо. Темно и ни черта не видно, а надо нам до Малявки побыстрее ноги делать. Так что, Васёк, ты впереди, я сзади; меня не теряй».

 

«Н-да, есть над чем поразмыслить, — подвел итоги Петр Малявко, когда Ким доложился об итогах своей разведки. — Хорошие вы у меня ходоки – ты да Васёк, и получается для нас что? Правильно, наливай и пей, кашу маслом не испортишь».

Они сидели узким кружком и размышляли как три кита и три опоры местного мироздания – Малявко, командир группы, Ким и сержант Чаусов. Им троим это полагалось, вменялось по штату и раскладу их забот и дел.

— Спрашивается – зачем немцам запасаться ГСМ?

— Да в таком приличном объеме!

— Еще не всё и не всех видели, заметили и отследили.

— Хитро. По ночам. Без свидетелей.

— Не сразу и ума дашь такому безобразию.

— Чуть раньше – мало и слабо. Сейчас – поперли.

— Зашевелились, заторопились стратеги.

— Спрашивается – какую армаду заправлять будут?

— А и посудите – танки, самоходки, тягачи, автомобили, мотоциклы, спецтехнику. Куда же еще?!

— Здесь шастают передвижные мастерские. С какой целью?

— Если отбросить мелкотравчатую технику, то остаются... танки.

— И их должно быть много. Танков.

— И не так далеко. Чуть ли не рядом.

— Конечно, не слишком близко к линии фронта, не так далеко от рокадной дороги и пункта ГСМ.

— Значит, они где-то здесь. В искусственном пространства. Они есть – но их вроде и нет.

— Вот потому дневных перемещений нет, дневная тишь и благодать.

— У наших проверенных и точных данных не имеется, есть пока что одни только подозрения.

— Хоть и обоснованные.

— И ближайшее немецкое наступление – это скорая реальность. Пусть даже мы предупредим своих.

— Однако если мы хотя бы временно полишим их горючки... Нам это зачтется?

— Если же и прямо сейчас – то непременно!

Промедление смерти подобно.

Поспешайте, братья-славяне.

Хоть ночь полуосенняя и не слишком впереди коротка будет – но да и дел впереди успеть много надо... Еще и успеть бы потом уйти, громко хлопнув дверью напоследок. Помечтать «за потом» не помешает, но сильно такое кушанье вредно.

 

Задача с девятью... Нет, с восемью неизвестными: как распределить имеющиеся силы в наличии по нескольким силовым точкам. При этом: резерв составляет (условный) один активный штык – это Васёк, потенциальный резерв. Остальные восемь активных стрелков распределить по двум-трем точкам силового приложения (сдерживания) – это, значит: сама база ГСМ с ее охранно-караульными головорезами; сам пост на развилке дорог, тактически важный, с обязательной заменой личного состава данного командно-контрольного пункта; силы сдерживания и развертывания на стыке рокадной и проселочной дорог; засадный полк, чуть в стороне от места действия будущих боёв, резерв и опора, этакий тыловой пункт, с которого дружно и весело начинаем (и продолжаем) планомерно отступление после уничтожения базы ГСМ и разгрома подошедших на выручку вражеских войск. Дислокация всем участникам ясна, что делать и куда бежать? Совмещения и параллели приветствуются.

Жжем (уничтожаем... и как это?) базу ГСМ, силы охраны базы запираем там на месте в котле; прибывающую помощь по рокадной дороге блокируем и уничтожаем по возможности, не допуская их прорыва на выручку гарнизона базы ГСМ... Затем наши силы с развилки и из резервного пункта резко и быстро уходят прочь, подальше от беды и грехов... Те наши, которые погромили (пожгли) базу ГСМ присоединяются (это каким же боком, или чудом) к основной группе отхода или же уходят самостоятельно на подручных средствах (мотоцикл, пешком, бензовоз) для воссоединения... э-э-э... где-то под Дубчаками. Вот примерно так будет всё выглядеть в натуре. Да?

— Вне зависимости от того, где будет происходить основной бой – будь он на базе ГСМ или же непосредственно здесь рядом, т.е. в районе перекрестка основной рокадной и вспомогательной грунтовой, – ваш пост постоянно, на время боя, будет находиться именно здесь. Сержант Чаусов, береги рацию и радистку, в бой без нужды не вмешиваться, Людмилу «не пущать далеко», развернуть на всякий случай лазарет – вдруг кто в бою поморозится... Чего ухмыляетесь, мужики, – про вас сказ будет особый, не чета здешнему. Ну, Сергей и Люда, вам всё понятно? Обживайтесь, удовольствие сие не растягивайте, ну а мы дальше пошли, к развилке, — Петр ЦУ закончил.

И они, оставшиеся, свалив всё лишнее и громоздкое до кучи около этих двоих, утонули в темноте ночи. Единственным утешением осталась мелкая работа, ожидание да случайная возможность прибытия связного со знакомой всем фамилией Васёк. Вот всем хорош Васёк, только толком рассказывать не умеет – хозяином своим видно не обучен, а так, сам по себе, боец исполнительный, ну и нос у него холодный и щекотный.

— А вот здесь встанем мы. Не пустим подмогу на базу ГСМ, завалим любопытных на рокадной дороге и жжем излишний доставляемый ГСМ. Уловили? Дроздовский, как только пропускаем с развилки на базу ГСМ первый караван тяжелых бензовозов – минируй поворот дороги с рокады; потом минируй саму рокадную дорогу с обоих направлений, помогает тебе таскать и перетаскивать Валера Дьяченко, наш механик (пока суть да дело). А ты, Иван, со своим «Дегтярём» будь наготове; бей сразу и наповал всех нетерпеливых и любопытных. Да, Валера, если вдруг подвалят излишние бензовозы, вскрой им люки, баки, разлей ГСМ, умудрись завалить их набок в самый разгар свалки – ну а мы уж тут с Иваном постараемся, не опозоримся. Так что порадей, Дьяченко, только не опались заново, — Петр ЦУ закончил.

Малявко ткнул в темноту, в направление развилки, где не так далеко, но не кидаясь в глаза, находился немецкий пост.

— Ну а вам, Ким с Карелиным, туда. Как просились, два иностранца, с ограниченным знанием русско-немецкого языка. По форме вас трудно определить – смахиваете на полевых армейцев, но да как уж вы сами дальше до этого поста – и ума не приложу, их охрана особым доверием к проходящим мимо не страдает, хоть и избалованы эти два сторожевика и контролера безлюдностью местной. Соберитесь с духом и идите. Через час, не позднее, пропустим до вас – «вашего» уже поста – первую партию бензовозов, разбирайтесь; остальные – попридержим; или же вдруг рано придет первая партия – ждите через час. Давайте, ближе к делу. И собаку заберите! Вот Васёк вам и поможет на первых порах, что мудрить-то!

 

— Ну, Ким, начали, что ли?

— Подожди, Виктор, пару минуток. Не спеши и да не суетись.

— А что ждать-то? Раньше начнем – раньше выпустят.

— Вот смотрю я на тебя, Карелин – шебутной какой-то весь из себя...

— Мне тебя, Ким, командир дал? Али как?

— Али как... Мне сейчас именно такие и нужны.

— Ким, а ты на самом деле не русский?

— Правда. Урожденный кореец.

— Ну-ка скажи что-нибудь на своем. А то ни в жизнь не поверю.

— А ты мне в ответ на немецком. Так пойдет?

— Не интересно. Я с трудом шпрехаю на этом лающем языке, понимать, однако, неплохо понимаю, как та собака.

— Почему я у русских воюю? Таких нас много. Надо, значит.

— Эх, жалко, что Ваньки с нами нет. Ну куда он сейчас без меня? Чем займется?

— Друзья, что ли? Кореш, говоришь. Пошли, Виктор, вот и время наше пришло. Идем пригнувшись, теперь в полный рост, выпускаем собаку, говори по-немецки... Ну, Гансы, вот и мы!

— Ким, а тебе мародером доводилось побывать?

— Разболтался, как японский самурай.

— Что, сказать нечего, курощуп?

— Не путай, Витя, мародерство и трофеи. Да и сам не путайся под ногами. А эти двое немцев, что сейчас полудохлые у наших ног валяются, совсем нюх потеряли... Кто ж так службу несет? Да и не звали мы их сюда, Карелин! Командуй сволочам, Виктор... Впрочем, стоп, погодим немного и оценим обстановку.

Они быстро и сноровисто переоделись в новоприобретенную форму. «Надо, Витя, надо. В люди выбиваемся... Были так себе, стали вот уже уважающими себя Гансами. Да ты не брезгуй, Карелин, нос-то не ворочай, попроси того толстенького фельдфебеля поделиться своим мундирчиком! Ну вот и славно, да пошевеливайтесь оба. Растешь, Витя, растешь, вот уже и фельдфебелем стал, да и по комплекции вы похожи, разве что немчик чуть боровом супротив тебя смотрится».

Ну а мне уж пока солдатик вермахта достался. Квёлый и уже остывающий; готов, значит. А не балуй – двое против троих не тянут. Как это и где нас трое? А Васёк, зверь лохматый, да он один только двоих стоит. Фельдфебель-то растерялся, собака его заблокировала, а вот солдатик решил за честь своего серо-мышиного мундирчика вступиться – «вас ист дас», хвать за «шмайсер», морда грозная, наперекосяк. Вот и пришлось мне, Киму, успокоить его, да видно перестарался.

Видно, что пост – ну явно временное и только контрольное допотопное сооружение, да еще явно прячущее от рокадной дороги. Полевой телефон. Связь с чем, куда? – вопрос растерявшемуся немцу. Ясно, значит только с базой ГСМ. И давно усиленным завозом ГСМ занимаетесь? Не очень... Так-так. Так это как? И у вас не фиксируется «приход», только жетоны даются въезжающим с рокадной дороги, да и те дорогу знают самостоятельно?! С кем есть связь у базы ГСМ?

— Не знаю, герр русский... Не только с нашим постом. А со мной что будет?

— Пакости делать не будешь – жив будешь, — довел вердикт победителя Карелин до пленного немца, в чём, собственно, здорово сомневался. Ну вот куда и зачем им таскаться с ним? Весьма неудобный багаж, целый чемодан сала-шпика.

Они по-хозяйски обшарили пост. Ящик гранат, пара немецких рожковых автоматов, запас целых рожков, кое-что из пайка, мотоцикл (вот это знатно, всё ж не пешком будем в обиходе...); собрались, захватив на всякий случай всё имеющееся оружейное богатство, свою старую форму, подзабили коляску мотоцикла, прикопали в стороне и чуть подзабросали ветками и листвой раздетый труп немецкого солдата.

И – приготовились ждать. Телефонная трубка под боком, вертушка под рукой; ключ зажигания в мотоцикле; испуганный немец к встрече готов, в бок ему то и дело тычется пистолет... а и неважно уж какой – русский или там немецкий. Ждём-с. Столько ждали – не грех еще чуть обождать.

— Ты как, Виктор?

— Порядок. В нашей зонд-команде всё «ажур».

— ...Ажур – китайский абажур, — пропели в ответ.

 

По рокадной дороге возобновилось движение. Была дорога мертво-безжизненной, а вот ночью отошла как будто, избавившись разом от авиа-опасности, открытости, дневной беспечности. Ожила бедолага – помимо серости и обыденности, смотришь, то и дело прошмыгнет, прошумит, прогремит пехота в машинах, артиллерия на прицепе, танки; и не поштучно и мини-колонной – есть за что глазом зацепиться, тихо прогромыхает – и вновь покуда тишина, застойная и гнусная, до тупой рези в ушах. Правда, туда и сюда проходит всякая мелочь пузатая прифронтовая, так те в глаза стараются не бросаться, здорово не засвечиваются – везут боеприпас, продукты, раненых, запчасти и штабное барахло. А как же – где есть полевой солдат, там обязательно притулится интендант с полевым жандармом.

Два больших бензовоза уверенно свернули с рокадной дороги и по-хозяйски запылили в сторону недалекого незримого поста – «сапоги дорогу знают». В эту ночь, так уж (хорошо) получилось (случилось) – это были первые гонцы в продолжающейся соляро-бензиновой эпопее на этом участке фронта... Бензовозы аккуратно подруливали и останавливались перед постом – в их кабинах кроме шоферов никого из посторонних не было, ровно как и сопровождающих лиц. О чем-то гомоня, без сигарет в зубах, они вышли из кабин бензовозов и шагнули к посту, заприметив у полевого телефона рожу знакомого фельдфебеля.

— Здравствуйте, Курт, — раздалось приветствие на родном языке, — вот и мы. Гостей привечаешь?..

...Мы всех принимаем – и пришлых, и проходящих, душой заблудших и рехнувшихся, всем вам, гадам, место найдется на русской земле...

Может, так подумал сейчас русский смуглый Ким?

 

 

А вот ты, младший офицер Петр Малявко, так уж ты мечтал быть разведчиком? На худой случай – контрразведчиком, агентом и прочим крутым элементом?! Так ли уж оно тебе всё это было нужно. Не лучше ли было тебе рыться и зарыться в твоей уважаемой науке истории, есть там где развернуться, да еще с твоим-то безбрежным полетом мысли.

Да, Петро? Ну согласись, несостоявшийся историк Петр Малявко...

Нет дороге твоей окончанья. Начало, конечно, есть, должно быть, но вот что в конце там? Так нет дороге окончанья, есть зато ее... Вот отгадайте – что есть у дороги, для дороги, в конце ее? Но не отвечайте так быстро и скоропалительно – мол, «нет дороге окончанья, есть зато ее...» – конец? Если нет окончанья – то будет конец? Весьма глупо и примитивно. И всё же это должно выглядеть так: «Нет дороге окончанья, есть зато ее...» – «молчанье»; «итог» ... Согласитесь с нами, путник.

Не стал ты, Малявко, историком. Не дали, что ли, доучиться, мечту свою осуществить? Так таких молодых парней-недоучек много было в начале войны, она-то и не дала, помешала им стать человеком.

И то, что стал ты недоделанным лейтенантом – младшим, то есть, так таких много было после июня 41-го – недоучек курсантов, с ускоренным курсом обучения, куцым погоном (с одной малюсенькой звездочкой... Тогда и погон-то еще не было, лишь через полтора года появились) на выпуске. И сразу в бой, если выживешь после нескольких стажировок – это когда позиции затыкают курсантами...

 

Испокон веков мир не брал германца с русским. При Екатерине Великой русские даже заходили в сам Берлин. Но еще раньше Петр I отпихивался от надоедавших пруссаков и немцев – и весьма удачно. Да если и вглубь веков еще всмотреться, то и там увидим тевтонца – западного рыцаря – без страха и упрека, с его «тупой свиньей» (вид воинской атаки) на Чудском озере, барахтающегося от Александра Невского. Да что с них взять – сами бестолочи и других за людей не считают.

Получай! Крякнул Карелин, вбив кулак в широкомордый массив немецкого «гостя». Но тот не дрогнул, лишь опешил на миг. Понял, что фельдфебель липовый, подставной, жалко что автомат остался в кабине, да и никогда не был нужен в своих тылах, зато вот есть из-за голенища сапога штурмовой, полевой, саперный, ремонтный, специальный – в общем, на все случаи саперно-шоферской жизни штык-нож, этакий универсал, чтобы им убить человека, зарезать часового, перерезать и перекусить проволоку, вскрыть консервную банку – в общем, удобный массивный тесак явно людей приземленных и уж явно никак не для разведчика. А второму шоферу, сделав быстрый шаг к нему и потом с доворотом, Ким заехал по голове пистолетом (хм, а откуда у немецкого солдата пистолет...). Немец-бугай и Карелин свалились в кучу – и уж как они обходились без оружия (Карелин, надеемся, выбил нож у немца), одному чёрту известно; вокруг них запрыгал довольный пес, норовивший цапнуть что-либо из свалки «голова – ноги – рука». В считанные секунды строгий воинский артикул превратился в рядовой ненарочный бардак, где правила балом сила, сноровка, нахрап и удача. Попытался сунуться в клубок тел и Ким, получил в колено и отстал; лишь довольный Васёк, кровожадно заурчав, выбрал долгожданный момент и вцепился в брыкливого немца. Рассеялись по сторонам в момент. Всё встало по своим местам: вот пост, вот два бензовоза, два пленных водилы, мотоцикл с овчаркой, впереди с вооруженной до зубов охраной склад ГСМ.

 

Бензовозы пропустили, а точнее – они сами, без подсказок ушли от поворота на скрытый пост. Разведчики немного обождали, чутко прислушиваясь – будут ли выстрелы в той стороне, а шум там был ну никак для нас не гож. Дорогу-отвилку на базу ГСМ с рокадной дороги перекрыли своим, временным постом, и Дроздовский ее старательно и толково заминировал, почти не прибегая к помощи посторонних.

— Теперь что, командир? — Володя смахнул испарину со лба. — Рокаду с обеих сторон от поворота запечатываем? Или пока ждем?

— Ждем, Дроздовский. И запечатывать рокадку, скорее всего, тебе придется уже потом, когда помощь извне для базы ГСМ подорвется – вот тут-то, пока мы с Иваном поработаем, ты и будешь с Дьяченко минировать рокадку, поберечься затем от любопытствующих. Понял, Володя? Да ты ж всё знаешь и понимаешь...

— Яволь, герр командир. Как там, интересно, дела идут у наших Кима и Карелина?

— Надеемся и верим, — и Малявко замолчал.

Тихое движение по рокадной дороге не прерывалось.

... А что, несостоявшийся историк Малявко, вот наворочали древние греки своих легенд и мифов. Занятно. И читать интересно. Но что, спрашивается, изменилось с тех пор?

Вот Геракл, выбившийся из сословия людей, уже не человек, но еще и не бог. Вроде как, исходя из современности – ни рыба ни мясо. Хотя это древние греки, что с них взять. Итак: полубог Геракл, недовольный что не стал богом, совершил 12 подвигов, женился вроде как... Но вот в итоге – с головой его поплохело и убил он, Геракл, детей своих. Значит, такой синдром был знаком уже и древним людям (грекам). Люди тогда были сообразительные, становились со временем еще умнее – чего стоят их изобретения и военные напасти... осадные и штурмовые башни, метательные катапульты и паровые метатели, тараны и баллисты, махолеты и греческий огонь. Время шло – народ зверел, изобретал, мудрел, но вот умнел что-то медленно... Тяжек путь и долог от богов до реальной действительности!

Потом вот Ясон (Язон) набрал на свой «Арго» и подался за руном, будто под боком своим не хватало ему овечек. Так нет ли, видите ли – за морем всё дорогое и злато, не чета нашим палатам, да и разомнемся по пути, удаль свою покажем. Что нам «i» – йота, самая маленькая буква в греческом алфавите, мы ни на йоту не поверим, что там, за морем – за морями да не имеется руна золотого, и никак не меньше?! «Кто со мной?» — вопросил Ясон. Враз определили покровительницу аргонавтам – ею стала Афина Паллада. «Кто со мной на далекий тьмутараканский полуостров Таманский, в страну Золотого Руна – Тавриду?!» Откликнулись силач Геракл, певец Орфей, Пелей (будущий папа Ахиллеса), другие. И поплыли они ветром гонимы, в даль дивную... Так-так, так и получается, что направились в таманьскую Тавриду, не иначе как к будущим славянам. Древние греки – они и есть греки с их разными там Пифагор, Евклид, Архимед (и прочими), у славян нарождающих свои боги и заботы – Перун, Ярило, Сварог, Янус. Свои мерила у древних русских славян...

Вот почто половцы прикочевали из Зауралья в наши края? Половцы X-XII веков н.э. – племена скотоводов в Причерноморье.

До половцев там же кочевали печенеги и не однажды осаждали древний русский Киев.

А еще раньше пришлых половцев и печенегов приблизительно ту же территорию занимали скифские племена.

Однако на том же юге России – по возрасту за несколько тысячелетий до скифов – обнаружат очаги древнейшей в Европе земледельческой культуры.

Где-то «там» забыли еще упомянуть хазаров, сарматов, других...

Мы к ним не лезли – сами приходили. Редко с добром. Чаще – с нехорошим умыслом, за что не раз и страдали.

 

Пост недалеко от развилки с рокадной дороги. Два бензовоза стоят в темноте у самого поста, где о чем-то тихо и мирно беседуют на двух языках четыре мужика и лохматый пёс с единственным, наверное, из всех умным выражением на лице (на морде). Чуть в стороне пока что бесхозный мотоцикл с загруженной люлькой.

— Жалко, конечно, Дьяченко на вас здесь нет, — донеслось на отборно-чистом русском. — Валера бы вам показал на этом драндулете цирковой аттракцион. Видно, не судьба. Вы бы после его езды обделались; жалко вас сейчас по штату прокатить нельзя, вспомнили бы сразу кузькину мать и своих фатер-муттер до седьмого колена. Ну что, Ким, вроде всё обрешили, пора ехать – корейский сабантуй им устраивать! — Карелин довольно хохотнул.

Первым тронулся и тихо поехал по проселочной дороге к базе ГСМ бензовоз с бензином. Там в кабине по-хозяйски что-то поколдовал Карелин и успокоился на пассажирском сидении, за рулем находился немец-шофер.

За первым бензовозом тронулся и второй бензовоз, который был с соляркой. Ехал с интервалом, не спеша. Здесь за большой баранкой тоже был немецкий шофер, а в сопровождающих с ним ехал на соседней сидушке Васёк с оскаленной мордой и мощными клыками. И недоброжелательным взглядом.

Стёкла во всех дверцах обоих бензовозов были опущены до конца – до самого низа, и заклинены. Во избежание всяких недоразумений и нелепиц. Что-то вроде дополнительного шанса на успех.

Прижимаясь на левую половину дороги, вплотную за вторым бензовозом еле слышно тарахтел мотоцикл, за рулем которого не очень-то уклюже (ну явно не джигит, цо-цо-цо!) лихо восседал не особо бросающийся в глаза своими габаритами Ким.

Караван шел к змеиному (к осиному) гнезду. Кус обещал быть приличным.

Дверцы – три из четырех, на бензовозах – тоже были заклинены. Шанс давался только Карелину. И открытым окном – в свое время, однако без какой чьей-либо дополнительной, знакомой команды – давалась еще удача служебной овчарке со странным именем Васёк.

 

Знакомый роте охраны появившийся из темноты первый бензовоз вроде – как показалось немцам – даже не ехал, не плыл в темноте, а еле двигался (крался) прямо к центральной открытой емкости ГСМ (что уж там хранилось!). Не сбавлял, но и не прибавлял ход. В кабине сидел так же знакомый шофер-немец.

Карелин лягнул открытую канистру, до того придерживая ее от падения, в кабине резко запахло бензином. Затем выдернул из ручной гранаты (русской, своей, надежной «лимонки» – не то что немецкие чурки на длинных деревяшках, кидать их одно удовольствие, вот только в транспортировке никудышные) чеку и аккуратно закатил в закуток между сидений.

«Будь здоров, Фриц», — и был таков через дверь, с последующим откатом в темноту и подальше от будущего костра. А вот у немца шансов не оставалось – искать гранату, останавливать бензовоз, подобно змее выскальзывать через открытое окно... Ох долго!

Громыхнуло. Мал-помалу загорелось. Второй отставший бензовоз въехал в зад первому – догнал. Дошла очередь до стационарной наземной цистерны. Заревело недовольно неукротимое пламя, вылизывая заранее облитый соляром второй бензовоз. Охрана трухнула – стрелять, а как же рядом ГСМ? Откуда-то раздались взрывы гранат, потом треск мотоцикла, собачий вой, русский мат, очереди из немецких автоматов; командир охраны, хватающийся трясущимися руками за трубку полевого телефона – крутит ручку и хрипло кричит: «Алло! На нас напали партизаны. Вышлите помощь!»

Однако хорошо, красиво и ярко горело. Будто фейерверк в честь Дня Победы. И ракет осветительных даже не требуется... Пылает бензин, солярка, масла; горят и шарахаются люди; нет-нет да и рванет очередная емкость ГСМ; подождет, подождут – и новый всполох огня.

Далеко, немчура, уедешь сейчас?

Крепитесь, охрана базы ГСМ, – на помощь выезжает две бортовые машины с солдатами, не поздоровится русским партизанам... Кстати, откуда они тут в прифронтовой полосе околачиваются, а?

«Отвечать, герр комендант прифронтового укрепрайона! Что у вас за безобразия здесь творятся?!»

 

Две автомашины гарнизона полевого района уверенно свернули с рокадной дороги на дорогу, ведущую к малоизвестной и большеобъемной базе ГСМ, завозимого и доставляемого последние дни в усиленном режиме для нужд будущего запланированного наступления на этом участке фронта, торопимого немцами к Волге. В районе около поста КПП, то есть еще недалеко от рокадки, идущая первой машина подорвалась на мине; вторая машина, идущая следом (внимательно и аккуратно, с соответствующим интервалом движения), успела сбросить скорость, но в зад ей въехал невесть откуда появившийся бензовоз – один из второй арестованной партии бензовозов той ночи, – доселе стоящий в тени недалеко от поста; за миг до столкновения из кабины выпрыгнул небезызвестный в РДГ механик-водитель Дьяченко Валера со своей паленой рожей и ринулся в обратную сторону на помощь подрывнику-саперу Дроздовскому, который уже теперь собирался и должен был заминировать рокадную дорогу с обеих сторон около поворота на базу ГСМ. Ну а сам Малявко с Ванькой Константиновым пусть пуляют, отстреливаются и отбиваются гранатами от утухающих солдат вермахта. Пусть каждый займется своим делом, и не мельтешить! Война торопыг не любит... Вот уж Константинов размялся на этой дороге местного значения со своим «Дегтярём», да и приказа «патроны экономить» не было.

 

... Вот скажите, чем плох СССР? Кому он не понравился? Чтобы про СССР что-то узнать, надо обязательно заглянуть в его колыбель – знаменитый город Ленинград! И чтобы нас понять за эти четверть века с октября семнадцатого, постарайтесь дотоле повидаться с Ленинградом, побывать там и встретиться с его большой историей революции – Смольный, крейсер «Аврора», Зимний дворец, Петропавловская крепость, Финляндский вокзал с ленинским броневиком; не минуете вы мосты и памятники красоты города и его проспекты... Узрите и Пискаревское кладбище.

И хоть горек довоенный хлеб рабочего и крестьянина той поры... Да, от него изжога, отдавал порой кислятиной; может, даже и того хуже был хлеб наш – с горечью и недородом, но был он всё же без чувства внутренней неудовлетворенности, без вкуса изжоги и дурного пожара в организме. И можно было тот довоенный хлеб без зазрения совести съесть без всего, за один присест и полбуханки, отщипывая от ее увесистого кирпича (не «облегченного»; не отягощенного супердобавками) мягкие кусочки нержавеющего хлеба – нужного объема и требуемой формы, без желудочных и карманных спазм, что вскоре и ножом будет сделать затруднительно. Хлеб он и есть хлеб, всему голова!

До войны наши несознательные родители еще пытались жить согласно десяти заповедям человечьего закона. Вот они: Бог един; не создавай себе кумира; да не говори о святых понятиях впустую; делу время, а потехе час; почитай родителей; не убивай; не греши; не кради; не делай наветов и доноса; не завидуй чужому. Можно эти правила по-разному толковать, но понятие в них всё равно останется воединое. Но тогда – вопрос будет...

Так выживем в войну? Как же тогда помнить о «потехе»; впору забыть доброхотное «не убивать». Но ничего: живы будем – не помрем, надо выстоять всем народом эту войну!..

 

На стоянке ГСМ из первого идущего бензовоза выскочил Карелин. Его тут же попытался подобрать идущий сзади мотоцикл Кима. А за рулем первого таранного бензовоза остался немец-смертник, который был обречен.

Идущий следом второй бензовоз должен был заюлить, притормозиться от столкновения и наезда. И схватился немецкий шофер в тщетной попытке за баранку – Васёк рядом оскалился, куснул его за руки и выметнулся в окно со своей стороны. Тебе, немец, тоже шанс дается, но вот только не успеваешь ты – взрыв впереди. Пожар, толчок, гудящий напор огня.

Теперь и немцам можно стрелять из подручного оружия. Затрещали немецкие автоматы.

А в центре горящего пятачка базы ГСМ мотоцикл делал полукруг почета: Ким рулил, а Карелин швырял за собою почти куда попало, особо-то и не прикидывая цели, немецкие гранаты на длинных ручках, что лежали в удобной коробке в коляске мотоцикла, да так удобно ложились те гранаты в руку и осколки уходили волной прочь, в противоположную сторону движения.

Но вот мотоцикл чуть тормознулся, освещенный чуть сполохами огня – Карелин перескочил из коляски за руль, Ким секундой раньше – на заднее сиденье мотоцикла, а в коляску с разгона тяжело плюхнулся то ли подраненный пулей или осколком, но явно побитый, в грязи и крови Васёк – он ранее обитал на «нижнем» этаже, то есть около самой земли лазил и шмыгал там, а сейчас вот он – гордо торчит в коляске, каски только не хватает на паленой морде овчарки.

«Теперь я сам за рулем, — показал Карелин. — Уходим. Приготовься стрелять на нашем отходе по емкостям из винтовки зажигательными и бронебойными патронами... Нам их по знакомству подкинул перед нашей прогулкой сюда взрывник Дроздовский из своих карманных запасов».

«Так что поспешаем, Ким – в темноту, подалее от местного погрома». Так думали разведчики.

... К своим нам не прорваться; вот чуть подалее отсюда сбросим Васька, пусть бежит до наших, в известность поставит, что пора заканчивать радостный фейерверк; ну а мы в другую сторону, чуть ли не в обход; к Дубчакам, наверное, поспешим, да?..

«Эх, — наворачивая новый полукруг почета, ревниво думал Карелин, — видел бы меня сейчас мой дружака Ванька Константинов! Деревня, сразу бы вообразил меня, представил этаким огненным трактористом, вроде нашего механика с паленой мордой Дьяченко... Помнится, еще задолго до войны, это когда колхозы создавали, как кулаки подожгли тракториста, чуть ли не однофамильца нашего танкиста Валеры – может, земляки даже были (а почему были?), нашего прозывают Дьяченко, а тот что-то вроде «Дьяков».

«Э-э, так похож я на огненного тракториста?»

Ким стрелял.

Карелин рулил; так, чтобы не сильно порушить из сидушки своего заднего стрелка.

Васёк пытался лизнуть свою подкровавленную шкуру, но всёж от обозрения не отвлекался.

Они уже ушли в темноту, подальше от суетливой базы ГСМ, когда шальная пуля откуда-то сбоку неосторожно ткнула Карелина; мотоцикл заюлил, автомат за спиной Виктора обвис, Васёк настороженно замолчал окончательно – собаки всегда заранее предчувствуют беду, потерю. Мотоцикл потарахтел, куда-то обессилено ткнулся, а из-за руля начал медленно валиться Карелин.

Эх, Ким, не уберег ты кореша Ваньки...

Мотодуэт уходил из опасной, мертвой зоны базы ГСМ.

Теперь-то уж точно Киму торопиться было некуда, да и не пропустят его немцы с базы ГСМ на рокадку, откуда однако ж тоже спешит помощь на выручку охранной роте.

Вот прикопаю тело Виктора; отпущу свободным гонцом Васька до нашей группы; и... один в поле воин? Уходить пора, время, Ким!

«А и сомневаюсь, что то в Карелина была шальная пуля!» Сказал раненый Васёк бестолковому Киму. Иль показалось это, почудилось разжалованному офицеру?

 

Вот уж попал Васёк из огня да в полымя. Не про него ли сказано – с корабля на бал? Да вроде нет; «Мы хоть и служебные, но всё ж не водоплавающие собаки (хотя и с такой наукой очень даже неплохо знакомы)». Понурый, сидел Васёк и внимательно наблюдал за Кимом. Как тот похоронил Карелина, забросил его немецкий автомат себе на плечо, порылся в коляске мотоцикла... Ушел от него в сторону (бросил?), свистнул сигнал.

Погладил овчарку, рассказал ей что-то, показал направление. И они расстались...

Вовремя успел Васёк до остальных разведчиков, те к тому времени уже успели разобраться с немецким конвоем помощи «о двух бортовых автомашинах с солдатами» и занялись рокадной дорогой.

Заминировали с обеих сторон, приостановили, а потом вновь «возобновили» движение по рокадной дороге; подорвалась на минах немецкая гаубичная батарея – с одной стороны, две-три машины с пехотой взорвались в другой стороне, выехал на дорогу последний из трофейных бензовозов и загорелся – то опять же Дьяченко постарался; въехал в горящую (пытался объехать) дорожную неразбериху спешащий маленький бензовоз с маслами – так уж торопился успеть до утра на базу ГСМ.

Стреляли, взрывались гранаты, горело яркими страшными сполохами огня всё, что могло гореть тем наступающим утром на немецкой прифронтовой дороге.

 

«Что? Нашел-таки приключений?» — так подумав, потрепал Васька хозяин, когда они оба нашлись сейчас и здесь. Друг для друга.

— Вовремя прискакал. Уходим мы отсюда.

«Ну, а Ким-то с Карелиным где? Бросил их?»

— Гонцом, говоришь, Васёк, тебя послали? Уведомить, что дело сделано...

«Понятно, собака. Что с ребятами случилось?»

— Понял я (да и хорошо было видно и слышно вас издали), что разгромили вы базу ГСМ.

«Так ждать Карелина с Кимом? Они там еще при памяти, Васёк?»

(Что взять с немой собаки... Заскулила только, да лапой потерла глаза).

 

Надо уходить – будем уходить. От погони. От преследования. Которое будет, должны быть от обозленных немцев, озверевших до нечеловеческой тупости. Кто вот только будет (и должен) определять это понятие и значение слова «надо». Понятно, что немцы здесь основная причина, но и ведь армейский долг разведчиков со счетов не скинешь: дело сделано – надо уходить – чуть затаиться – дела еще ждут, не все поделаны.

И они уходили, в сторону от своих недавних диверсионных боёв, в противоположном направлении от линии фронта, снова еще чуть дальше в немецкий тыл.

Там и залегли, где их не особо ждали. В каком-то незаметном буераке, что не так далеко от слабосильного леска. Зализывали ранки и царапины, ели всухомятку, отсыпались, проверяли оружие и рацию; поигрались с овчаркой, которая настороженно и бдительно щурилась под ласковыми санитарными руками радистки. В общем, народ блаженствовал.

А что? Имеем право. От немцев ушли, да у них и глаза завидущие – ищут прорывающийся через их позиции чуть ли не батальон красноармейцев из окружения... А мы – вот они мы, в стороне от шума, готовы выйти на связь. Ибо начала рейду положено.

 

Командиру всегда тяжко. Он принимает решения для всех, и порою – за всех.

Так куда дальше, Петр Малявко, будем путь держать? Вести дальнейшие наблюдения; радировать; засаду делать на случайную штабную машину; искать злополучные танки (всё ж это не иголки в стогу сена); идти безжалостным скорым маршем...

Немцы, их большое высокое начальство, наверняка уже побывали на экскурсии и ознакомлении в злополучном районе. Насмотрелись делов и чудес – базу ГСМ (догорающие остатки), мертвый пост КПП, будто разбомбленная рокадная дорога. «Н-да, ну и дела. И добавить нечего. Как говорят в таких случаях сами русские – будто Мамай прошел, да? А кто такой Мамай? Герой из легендарного славянского мифа?»

 

— А ты в Ленинграде был?

— Нет, не доводилось как-то. До сих пор всё жалею, что не успел. Охота глянуть на Смольный, «Аврору»...

— А в Москве видал на ВДНХ «Рабочего и колхозницу»? Каково воздвигнуто! Тоже поди жалеешь, что не успел повидать до войны?

— Ну, не успел. Эк невидаль, вот покончим с фашистом, на обратном пути заеду до тех «рабочего с крестьянкой», пусть ужо потерпят. Ничё, дождутся, чать свои...

— А кто такой Мамай спрашиваешь? Да неужто по школе не знал – так себе, дерьмо одно старотатарское, пугало по старинке было у наших уважаемых предков. Говорили: Мамай прошел, Мамаево побоище.

— Да, а в Москве я был. Правда, очень недолго – мы там на формировании стояли...

 

 

Ну, а теперь вот – стоп-кадр! База ГСМ полыхает (догорает) и рвет огнем по сторонам, ее гарнизон упорно сопротивляется «партизанам», на рокаде горят взорванные машины и техника, фейерверк и непрерывные автоматные очереди... Васёк оповестил группу, что Ким-Карелин завершили свое дело и уходят прочь. Группа развед-заслона спешно уходит от дороги к своему посту.

Всё это мы знаем понаслышке и скудно.

Но отсюда, с этого момента мы уже точно знаем, что делает и будет делать основная группа диверсантов... Есть же свидетели.

 

         * * *

 

Офицер всегда живет двойной жизнью: явь-реаль и будущее-призро. Кроме того: без подчиненных – он ничто, не умея порой даже самостоятельно подкормиться в волчьих условиях фронта и прожить здесь самостийно, но при всём при этом зло и одаренно оделенный вынужденным талантом войны. Да что там говорить: офицер, он и есть тот человек при погонах – власть, коя «должна» повелевать законами подлыми войны.

 

— Так что, обер-лейтенант, мы имеем? — высокий офицер невозмутимо вперился в своего подчиненного. — На дворе вечер, а мы сидим и рассусоливаем всё еще. Давай посмотрим на карту. Уже смотрел? Молодец. А анализировал? Курс прокладывал? Выводы делал?

— Так тогда где они? И кто они? Кучка старателей? Спецдиверсионная группа, пытающаяся комариными укусами сорвать, предотвратить наше большое наступление? Блеф! Немецкая военная махина – то есть и мы тоже – пока в силах перемолоть дерьмо и идти в запланированное большое наступление. Русские слабы, не тот для них пока еще год! Да, конечно, в нашей истории что-то есть... Кстати, весьма неприятное и для вас, мой дражайший помощник!

— Что для нас значат сотни тонн бензина и солярки, или рота погибших солдат? Ничего. И всё же – оно ощутимо для вас, обер-лейтенант, предсказуемо наказанием.

— Вот смотри, мой зажравшийся подопечный, вовремя не прислушивающийся к мыслям своих солдат; вот карта – ночной мертвый пост у ложбины, странный мотоциклетный дуэт... Вот здесь вас, придурков, взорвали! Накладываем их курс. Куда идут? Правильно, к нам в тыл, а не за «языком» и обратно – сие мелочи не для нас с тобой, фронтовой контрразведки вермахта.

— Всё? Потерялся след? Ан нет! Вот эти диверсии и провокации с ГСМ и автодорогой... чуешь? Увязываем вместе, ведем их путь по карте. Сначала на ГСМ, потом на ночное побоище у автодороги – нет, неувязочка получается, почти одновременно... Но да с этим попробуем разобраться, – а пока курс с подорванной стоянки до дороги... Всё вглубь.

— Это уже не разведка! Не поиск данных! Не русское рыло в поисках нашего прорыва. Покруче. Значит, что? Отряд диверсионной группы русских, призванный деморализовать наш тыл. А? Вот на этом и остановимся – диверсанты! Со связью! И... еще чем?

Постукивания по карте становились всё отчетливее и безвыходнее.

— Лейтенант, ты хочешь жить?

— Так точно, мой командир!

— А если хочешь, то что бы ты сделал в данной ситуации? Где они и что они?

— В настоящий момент «где они» непредсказуемо: тыл наш большой и разорванный, полной подконтрольностью не охвачен в силу последних причин.

— Что секача искать в дремуче-незнакомом лесу, так? Ладно... прохладно. А «что они»?

— Спецгруппа. Широкого пошиба.

— Уже близко к истине, обер-лейтенант. Ну и?

— Что находится в нашей зоне? — младший офицер смотрел в упор на своего шефа.

— А что? Им под силу расстрелять наши подходящие дивизии? Уничтожить артиллерийские подразделения с их запасом боеприпасов? И не нарваться на усиленное патрулирование?

— Им под силу всё. На то они и посланы.

— Да ты очумел, лейтенант! Свободен!

Потом он долго и тупо смотрел на карту.

Да, кстати, а что может заинтересовать русских диверсантов в ближайшее время и в их районе поисков?

Но откуда мне знать, что здесь творится у нас грандиозного?

 

— С группой нет связи уже сутки, товарищ Вяз. Докладывает старший по связи лейтенант...

— Я понял, лейтенант. Сиди в эфире. Но... Но! Вам передислоцироваться в район Б, квадрат... Срочно. И срочно установить эфир.

— Возможна неустойчивая связь. Удаление объекта.

— Удаляйся, Паша. Пока есть время и возможность. Но дай мне эфир!

Эфир... эфир... эфир.

Эфир молчал.

 

— Куда ты нас так усиленно тащишь, командир? Еще не ночь на дворе – того и гляди нарвемся на неприятность. Мы что-то потеряли?

— Потеряли, Сергей, — огрызнулся Малявко. — Потеряли то, что не ищем.

Шедшая рядом радистка тихо сказала офицеру:

— Петр, это жестоко: тащишь людей неведомо куда и незнамо для чего.

— Возможно, Людмила. Но лучше помолчи.

Малявко вдруг остановился, разведчики, бредущие кто как и кое-как, начали натыкаться друг на друга.

Офицер улыбнулся. Хищно. Будто в прицеле его появилась цель.

— Не узнаю. Стадо баранов. День отлеживались – и на тебе! Что, нюх потеряли, славяне?

— Петр, это жестоко!

— Людочка, оставим это на потом. Ладненько?

Радистка с неповторимым удивлением воззрилась на Малявко, готовая встретить цепенеющие глаза командира, но нарвалась взглядом на его улыбающуюся физиономию.

И вдруг она поняла: он что-то ищет, он знает что искать, и даже, возможно, где. Но вот только зачем тогда таскать за собой всю группу с раненой собакой и тяжелой рацией, если можно разослать для поисков в разные стороны – ...ба, да он боится истории с пропажей Карелина и Кима, или же уверен в своих поисках.

Уверен ли? Вы уверены, товарищ младший лейтенант? В чём?.. В том, что надо найти и обезвредить танковый клин. Для этого ничего нет – времени, следов, темноты, штабных решений. Есть только звериный инстинкт и профессиональная интуиция разведчика...

 

«Но откуда мне знать, что здесь творится у нас грандиозного?» — он рывком сорвал плащ и, путаясь в рукавах, напяливал его.

В штаб, в штаб! Он много знает и предполагает, но армейские штабисты-тыловики должны враз успокоить его сомнения. Либо воскресить вид ночного кошмарного побоища на той дороге... Не опоздать бы!

В штабе он долго приставал к знакомым. Ему отвечали любезно и кратко посвящали в замыслы фронта – попробуй такому не ответь!

Всё не то: дивизии, дальние аэродромы, артполки, реммастерские, глубокие тыловые склады. Нет, нет, нет. Нет-нет-нет. Нет... нет... нет.

И всё же? Почему так неспокойно? Что может сделать малый отряд лихих, наглых, отважных диверсантов? Ну, не дивизию же, свеженавороченную, поворочать? Батарею подорвать на подходе к фронту?

— А скажи, Макс, скоро наступление? — обратился он к знакомому штабисту, корпевшему над огромной картой.

— Ты много хочешь знать.

— А тебе что, не положено?

— Положено – уложено. Почему ж не знаю – ведомо и это. И тебе, кстати, в этом нельзя – приказ сверху – отказывать. Так вот – скоро... Считанные дни и часы.

— Макс, а у тебя выпить найдется? Что-нибудь?

— О-о-о, стряслось что? На тебе лица нет, — Макс извлек откуда-то бутылку. — Наше. Шнапс. Будешь?

— Буду. А попроще у тебя что-то есть?

— Попроще? Типа что?

— Типа русской водки. Стакан.

— А сала, надо? — Макс захохотал.

Выпили, и на душе вдруг отлегло, полегчало. Стало проще, свободней: ну что, в конце концов, может произойти страшного; ну, проявят свой очередной героизм диверсанты-партизаны, разобьют пару пушек, пару танков...

И, холодея, спросил:

— Макс, а у нас нет преднаступательной концентрации танков в нашем районе?

— Есть. Вот здесь, в маленьком поселочке, маскируются сверху под лес, а по земле под улицы и дома. Накапливаются, чтобы сняться разом по команде.

— Макс, ты слышал про сегодняшнее ночное нападение на рокадной автодороге? Да не этой ночью, прошлой.

— Для меня это мелочи жизни. Да ты что стакан держишь, брось его – проще станет.

— Это произошло недалеко от разгромленного базового склада горюче-смазочных материалов.

— Вот он здесь, — Макс уверенно ткнул в карту.

— А где ждут наши танки?

— Здесь, — палец вычеркнул западнее и куда-то в сторону.

«Я успею или нет? Предупредить эту стальную махину, развернуть и сдернуть ее с места?!» — он сидел и смотрел на карту, мысленно идя дорогой русских разведчиков от тыловой дороги к стальным танковым коробкам.

«Кто мне поверит?» Сразу. И предпримет переброску в неизвестное куда. Ночь на дворе... ехать... звонить... без явных брать на себя?»

Полковник, вы в уме?

Полковник, вы отвечаете за свой разговор?

Полковник, из-за кучки русских срывать сотни танков?

Под трибунал! Распять! В окопы рядовым негодяя! Паникер! Супер-разведчик!

Полковник вытер мокрый лоб, уронил стакан с недопитой водкой со стола, охрипшим голосом просипел, вытягивая руку вперед:

— Макс, связь! Срочно! Со штабом ГРУППЫ!!!

— Да ты в своем уме? Ты думаешь, что говоришь? Звонить по мелочам ТУДА???

 

— Есть связь с группой Малявого. Вот расшифровка.

«Подтверждаем усиленную переброску живой силы, артиллерии и танков к линии фронта и ее концентрацию для будущего наступления. Сожжен склад ГСМ и временно перекрыта основная дорога. В районе Д, квадрат... танки для наступления... Внушают большие опасения... Малявый».

«Вяз. Немедленно, Малявому. Ждите штормового предупреждения. Зафиксируйте место, обозначить. Далее уходить по обязательному маршруту».

Только ранним утром, почти случайно, группа Малявко обнаружила танки в каком-то захудалом и странном поселении. И сразу вышли на связь, оценив грандиозный танковый замысел – эта армада могла на своем пути снести очень-очень многое...

Толком танковый поселок и обследовать не успели. Обходить кругом и облазить для выяснения – поздновато (точнее – светловато) и опасно; Малявко таращился в свою пиратскую подзорную трубу; остальные развед-орлы напрягали свои глаза... Тщетно – танки, танки, танки, несколько домов, ветки, пустынно.

— Огонь! Тьфу ты; Люда, Сергей – рацию к бою; тьфу ты – на связь. Передаем только нашим «Подтверждаем усиленную... танки... опасения...»

— Уходим, командир? Что мы можем сделать с ними? — Дьяченко почмокал языком. — А? Мне б такой один дерьмовый – я бы им понатворил делов, гадам!

— За Сталина, что ли? — ни к селу, ни к городу вдруг брякнул угрюмый Константинов, скучая по незабвенному Карелину и всё же мысленно благодаря его за сапоги. Но Карелина рядом не было, значит – оставался механик Дьяченко после его ремонта ручного пулемета.

Был бы рядом Ким – он бы подправил гиганта, а Малявко... А что Малявко? – посерел только лицом при упоминании Кремля да промолчал.

— А ты ходил в атаку с криком «За Родину, за Сталина!»? — вкрадчиво вдруг спросил Константинова Чаусов.

— Ну ходил. Приходилось. Вплоть до рукопашной.

— А ты, Ванечка, уж не знаю, в колхозе жил перед войной? Набрался бы тогда вдоволь, — сержант ощерился.

Дроздовский с недоумением смотрел на вмиг озлобившихся товарищей. И с чего бы это они?

— Командир, тебя, — радистка мотнула головой, и Малявко отошел к ней.

Замолчали, ожидая чего-то... будто кто мог подслушать их недавнюю вспышку.

— Чаусов, — бесцветным голосом сказал Малявко, — пойдешь на другую сторону этой танковой деревни и при приближении наших самолетов дашь ракету – обозначь место бомбардировки. Наши прилетят ребята. А мы подождем тебя, сержант, здесь, убедимся в празднике. Ракетница наша, Сергей, у тебя – вот и флаг тебе в руки, да и о деле ты мечтал, себя показать и на других посмотреть. Шторм обещают, товарищи бойцы!

 

— Командир, зенитные батареи!

— Что, где, у тебя что, глаза как у кошки или извилины в заднице, Дьяченко? Что им тут делать, что они здесь забыли? Хотя, если вдуматься в твой бред, Валера, в этом что-то есть.

— Командир, не в ту сторону смотришь своим биноклем: зенитки можно различить уже простым глазом даже в такой тьме – идут на автотяге, хоботы у них не то что у пушек; видал я такие, приходилось... Давить на марше.

И Малявко увидал их – колонна тягачей с зенитками подтягивалась к танкограду и разворачивалась с ходу.

«Танки и зенитки – какая взаимосвязь?» — подумал он.

— Что может быть общего у танков с зенитками? — неторопливо продолжил размышлять бывший механик-водитель. — Хотя я слышал, что зенитки можно выставить прямой наводкой против танкового нападения; опять же – зачем им такое здесь? Ты понял, командир?

Глаза Дьяченко, казалось, загорелись в темноте.

До Малявко начал доходить страшный смысл происходящего.

Сереющее небо начало издавать далекий гул. Зенитки устанавливались в боевое положение, на отведенных позициях задирали свои длинные хоботы вверх, платформы заходили кругами – на восточном краю танкового сборища вырос заслон.

— А наши не знают, — продолжал резать без ножа беспощадный Дьяченко, — что их здесь ждут в небе так нетерпеливо. Слышишь, командир, танки заурчали – на всякий случай драпать приготовились, расползаться малыми группами по разным направлениям; правильно, молодцы фрицы, и я бы так же сделал: гнать так тщательно заготовленный клин с одного места на другое – зачем? Не проще ли защитить его с воздуха, а при угрозе всё ж воздушного прорыва расползтись, рассыпаться на части. А, командир? Хитро придумано, толковый ход.

Дьяченко мыслил правильно. Даже очень верно. И только Малявко начинал бесповоротно понимать, что их точно и окончательно вычислили, что о их существовании и целях знают, в будущее сопроводят и где-то перехватят; но это потом – навяжут их горстке неравный бой, а сейчас-то немцам, к их сожалению, не до русской песчинки, когда требуется спасать танковый камень за пазухой.

Гул нарастал. С востока, прикрываемая истребителями, заходила волна бомбардировщиков.

Взлетели одна за другой по косой две ракеты. Свист авиабомб, рев и грохот, лай зениток. И пошло, и поехало. Загорелся при заходе на цель один самолет, вспыхнул еще один бомбардировщик; бомбами разметало скопления танков; рвались боеприпасы; горели затерявшиеся среди танков немногочисленные домики и хаты; улицы в зареве пожаров и черных взрывов начали вдруг распадаться и расползаться в разные стороны; покореженные и разбитые зенитные станки задирали мертвые стволы в ревущее серое небо; уцелевшие зенитки продолжали неистово плеваться вверх, заставив часть бомбардировщиков изменить курс и сбросить свой груз чуть в стороне и за расположением танков. Около разведчиков так громыхнуло, так рванул воздух и разорвало мир, что для многих из них погас в глазах свет и наступила звенящая тишина.

Когда к месту расположения разведчиков подошел с окровавленным плечом, судорожно сжимая в другой руке – мертвой хваткой, не разомкнешь пальцев – пустую ракетницу сержант Чаусов, он не поверил своим глазам: разворочено, засыпано, воронки, поломанные стволы, ничто не двигается и даже ветер не шевелится в мертвой зоне; гарь, серая пелена и мрачность.

Раскинув руки, спиной вверх валялся мертвым мешком у срубленного дерева Малявко, из одного уголка губ еще сочилась кровь. Константинов, казалось, сидел в кустарнике, его пустой и бессмысленный взгляд не видел ничего. Дьяченко полузасыпан; Дроздовский съежился на земле, затыкая уши ладонями; на собаке и рации, закрывая их, притрушенная ветками и землей, лежала радистка.

«Можно передавать, — отстраненно подумал Чаусов, — танкам противника нанесен значительный урон, подбито столько-то наших самолетов; разведгруппа, то есть наша спец-группа продолжает рейд для выполнения основной задачи и конечной цели – рейд на Дубчаки... к Дубчакам... в Дубчаки, туда, где нас ждут дубы».

«Какие дубы? И с кем туда идти? Что это я? Что со мной?» — в голове сержанта защелкало, сознание замутилось, и он начал неловко оседать на землю, потревожив рану. Перед глазами ярко сверкнуло от боли, и он так долгожданно отключился от солдатских забот. Впору в гроб класть, чем лишний момент зрить на погибель своих товарищей: природа мудра, взяла да отключила человеческий организм на несколько минут от неожиданного, сверхстрашного перегрева.

— День, ночь, — любил иногда говорить их командир, — день, ночь... отдыха нет на войне солдату.

Сейчас не говорит. Молчит Малявко.

— Какой русский не любит русской езды, — механик-водитель Валерий Дьяченко любил при этом глубокомысленно поднимать палец вверх. — Умные люди давно уже это отметили. Понятно? На то он и Гоголь Николай Васильевич, мудрейший человек. Кум кума видит издалека. Жестковато, правда, иной раз в танке... ехать, но ничего – дождутся меня мои знакомые ребята и встряхнемся.

Не встряхнется уже Дьяченко, и зря ждут его товарищи-танкисты.

— Привыкли руки к топорам... Так поется, да? Так. Жалею вот только, что руки мои не из того места растут, не так... заточены. Не пришлось строить-рубить мосты, подрывать – приходилось. Но ведь оказывается и я кое-где нужен, — взрывник Дроздовский сконфуженно замолкал, будто был в чем-то виноват... Редко, редко-редко впадал он в такую откровенность. — Эх-х, тоннель бы где-нибудь пробить или подземный ход на худой случай с этим самым, последующим взрывом под крепостной стеной.

Отмечтался Дроздовский, и брать крепости штурмом и минными подкопами ему уже не придется.

— Человека бы хорошего встретить, — радистка Людмила тихо смеялась. — Не, вас много, а мне хватит одного. Да все вы, ребята, хорошие, и Васёк тоже хороший. Да, Васёк? Васёк, а ты любишь своего хозяина – нашего командира? А меня? Хоть ты и не берешь у меня из рук, а перевязки я тебе, лохматый зверь, делаю.

 

Не будет долгожданной встречи, Люда. А собака тебя, видно, всё ж как-то любила, по-своему.

А сержанту Сергею Чаусову снилась его далекая сторона – с кряжистыми, могучими и труднодоступными хребтами и увалами, дремучей и непобедимой вечно живой тайгой.

А еще Чаусову мнилось: «Не жалею, не зову, не плачу, — полузапрещенного Есенина, — всё пройдет, как с белых яблонь дым, увяданьем (или увяданья) голосом охвачен, никогда не буду...» Вроде так?

Никогда не буду молодым. Это потом о них скажут – навеки девятнадцатилетние, кем никогда они не хотели быть.

... И только пыль, пыль из-под сапог...

Отдыха нет на войне солдату!

... «А был когда-то и я, — скажет могучий Ванька-богатырь-свет-Константинов, — по-ребячьи крылатым,

исходил я немало

по жизни дорог,

а теперь я вот здесь,

на больничной кровати,

так безвременно рано

затих и увял...

А за стеною... Какой стеною? Или за спиною так отчетливо слышно – откуда? Мертвая тишина – будто в бой подымают – кого? – усталых солдат... Чаусов смотрел на мир снова умными человеческими глазами. Он был жив, вечный солдат российский!

Поскрипев, лишившись многих шестеренок, немецкая военная машина разматывала очередное страшное наступление – не та еще была Красная Армия, чтобы сдержать немцев в том далеком и грозном году; и не тот еще был немец, чтобы при больших потерях потерять амбициозность будущих наступлений. Считанные часы и сутки, несмотря на противоупор мизерной диверсионной группы русских, оставались до новой наступательной и несокрушимой немецкой волны. Аминь!

 

Приятно покачивало, будто по волнам. Как это он оказался на воде, при таком раскладе и до тошноты укачает. Точно, начинает нутро выворачивать наружу, надо открыть глаза и увидеть вокруг – тогда качка не будет так дурно влиять. Но перед глазами – что-то серое и дымчатое, неясные контуры и плавающие силуэты. И поражает тишина. Что это с ним – внутри болит, в спине тупая боль, плохо вижу и ничего не слышу. Малявко попытался пошевелиться, неловко заворочался. Качка сразу прекратилась, и через некоторое время перед ним нависло воспаленное серое лицо. Малявко пытался что-то спросить, но шершавый разбухший язык был не послушен. Но вот бережно приподняли его голову и что-то осторожно влили ему в рот; офицер закашлялся, но что удивительно – к нему вернулся слух – еще слабый, в разорванном гуле, а глаза различали людей – плохо, с яркими вспышками в голове.

— Ожил, командир? И не думали. А выпил ты разведенный спирт.

— Сергей...

— Понимаю, Петро, помолчи. Уходим подальше от кладбища танков, скоро пора ставать на днёвку – сделать привал людям да раны требуется зализать.

— Куда мы идем?

— В Дубчаки. Ребята знают.

— Сержант, зачем ты нарушил приказ, раскрыв преждевременно Дубчаки... да еще при живом командире.

— Не строй из себя стратега, младший лейтенант. Да и мертвый ты был, тобой, можно сказать, лесину перебило; плох ты от сильной контузии. Несли тебя подальше от фрицев... Хоронить, не надеялись.

В голову Малявко, скуля и облизывая, ткнулась овчарка, потом мелькнуло заплаканное лицо радистки, отрешенные глаза гиганта Ивана – и снова сознание Малявко рухнуло в черный провал.

... Когда Чаусов очнулся, картина развороченной земли и разбросанных людей перед ним не изменилась. Он подошел к Константинову и похлопал его ладонью здоровой руки по щекам, пока наконец не прогнал шок у бойца – в глазах Ивана начинала зарождаться осмысленность и отрешенность, сменяющие пустоту и бессмысленность предыдущего взгляда. Чаусов шагнул дальше, к Дроздовскому, с силой отодрал у него руки от ушей, спокойно и ободренно пробурчал: «Всё, Володя, можно вставать, бомбежка кончилась», — и с нарастающей тревогой смотрел на взрывника, думая о десятках осколков, – но Дроздовский вздрогнул, дернул в конвульсиях руками. Васёк не понимал, почему так долго не отпускает его девушка, наконец не выдержал, заворчал и начал выцарапываться из-под Людмилы, – и встретил благодарный, криво улыбающийся взгляд Чаусова. Уже вместе, на негнущихся от боли ногах, они, крадучись, подошли к Дьяченко – человеческая рука и собачья морда перевернули из земли, выдернули из ее объятий бывшего механика-водителя. «Ну и везет же парню... Горящий танк и обожженная морда... Теперь так засыпан землей, что впору подумать нехорошее!»: Дьяченко вяло обмяк и не шевелился – сгорел солдат? Помутневшим, севшим от волнения голосом, боясь шагнуть к радистке, Чаусов спросил в пустоту: «Люда, вставай: собака цела, рация – не знаю. Надо идти». И Людмила, словно проснувшись от долгой спячки и кошмарных снов, начала неровно, скользя и опадая, подниматься.

Вот только к командиру, оттягивая до последнего, боялся подойти Чаусов, страшась лишь одного. Впрочем, напрасно чего-то боялся или ждал сержант – вместо командира лежал мертвый человеческий пласт.

— Я тебе говорил «открывай рот пошире», а, Иван? — Дроздовский ощупывал себя, словно ощущая пораженным сотней зазубренных осколков.

— То-то ты съежился в калачик и уши заткнул, баталист несчастный, — Иван шарил вокруг себя в поисках оружия и груза. — Что, Вовка, страшно стало, когда тебя самого подрывают?

Осколок снова чиркнул по тому же месту ручного пулемета Константинова, но Иван, казалось, и не обратил сюда своего внимания.

Радистка, потрогав забывшую огрызнуться на ее прикосновения собаку, бегло осмотрев рацию, оглядев разведчиков, устремилась к Малявко.

— Не дышит, Люда, — хмуро заметил ей вдогонку Чаусов.

Неровно задышал и вскоре приоткрыл глаза Дьяченко.

— Всё это цветочки, дорогие мои, — хмуро объявил Чаусов. — Впереди у нас, в населенном пункте под названием Дубчаки, последняя и главная, основная задача – разгромить и уничтожить временную диверсионную базу с готовящимися к заброске к нам – в период немецкого наступления – специалистов по диверсиям, разведке, вредительству, дезинформации и дезорганизации – по дезе; их примерно два десятка, с бору по сосенке, злобны, обучены, разных наций, виртуозны – заменят собою кровавый полк в период неразберихи и бардака; плюс охрана. Разбросать спецагентов должны перед наступлением и в его период... Недаром нас так торопили, но мы зачем-то ввязались при Малявко в ненужные драки.

— Ты считаешь, что если погиб Беспалов и вот сейчас рядом с нами лежит бездыханный Малявко – это пустые траты? Не та цена? — Константинов сумрачно смотрел в землю.

— Мы не укладываемся в график, Иван, — парировал спокойно Чаусов. — Наши мудрые командиры сверху не зря его придумали: сейчас идет наша третья ночь, которая, к сожалению, уже заканчивается, а очередной день уйдет на отлежку – наши раны, сбить след, отдых; в стык пятых «ночь-день», после соответствующих подготовки, решений, вынюхивания и так далее, мы должны разгромить Дубчаки. А впереди еще дорога – по немецкому тылу, что явно не пахнет спокойной прогулкой. Кому что не ясно?

Сержант почему-то не спускал глаз с неподвижного Малявко.

— Вы поняли, что то, что было – цветочки. Не стройте из себя героев – вот, мол, побили и пожгли немца. Не хватайте звезд с небес – пора и опуститься на грешную землю. Сколько нас? Горстка осталась, и те помяты. А с Дубчаками шутки плохи. Вон лежит уже... один.

Они быстро соорудили временные носилки из жердей и плащ-палатки, и Константинов начал бесцеремонно переваливать на них Малявко.

Чаусов вдруг взбеленился.

— Иван, это ж не дрова – командир же наш. А ты с ним, как... как с...

— Сам же говоришь, что тебе не нужны герои. А мне – нужны.

Сержант окинул взглядом свое воинство и пробормотал, скорее для себя:

— Хоть немцам и не до нас, и мы им вряд ли сейчас очень необходимы – всё же советуется побыстрее нам убраться отсюда.

И они пошли, точнее, брели, становились ненадолго и снова шли. Однорукий сержант и слабая радистка несли ворочающуюся на коротеньких носилках овчарку, беспокойно оглядывающуюся вокруг; задавал направление движения Чаусов. За ними Дроздовский и Дьяченко тащили носилки с командиром. В середине, загруженный рацией, пулеметом, остатками взрывчатки, продуктами двигался Константинов, зорко посматривая по сторонам; временами Иван подменял тех, кто нес носилки. Вот тут-то и зашевелился Малявко, узнав от Сергея последние новости. Второй раз Петр очнулся то ли оттого, что вновь его не качало, а лежал он в тени и на него пристально, не отрывая внимательных глаз, смотрел Васёк, а скорее он пришел в себя от тихого шума вокруг себя – то яростно искали дальнейшую истину его разведчики.

— Иван, да что ж ты такой бестолковый! Куда мы попремся нашей инвалидной командой, с обозом и женщинами?

— Ну не бросать же их!

— Зачем бросать, пусть идут домой, к нашим...

— Они не дойдут, слабоваты на сегодня. А ударная группа...

— Из нескольких отважных героев – так ты, по-моему, говорил...

— Это ты о героях... Так вот – ударная группа...

— ...из горстки побитых разведчиков...

— ...разгромит Дубчаки...

— ...и даст дуба, у-у?

Спокойный, слабый голос Малявко заставил вздрогнуть и ошеломленно замолчать спорящих. В ту же секунду Васёк подкрался к своему незабвенному проводнику и устроился рядом, ощерив волчьи клыки.

— Не будем мы никого бросать и разделяться тем более. В единстве – наша сила. А там... как бог пошлет.

Младший лейтенант улыбнулся, вмиг разрядив накаленную обстановку.

— А сейчас отлеживаемся, набираемся сил, хорошо поедим и поспим. Людмила, не грех и выпить, разливай. Живы будем, орлы, – не помрем. Прорвемся к Дубчакам этой ночью.

И небольшая затаенная полянка на опушке маленькой рощицы стала вечерним приютом для истерзанных и измученных разведчиков. Там они и пробыли до сумерек.

Иван, наблюдающий, хоть и богатырского здоровья, но и его измотало это «день-ночь» и десятки килограммов груза при редком и скромном пайке – придремал ефрейтор на своем боевом посту под кустиком, и снится ему что-то приятное, скорее всего из той далекой, мирно-довоенной поры. К нему подползает овчарка и тыкает холодным носом в щеку.

— А? Что? — Константинов вздрагивает в холодном ознобе. — Тоже мне, охраняю... Вяжи голыми руками. Так что, Васёк? А, вижу – вон пылит небольшой караванчик – не по наши души. Спасибо, Васёк, за службу, чтой-то не к месту разморило.

Овчарка скромно отвернулась – всё ж приятно получить воинскую благодарность. Но от Константинова не ушла, примостившись рядом и навострив уши. За ними с усмешкой наблюдал Малявко. Иван перехватил улыбку командира, подумалось – не он ли командировал собаку в помощь ему?

Вечером вышли, с сожалением покинув гостеприимную стоянку. Прибрались, загрузились и тронулись в очередной переход – все шли своим ходом, медленно и верно сокращая расстояние к своей последней инстанции. Вначале двигались примерно параллельно далекой линии фронта, затем группа повернула в сторону.

— Командир, правильно ли идем? Наобум, в темноте, по укрытиям. А может ты знаешь местность, бывал здесь?

— Так же, как и остальные, — хмыкнул Малявко.

— Не промахнемся мимо наших Дубчаков?

— Не должны. Сержант, а ты как считаешь?

— Вроде верно идем.

Невеселые мысли были у всех.

«Чертов Витька, немец новоявленный! Окончательно, что ли, пропал? — поминал недобро Карелина Константинов. — С ним бы точно: вовремя и в требуемое место вышли. Носит его...»

Радистка сама несла рацию. На кого рассчитывать, кто поможет – на раненого, с одной рукой Сережу, который нес раньше рацию? На вздрагивающего от контузии Дьяченко? Из Ивана Константинова сделали вьючную лошадь. «Да выдержу ли? И дневной отдых не в помощь», — Людмила даже не смотрела вперед или по сторонам – что увидишь-то, а просто шагала по следу впереди идущего.

«Тащимся на рожон, — сержанта почему-то мутило, — и что, интересно, думает Петро?»

«Как всё надоело: быстрей, быстрей, успеть! А когда и как – никого не интересует. Плюнуть бы на всё с высокой колокольни. Потом только не отмажешься, — идти Малявко было тяжело, добрая половина его организма работала по инерции, с пробуксовкой, и порой – на холостом ходу. — Вот раньше было страшно – это когда давно уходили с Денисовым, а сейчас хоть и очень тяжело, но почему-то не страшно. А если не страшно, то значит до смерти – пара шагов, ибо на страхе оберегается жизнь, так? Вот только у страха глаза велики, может он и оберегает нашу жизнь, но не сберегает...»

 

— Вот там, впереди нас, Дубчаки, — Малявко подождал, пока около него сгрудились остальные. — Если, конечно, я правильно вас вёл, — он взглянул на свои фосфоресцирующие часы с компасом и вздохнул: — Вот и всё – пришли, теперь мне этот наручный механизм почти и не нужен. Мы успели к Дубчакам еще затемно, но до рассвета в общем-то не так уж и далеко.

Что они имели сейчас, спецгруппа Малявко? Пройдя немного, разведчики вышли точно к небольшому, почти без огней, населенному пункту, имя которому – уже без сомнений – было Дубчаки. Согласно раскладке надвигающийся день должен быть занят подготовкой разгрома немецкой дубчаковской спецбазы или же подготовкой к штурму этого укрепрайона? Разведать, рассмотреть, уточнить, встретить, опросить, подумать, решить, подготовиться – всё это с тем, чтобы в последующую ночь стереть, разогнать, взорвать, уничтожить немецких обитателей русских Дубчаков.

Шестеро человек и собака стояли в темноте и смотрели на Дубчаки – свою будущую судьбу. Что вы за люди, и что вам здесь так надо? Кто ты, каждый из них, и что ты можешь для других?

Васёк, служебная собака. Имеет на своем счету несколько задержаний на границе. Участвовала в преследовании и поимке шпионов, диверсантов, лазутчиков и парашютистов. Овчарка, в расцвете сил, если можно так сказать про собаку. Говорить, конечно, она не может, да и мысли ее не подслушаешь; впрочем, она знает: вон тот, здоровый и большой, нес ее, а та вот – поила и перевязывала, да и остальные двуногие тоже ничего – те двое несли ее хозяина, не бросили... да не хозяина – командира, а с тем вот командир о чем-то часто говорит и спорит, в общем – неплохие все, толковые, с такими можно ходить в разведку.

П. Малявко: «Ждать и догонять – тяжелое занятие, на которое в своей жизни обречен любой. Но для разведчика это должно быть так: ждать и догонять, успевать и выживать... На заставе шутили: параграф первый Устава гласит «командир всегда прав», второй параграф вещает о том, что «если командир не прав – смотри параграф первый Устава».

И. Константинов: «Грамотешки у меня маловато, негде было развернуться, и ефрейтора дали мне за силу – все слушаются, подыму неслуха вверх, так что ножки-сапожки болтаются, скребут по земле, да как гаркну в ухо... Из наших никто против меня не выдюжит, кроме Кима – тот как стена, говорят вроде как из разжалованных, в разведчики его забрали или он сам напросился, не знаю».

С. Чаусов: «Удивляюсь своему командиру: он словно не от мира сего, всё звезды с небес хватает – вон они, чиркают в ночном небе; полгруппы нет – а ему хоть бы хны, слово поперек не скажи да не по нём сделай. Получается: «Я начальник – ты дурак». И вроде смелый, и удачи ему не занимать – ан не хочет понять, что счастье не на его стороне, все лавры не отгрести... А какой полагается лавровый венок офицеру чуть поглавнее старшины? Может, я завидую ему, вон даже Люда, чувствую, к нему неравнодушна».

В. Дьяченко: «Не люблю немцев с их поганым лающим языком. И знать не хочу немецкий язык, а тем более их команды вроде «хенде хох» – это «руки вверх», но в этом-то я разбираюсь и не дождутся псы вонючие, чтобы я еще руки подымал. Кое-что по ихнему я понимаю и представляю, как они кричали на своем «о майн готт» – бога вспоминали своего, когда я их давил гусеницами и крестил в богоматерь. Но признаюсь честно, ребятки, – боюсь я горящего танка, да не того горящего с крестами на башне, а нашего танка, когда эти подлюки не дают мне покинуть горящий танк... ничего, вот подлечусь на свежем воздухе и – залезу в танк, возьмусь за рычаги, выжму сцепление, дам газ – продолжу свое святое дело, глядя на нечисть через смотровую щель».

В. Дроздовский: «Вообще-то я сапер, дело имел – от мин до топора. Но больше уважаю взрывчатку. Только у нас как, знаете? Вот то-то, правильно: сапер ошибается один раз».

Л. Железнова: «Работать на рации не так уж страшно, приходилось и под огнем. Тяжелее в другом – всё вокруг опаснее, морально невыносимо и плюс к этому без всяких скидок физическая нагрузка. Конечно, есть и отдушины...»

Карелин: .......

Собака вдруг навострила уши, предупреждающе оскалила пасть и легла на землю. Малявко вздрогнул, мигом очнулся от созерцания Дубчаков и веером развел руки: все поняли, попадали на землю и чуть расползлись по сторонам, заняв оборону полукругом к опасной зоне. Шли напряженно секунды, и вот раздался тихий свист, почему-то до боли знакомый.

— Командир, свои, — из темноты говорили тихо и отчетливо, — не стреляйте. Свои!

— Выходи по одному, — так же в ответ сказали тихо и спокойно, — с поднятыми руками.

Показался темный силуэт с винтовкой за спиной.

— Здравствуй... Ким.

Ким, не обращая внимания на приветствие, махнул рукой в темноту, откуда вскоре проявился еще один силуэт. Ким шагнул к Малявко, они едва и быстро переглянулись и одновременно отошли от разведчиков. Вот здесь и сейчас состоялся тот разговор Петра Малявко с Кимом: «...Что ж ты, Ким, не сберег... Не уберег...» — «Виноват, командир!»

Вторым оказался шустрый парнишка в рваной одежонке, на вид лет четырнадцати.

— Звать-то как, пострел? Дома не хватятся? Чей ты такой быстрый?

— Федькой кличут.

— Фёдор, значит, — Малявко заинтересованно смотрел на мальчишку. — Где ж, Ким, ты его нашел?

— Получается, значит, Фёдор, — сам ответил паренек и еще раз с невозмутимым видом представился: — Кхм, Фёдор Иванович я, из местных, дубчаковских. Поселочек тут у нас маленький, все друг друга знают и все про всех и всё знают; от других деревень наши Дубчаки далековаты, от дорог в стороне; улица у нас одна, а за околицей метров в ста по плохонькой дороге находится особняк – двухэтажный дом, только не думайте, что это старинная усадьба, не-е-е...

Федя сделал паузу, и Ким успел ответить командиру на его немой вопрос:

— Ждал вас, беспокоиться начал. Мы с Федькой засекли вас на подходе к Дубчакам, шли вслед. Нет, вы шли хорошо – просто я ждал вас и встречал. Пока вас не было, познакомился вот с Федькой, ознакомился издалека и по Федькиным рассказам с достопримечательностями Дубчаков. Вдруг, командир, вы бы не пришли?

— И ты бы тогда штурмом взял логово?

— Можно было и попробовать: время даром не терял, да и новости есть. Ну, Федька, сам расскажешь нашему командиру или мне разрешишь изложить то, что мы с тобой здесь накопали? Сам! Ну, давай, Фёдор Иванович, убедил, а потом уж я завершу рассказ про Дубчаки.

И Федька начал, прыгая с пятого на десятое, изливаясь и повторяясь, путаясь и прерываясь, без всякой последовательности и логики, но зато эмоционально и с хитрецой вываливать кучей факты, даты, события, которых так много произошло за последнее время с его родными Дубчаками. Ким подправлял, дополнял, уточнял, систематизировал, пока Малявко наконец не оценил огромную ценность собранного ими материала. Дело выглядело вот так, дело принимало серьезный оборот.

Дубчаки! Проклятые Дубчаки, хитрый и крепкий орешек.

Три человека – Малявко, Ким и Федя – вели между собой быстрый беглый разговор, с диалогами, вопросами-ответами, в открытую и без приукрас. Вокруг этой тройки внимательно слушали необычную служебную беседу остальные разведчики. Пусть слушают – не возражал Малявко – и на ус мотают, будут знать что к чему и обстановка им будет ясна – не надо лишний раз язык трепать да время понапрасну тратить.

— Теперь уточним, подведем черту. По предварительным данным здесь должно находиться до двадцати агентов...

— Нет, дяденька командир – их больше, завезли машинами не так давно.

— Больше – это сколько? Ким, ты видел их?

— Пришлось днем понаблюдать, у них что-то вроде поверки или переклички было. Выстроились группками по два-четыре человека...

— Как это тебе через забор удалось их увидать?

— А он на дерево залез и оттуда сверху... Долго там сидел, а я внизу дядю Кима караулил.

— Вы двое, я вижу, хорошо друг друга узнали. Спелись. Дружно отмахиваетесь.

— Их было до полусотни. Одеты кто во что горазд: в красноармейскую форму, в гражданском, полувоенном, кое-что из немецкого обмундирования.

— Правильно дядя Ким говорит. Когда они к нам на постой приехали и заняли тот особняк, чуть подправили забор, выставили посты – многие из наших деревенских подумали, что это русские военнопленные. Только они какие-то странные, в обнимку с немцами ходят, не походят они на наших... но говорят по-русски.

— Сегодня днем, командир, три их группы вывезли с территории, думаю – к фронту. Что это значит – сам понимаешь. В общем, агентов примерно на дюжину здесь стало меньше.

— Ким, а связь-то у них есть?

— А черт его знает, командир! В глуши, далеко от других... Телефон тянуть накладно, опор нет, разве что по рации. А с кем?

... Да, как это ни странно, но связи у немцев с Дубчаками не было – двухэтажный особняк предпочитал жить автономно, не завозя даже продуктов – хватило одного раза, сразу и много, после чего продуктовый вопрос как ножом отрезало, и он был снят с повестки ввиду кратковременности пребывания спецконтингента  в Дубчаках; благо, что и вода под боком – прекрасный колодец и холодный ручей. Пара автомобилей в наличии имелось в особняке – вот и есть связь, куда надо нам – отвезем, откуда и что потребуется – доставим, а дальше есть там, «наверху», и для нас подсказчики – не забывают про Дубчаки, балуют вниманием...

«Значит, уже начинают заброску агентов... Значит, немецкое наступление на носу. Они взломают нашу хлипкую оборону и попрут вперед, а мы останемся уже не в ближнем, а в их глубоком тылу, у пустого разбитого корыта, так? Зачем нам караулить пустые Дубчаки, если они вывезут половину своих агентов сегодня днем, если же вдруг не всех. Так что: мы опоздали, опаздываем к праздничному столу? Бог нам не судья в таком деле, судить нас будут по следующим критериям: время, нужда, необходимость».

— Та машина, которая увезла агентов, привезла, командир, в Дубчаки дополнительный взвод охраны.

— Итого полсотни охраны имеем в особняке – плюс-минус, больше-меньше, к этому «командировочные обитатели» особняка – против нас почти рота. Завалим, Ким? А когда? Если до утра осталось... до начала рассвета... всего да ничего; надо начинать не позднее рассвета, еще в сумерках, а до того надо успеть определиться.

... Немцы, войдя в Дубчаки, дружно пошарили по задворьям в поисках хлеба насущного; найдя и забрав кое-что из приличного и по мелочам, осели в особняке и в самих Дубчаках с тех дней и носа не показывали. Но и местных жителей до особняка не подпускали: раз-два скомандовали «цурюк» – назад, а позже просто палили из автоматов по подходящим жителям и подозрительным...

— А для чего бы это прибыла дополнительная охрана? Да еще перед самой отправкой агентов? — Малявко обвел суровым, чуть насмешливым взглядом своих разведчиков.

... Попытался как-то и Федька поискать свою «заблудшую» корову около поста на въезде к особняку, оборудованного шлагбаумом и будкой, да чуть было жизнью своей не поплатился. Немцы правильно рассчитали: раз – сказал, два – пальнул, три – местные аборигены уже знают все до единого о запретной зоне. Так для многих жителей Дубчаков и остался тайной за семью замками этот лагерь пленных. Но были люди, которым обязательно надо было знать, что же на самом деле творится в Дубчаках, а точнее – в странном особняке; вот для них Федька и «искал» корову и зыркал по сторонам, слушал, смотрел... часть накопленного успел передать заинтересованному лицу, как-то появившемуся в Дубчаках, а остальное – куда? И вот тут явился перед Федором его спаситель в образе неустрашимого Кима, спас от лишнего распыла и мобилизировал для дальнейшего дела...

— Федор! Так ты, оказывается, с партизанами местными связан. Сможешь вывести нас на них?

— Да, товарищи командиры. Только, боюсь, не так скоро это получится. Пока я найду... пока тот найдет... пока сговоримся о месте встречи – фрицы и уедут отсюда!

«На партизан не рассчитывать, – поздно. Брать «языка» и допрашивать – лучше не будет», — стало понятным для всех разведчиков.

 

Заправлял всем в особняке комендант. Он имел приказ и довел его до сведения своего «гарнизона»: в контакты не вступать, посторонних не подпускать (вплоть до автоматных очередей). Никого, ни с кем, ни-ни! Кого куда и как, вплоть до того: «встретить – проводить» – определяет только он сам, комендант (при нечастых приказах «сверху»). С охраной особенно был строг, разгильдяйства и халатности не терпел и не спускал; на подопечных агентов, однако, смотрел как сквозь пальцы – что они ему, кто такие?

Особняк – большой дом в два этажа с каменным низом и деревянным верхом; со стороны Дубчаков постоянный пост охраны, а еще с двух сторон почти глухой высокий забор с небольшой территорией внутри. На первом этаже комендант расположил охрану, а на втором поселил своих секретных постояльцев. Вторая – торцевая – стена дома была толстой каменной кладки высотой на оба этажа и, главное, почти глухая и слепая, с одним узким вертикальным окном-бойницей на уровне второго этажа; низ окна по приказу коменданта заложили мешками с песком. Если подступы к усадьбе с трех сторон были открытыми и далее радовали глаз деревьями и кустарниками, то за торцевой глухой стеной смотреть было не на что: пустая сушь и далее болотистые низины – с этой стороны комендант даже поста не выставлял, заставляя лишь по ночам дежурить внутри у верхнего окна-бойницы кого-нибудь из спецконтингента, впрочем не надеясь на них и отлично сознавая, что такое дежурство характерно сонно-пьяным часовым. И для подстраховки – по требованию коменданта – там «стояло» минное поле...

Вот об этом месторасположении особняка и некоторых особенностях его напряженной жизни кое-что и узнал Малявко от Кима и Федора, но, конечно, – и к большому сожалению, – не всё и не до тонкостей... мудр и скрытен был немецкий комендант, воевавший в свое время еще с французскими партизанами-маки.

Федька, абсолютно не ведая о тайных усилиях коменданта, был в противовес последнему человеком любопытным и бесстрашным. Виной тому было то ли его возраст и раннее военное взросление, то ли проснувшееся чувство национальной независимости. За то короткое время, когда особняк на окраине Дубчаков ожил странной немецкой жизнью, Федор кроме наблюдения за врагом успел кое-что и практически.

— Федор, так ты видел как немцы минировали подходы к дому?

— Да, товарищ командир. Приехала кучка немцев, сгрузили несколько ящиков и прямо днем начали минировать поле за особняком.

— Ты хоть мину от снаряда отличишь? — не выдержал и вмешался в разговор взрывник разведчиков Владимир Дроздовский.

— Обижаете, начальники. Вот, к примеру, у меня есть ящик гранат...

— Чего???

— А там, странно, русские гранаты – «лимонки» и немного немецких легких гранат – на длинных деревянных ручках. Представляете? И почему бы русские «лимонки» у немцев? Это они разгружались еще в первый день, такая неразбериха была у них и всё так и повсюду разбросано – вот мне и...

— «Попался» ящик гранат. Где он?

— Спрятал около дороги, прямо недалеко от въезда в особняк. Укрыл надежно, а тащить было опасно.

— Дроздовский, теперь ты веришь Федору Ивановичу? — в глазах Малявко так и стояло что-то, что начинало доходить до взрывника.

Да, Федор видел, как немцы минировали поле. В шахматном порядке, не слишком густо, чередуя частые свои противопехотные мины изредка противотанковыми. Вечером того же дня Федька наискось из кустарников прополз по минному полю, внимательно отмечая короткими колышками свежие земляные засыпки; не доползая чуть до торца особняка, завернулся и ушел по своему старому следу. Мечтал он – когда придет его время, когда наступит долгожданный и требуемый момент – покидать в верхнее окно немного гранат, поворошить осиное гнездо. Но Федька знал: гранаты кидать пока еще рановато, однако и тянуть нельзя – «пропадет» его безопасный ход – и в памяти, и на земле – по минному полю, а ползти второй раз по смертной полосе земли через долгое время – ох как страшно!

Что оставалось Петру Малявко? Вот так вот из огня да в полымя? Да после трех тяжелых и трудных ночей сделать и четвертую ночь в стиле «с корабля на бал»?

— Федор и Володя, — шепотом приказал он им, — давайте в сторонку, обговорите все детали и забирайте взрывчатку.

Младший лейтенант помолчал и добавил, еще тише:

— Федя, проводишь нашего взрывника до минного поля, чуть вползете туда – по твоему «следу» (найдешь?), и потом сориентируешь его – дашь направление. Понятно? Сам дальше не идешь, уходишь обратно и быстро марш сюда.

Мальчишка с укором, умоляюще глянул на офицера – что ж так? Не доверяете, что ли, гоните как пацана.

— Командира надо слушаться беспрекословно, — вздохнул Дроздовский, словно отвечая Федору, — даже если он не прав, как тебе кажется.

— Сможешь, Володя?

— Не беспокойся, командир, — голос Дроздовского чуть дрогнул... всё же ночь на дворе.

Они загрузились остатками взрывчатки и ушли. «После твоих громовых действий, — сказал напоследок взрывнику Малявко, — и мы приступаем к штурму-осаде сей крепости...»

— Да, вот что еще... Дроздовский, и тебя касается. Всем! Показываю пути отхода, — Малявко вслух назвал точку сбора, коротко сказал о маршруте и в довершение махнул рукой в требуемом направлении.

«Что? Еще к делу не приступали, а уже думаем как удирать?» — подумал из них кто-нибудь, вот так, а? Вопрос, конечно, интересный...

— Командир, — лицо Константинова странно покривилось, — жрать охота! Пока Дроздовский «знакомит» немцев со своим планом штурма их цитадели – а это, как я понимаю, не так быстро, – у нас вроде как есть немного времени... э-э-э... подкрепиться. Позавтракать, да? Если быть поточнее. Вот... э-э-э... охота пожрать и выпить! Дьяченко, ты не лезь, Люда – и ты не смотри на меня осуждающе – я сказал именно так, как есть, а не так, как мнится. Негоже мне, такому большому, в бой идти голодным и холодным.

— И откуда такие только берутся.

— Такие как я, большие – из большой деревни, — парировал Константинов выпад механика.

— Кого ... чужое горе! — открытым текстом в ответ выразился Дьяченко.

Радистка ахнула. Константинов ее успокоил:

— Людочка, не обращай внимания: Валера у нас непредсказуемый человек, огромной отваги – при медалях и партбилете, но вот насчет поматериться – слабоват в коленках. Его жизненное кредо: не клянчи, не проси – тогда имеешь право самостоятельного мнения.

— Извини, Люда, сорвалось, — повинился перед радисткой Дьяченко. — Работа такая тяжелая и нервная... была.

— А эта... работа – для тебя что, вроде прогулки на свежем воздухе? — Людмила смотрела и не верила: как можно спокойно существовать в кошмарной разведке, где всё идет на критический износ.

— Рожденный ползать – летать не могёт! — выразился иронично Константинов.

— Тоже мне – летчик!

— А что, чем плох? — Иван приосанился, тряхнул пулеметом в руке. — Не отказался б полетать, но почему-то сказали, что с таким большим рылом и загребущими руками место мне только... пушки таскать. Пришлось пострелять, как стал богом войны – артиллеристом. Жуть какая, особенно когда по танкам прямой наводкой! Вот такие там, как Валера, прут на тебя в железных коробках – лязг, вонь, вспышки, – а ты вроде как один в целом мире...

— Иван, неужто и тебе бывает страшно? — спросила с интересом радистка.

— Люда, как мы с тобой вроде равные – всё ж ефрейторы, не чета вот этим, – я тебе скажу по секрету...

— Отставить! Слушай сюда, — Малявко встал в центр группы. — Приготовились слушать меня. Без вопросов. Времени на базар нет. Всем достать НЗ – неприкосновенный запас, поесть – кто как и когда успеет; в промежутках – проверить свою амуницию и подготовить оружие; по ходу дела – вникать в то, что я скажу. Значит, дело будет так...

Малявко замолчал, подождал пока вокруг него энергично завозились.

— Люда, можно понемногу выдать желающим и из фляжки. Вообще-то все дела делаются на трезвую голову, но да мало ли кто и как себя сейчас чувствует – вдруг чарка в дело придется. Ощетинились!

Выпил Иван, Чаусов; механик отказался: «На службе», — буркнул; Ким равнодушно отвел глаза от предлагаемого; собака гневно фыркнула от подсунутого Иваном; радистка закрутила фляжку и протянула галету командиру, тот отмахнулся: «Некогда, потом; на голодный желудок лучше работается», — не ведал Малявко, что голодным и останется...

— Каждый оставляет себе из вооружения то, что считает необходимым: личное оружие, гранаты, ножи, патроны. Будьте налегке насчет прочего – груз, мешки, продукты, лопатки, фляжки и тому подобное. Остальное сюда – в кучу, это – доппаёк для профессионалов и «голодных».

В ночи тихо звякнуло. На провинившегося зашикали.

— Имеем:

Константинов с пулеметом. Ага, еще и диск запасной есть, прекрасно. Забирай из кучи вот эту пару последних противотанковых гранат – там вам сгодится. Тебе в помощь Кима... Нет, Дьяченко берешь. Перекрываете дорогу со стороны Дубчаков, располагаетесь рядом с обочиной, поближе к шлагбауму. Дьяченко в немецкой форме – такой нам и нужен, на всякий случай; «шмайсер» на ходу, запасные рожки есть для автомата. Да, наших «лимонок еще с собой прихватите, да не все, Валера...

Мы располагаемся по этому краю усадьбы, где вход в здание. В две группы, с интервалом видимости и взаимодействия. Я с Кимом: бинокль, пистолет, автоматы, гранаты и ножи; направляем ситуацию в требуемое русло. Васёк, ты со мной!

Радистка, м-м-м... Ты стрелять умеешь? Хорошо? Ворошиловский стрелок, говоришь. Неплохо, неплохо. Вот и до тебя ход дошел – снайперская винтовка за тобой, подстреливаешь важных одиночек, а потом всех подряд. Не высовывайся, знай, что радист нам дороже снайпера. Чаусов тебе в напарники, поможет – хоть и с одной рукой он, подскажет, где надо. Рация с вами, берегите. Сергей, вот тебе пистолет из доппайка.

Так, оружие из кучи разобрали. Ким, вот еще несколько ножей. Остался ненужный хлам – плащ-палатка, консервы, амуниция, на обратном пути может что и заберем... Разошлись!

И тут кубарем к разведчикам скатился запыхавшийся Федька.

— Товарищ командир, — затарахтел он, — сапера проводил, к нам едет машина, не очень большая, скорее легковая, свет редко включает, я ее случайно и увидал около деревни, скоро будет здесь, что делать...

Малявко врубился сразу.

— Ким, Константинов, Дьяченко, Федор с вами – на дорогу, к своей засаде. Перехватите машину в любом случае – свидетелей нам, особенно сейчас, не требуется. Рысью! Ким, потом ко мне, когда Дроздовский взорвет заряд, держитесь ближе к въезду в усадьбу – лупите всё подряд, что попадется... Федора отправьте домой! Не дело воевать мальчишке...

Во рту першит после еды всухомятку, дерет горло, и горько казалось после спирта.

У голодного Малявко в желудке давило, «кишка заходит за кишку» – так иногда шутили разведчики в аналогичных случаях; и еще почему-то страшно хотелось курить, это на пустое брюхо-то – эх-ма, поди вот разберись-ка, что требует твой организм при нулевом балансе.

Долго сказка сказывается-рассказывается, да дело быстро делается, – в действии это хоть и сложней, но не так длительно. По рапорту Кима ситуация в усадьбе была одной, а насколько Малявко рассмотрел – при скудных огоньках светильников у входа в дом, около заставы при въезде и кое-где на территории усадьбы, – картина была совсем иной. Настораживало и внушало смутные опасения многое из новшеств, о чем не упоминал Ким – а уж на его память Малявко надеялся. Что это – случайность, «ночь перед рождеством», обычная ночная бдительность немцев? Или это – «...вас здесь не ждут», незваных гостей, приходите – приветим! «Приглашали, — злорадно усмехнулся Малявко, — вот мы и пришли. Торопитесь, наверное, отбыть в неизвестных направлениях... Мы успели к вашему праздничному столу, правда уже после начала».

Когда взорвется глухой торец особняка, немцы – по мнению Малявко – должны посыпаться во двор, где их встретят кинжальный пулеметный огонь, снайперские пули и автоматные очереди, в ход пойдут гранаты. Закидаем, перебьем, сожжем – и ходу для отхода. Таков был общий замысел, где случай и неучтенность спешки обязательно портили ход предстоящего боя. «Стратегически мыслю!» — поиздевался над собой младший лейтенант Малявко.

Мыслил и комендант местного гарнизона – опытный майор и старый вояка, покоривший Францию и победно прошедший по Польше. Лишь бы ночь продержаться – и обещают перевод, награду, новую должность; ничего – прорвусь! Он нашумел на подчиненных, устроил разнос, рычал, требовал, воспитывал, гонял, заставлял, орал... Чего только не делал, чтобы обезопасить своих спец-подопечных, предчувствуя невидимую пока угрозу. И вот итог его стараний: появившиеся мешки с песком на посту у шлагбаума, дополнительное освещение в основных точках усадьбы, вплотную стоящая в сторону Дубчаков машина у шлагбаума, вторая машина недалеко около входа в дом, затемненные окна обоих этажей, усиленный въездной пост, несколько куч мешков с песком на площадке перед домом – против артиллерии, конечно, не выстоишь, но против живого налета вполне и даже с успехом. С вечера на посту второго этажа около окна-бойницы два свежих солдата из охраны. Ну?

— Федя, где ты спрятал гранаты? — уже около дороги спросил Ким.

— Тут недалеко в кустах, рядом с обочиной. Сразу и не найдешь, — похвастался паренек.

— Иди вот с ними, — Ким кивнул на Дьяченко и Константинова, — и покажи где собака зарыта, ну, куда ты дел гранаты, неясно, что ли? Живо. И потом прямиком домой, без всяких задержек и поблажек. Валера, я по дороге в сторону деревни, там и перехвачу автомобиль, догоняйте. Нельзя, чтобы машина слишком близко подошла к усадьбе. И не шумите!

Ким побежал прямо по дороге. Услышав шум мотора, замедлил ход, одернулся и, подняв руку, пошел не сворачивая и не уступая дороги прямо посередине навстречу всё увеличивающейся в размерах легковой автомашине. Машина не сворачивала, фар не включала – Ким дороги не уступал, «шаг влево, шаг вправо» не делал. По затрапезной грязно-затасканной униформе Кима и не определишь, из какого он рода войск, зато разведчик для себя определил, что в машине за рулем едет один человек – странно для ночных дорог даже такого неблизкого тыла. Зажглись фары, ослепило светом; Ким перехватил руками автомат на плечевом ремне, чуть повёл им в сторону – «шмайсер» достался Киму по наследству от Карелина. Завизжали тормоза, машину юзом стащило на обочину, а в следующий миг разведчик стремительным мягким шагом оказался у дверцы водителя: за рулем находился офицер. «Обер-лейтенант», — прочитал Ким погоны. Офицера трясло, он тыкал пальцем в сторону особняка и как заведенный повторял «шнель, шнель» – «Торопится, быстро ему надо к своим архаровцам, ничего, потерпит твой абвер, а для тебя самого «в гости к богу не бывает опозданий», и Ким зарычал. Поздно понял обер-лейтенант, что спеша и рискуя для Дубчаков, он нарвался прямо на долгожданные когти. Офицер увидал холодные глаза на смуглом скуластом лице и выхватил пистолет из расстегнутой кобуры. Но корейца опередить было невозможно – неуловимым движением Ким отключил немца. Сзади подскочил Дьяченко.

— Ким, ладненько и тихо ты его уделал. И машинку не попортил, молодец, — механик-водитель ласково постучал ладонью по капоту. — Давай ее вытолкаем на дорогу, привяжем – или убил? – обер-лейтенанта (... не зря учил Малявко свой разведвзвод «уважению» к немецким погонам...) и крутенько выдвигаемся поближе к волчьей пасти. Иван, догнал? Ящик несешь? Ну и славненько. Мы с тобой, Константинов, на исходную, а Ким до командира. Разбежались. Ким, доложишь Малявке, что у нас чин по чину, на боевом посту, ждем заветного сигнала. Иван, немного гранат возьми с собой, остальные с ящиком в машину, — Дьяченко еще раз нежно тронул машину, будто прощаясь со своей временной властью и возвращаясь к своей солдатской доле.

— Командир, — Ким поежился, — странный офицер в машине! Здорово торопился в особняк. Нам бы допросить его.

— А когда, Ким? — Малявко с горечью взглянул на своего напарника. — И кто?

 

... Владимир Дроздовский, взрывник-сапер божьей милостью, по роду своей деятельности не верит ни в бога, ни в черта и носит на груди пустой смертный медальон, куда обычно солдаты перед атакой закладывают домашние адреса своих родственников. Не женат. Точнее, с женой не живет.

— Гляди, кто-то там ползет.

— Где? Да это тебе мнится, спать хочется – вот и мерещится.

— Днем хорошо выспались, забыл, что ли? Комендант насильно всех уложил и проверял, а ночью, говорит, чтобы как свежие огурчики были.

— Вроде как ползет.

— Вдарим из автомата? Приказ: чтобы мышь не проползла.

— Шум поднимется, особенно если тревога ложная. Да это ж минное поле, кто по нему по доброй воле и ночью будет лазить и искать приключений на собственную задницу. А вдруг по мине попадем. Представляешь – грохот, пальба – и всё впустую, нас тогда сожрет комендант.

— И всё ж проверим. Гляди внимательно, да не туда, чуть левее. Видишь?

Темноту уходящей ночи начал пробивать серый сумрак наступающего раннего утра.

— Да вроде... То ли голова, то ли задница торчит над землей.

Прозвучала в тишине автоматная очередь, за ней, с интервалом, прогремела следующая – из другого ствола.

Первая очередь прошлась рядом с Дроздовским. Готовый к неожиданностям, он чуть откатился в сторону и получил в то место, откуда только что убрался, вторую автоматную очередь. И сбился с минного прохода, наткнувшись руками на свежий бугорок.

— Рвануло, — подытожил один из охранников окна-бойницы. — Видно, в минную растяжку-проволоку умудрились попасть. Ох, что сейчас будет!

— Чем это завоняло?

 

Разведчики ждали подрыв заряда тола, а услышали... Не надо быть взрывником, чтобы определить взрыв мины. Вздрогнули, не столь от разрыва, сколько от холодной догадки. Значит, Дроздовский не прошел? Беда с ним? И всё летит в тартарары, и вся их спешка и жертвы насмарку!

 

Дроздовский подорвался на мине на обратном пути, уже возвращаясь от основания торцевой стены особняка, где он заложил остатки взрывчатки и по уходу поджег шнур. Время отсчитывало смертоносные секунды даже после его смерти.

Рвануло. Перекосило. Развалило. Но крепка была старинная кладка мощной каменной стены из кусков прочного дикого камня, поэтому вся энергия взрыва ушла только на встряску торцевой стены да ее частичный развал с многочисленными расползающимися во все стороны трещинами – угол дома начал проседать и валиться. И проснулся сразу старый особняк.

Нет, толпы ошалелых и перепуганных гитлеровцев и «немецких русских» не было – не валили они оголтело из дома под русские пули, а на втором этаже по-прежнему было тихо и темно.

Малявко вёл наблюдение своим однотрубным биноклем. И видел, начинал понимать: «Всё не так, ребята!» Из входных дверей выскочило с десяток немцев и побежали к передовой автомашине у шлагбаума; еще несколько человек, поливая автоматным огнем, метнулось к укрытию въездного поста. «Организация обороны, герр майор, на первом этапе, скажем прямо, на высоте», — отметил себе Малявко.

Начал подниматься шлагбаум, в кузов и кабину машины начали запрыгивать с десяток солдат, заурчал мотор. С поста и с первого этажа дружно ударили контрогнем.

После взрыва особняка и появления обороняющихся, нападающие с двух сторон – с трех позиций – начали дружно и непрерывно вести огонь по врагу. Вот упал солдат около кабины машины, вот еще и еще возле кузова, временно застопорился ход шлагбаума – «снайпер работает, и неплохо», — с удовлетворением засек Малявко. «Иван из пулемета лупит вдоль дороги по посту и территории, вот даже прошелся по окнам дома», — отмечал Малявко.

«Но всё это стрельба на поражение видимых целей, а не на уничтожение». Рядом с командиром плевался огнем в привычных руках Кима автомат – и немецким оружием неплохо владел кореец. Малявко сунул пока ненужный пистолет в кобуру – далековато до противника, и взялся за автомат ППШ с полным диском патронов.

«Как их выманить из дома? Чем разозлить немцев? Какой палкой разворошить поганый муравейник...» – ищи ответ, Малявко!

— Ким, сюда бы Ваньку с его пушкой, а?

— Ким, а еще бы лучше Дьяченко на танке, да?

Кореец кивал согласно головой и невозмутимо продолжал стрелять.

— Командир, а самолет с бомбой не надо?

— Это еще как? Где я тебе сейчас возьму...

— У нас есть всё: автомобиль, гранаты, Дьяченко, Константинов, я – для того, чтобы нанести таранный удар по линии главной артерии шпионского гнезда, то есть по дороге – в особняк...

— А-а-а! Бросай, Ким, всё и лети к Дьяченко и Константинову. Смотри, Ким: шлагбаум открыт, машина поперла в лобовую на наших! На пистолет и дуй.

— У меня свой.

 

— Плетью обуха не перешибешь, — Константинов стрелял из своего ручного пулемета – «Дегтяря». — Держаться так мы можем долго, а вот конца немцам не вижу.

Он стрелял на поражение, короткими очередями, в долю секунды выбирая очередную цель. Удобно стрелять из положения лежа, вот только обзор не того масштаба. И хоть немцы накапливались во дворе усадьбы к атаке – Иван ее предчувствовал, – он не переходил на стрельбу большими очередями, что скорее характерно для отражения и обороны. Зачем? Ведь надо не отмахиваться от немцев, а уничтожать их! Из усадьбы не выпускать, а из дома выманить – как?

Из-за открытого шлагбаума в их сторону пошла автомашина. Те несколько десятков метров, что разделяло их, она пройдет быстро: поедет за подмогой дальше, или немцы высыплются из кузова подавить засаду разведчиков, или же зайдут с тыла?

— Иван, — прохрипел сбоку Дьяченко, — готовь тяжелую артиллерию. Да ближе, ближе подпускай!

Константинов оторвался от пулемета и, не спуская глаз с ревущей машины, ощупью нашел одну из противотанковых гранат.

«Ну прямо как танк прет на пехотный окоп. Н-на-а, получай фашист гранату!» — Иван чуть привстал, выгнулся и с размаху из-за плеча швырнул тяжелую гранату в этот надвигающий на него танк на колесах. Слишком близко подпускать не хотелось – посечет осколками.

И оба разведчика зарылись головами и телами в землю.

Машину подбросило взрывом, она загорелась, а на землю с заднего борта через горящий тент выскакивало несколько уцелевших немецких солдат – в сторону, на кустарниковые обочины.

 

— Люда, — Малявко свалился рядом с радисткой, неловко ткнувшись ей в плечо, — быстро меняй позицию. Чуть поближе в сторону дороги. Попридержи немцев около горящей машины.

Железнова, ни слова не говоря, поднялась и, прихватив винтовку с патронами, ушла.

— А ты, Сергей, продолжай отсюда. Не давай гадам спокойной жизни на участке возле особняка. И забор им не должен помогать, тебе здесь с пригорочка виднее их...

Малявко приладился к своему автомату и начал стрелять по территории усадьбы. Затем, услышав рваные очереди автомата Чаусова, оторвался от своего оружия и начал шарить по себе в поисках бинокля – и не нашел.

 

Машина взорвалась, обдав жаром людей и на мгновение ослепив. Серые сумерки, в которых при желании уже можно было различать, осветились догорающим остовом автомашины, в отсветах которого противники вели огонь.

— Иван, держись, я щас! — и Дьяченко пополз назад. — Да шугни ты немцев парочкой их гранат, не жалей...

Кого или что не жалеть – гранат на деревянных ручках, которые удобно кидать, но неудобно таскать, или же самих гитлеровцев, вяло и в панике отстреливающихся за машиной, — Дьяченко не успел уточнить, так как уже бежал к легковому автомобилю. Да и Константинову было не до того – игре в словесные разборки типа «кого-куда-что»; другое дело – выкурить немцев около авто-пепелища и занять сию ближнюю позицию с готовым укрытием – всё ж еще один шаг на пути к заветной цели.

 

Вот вам и стратегическая дорога «Дубчаки – Особняк». Длиной всего сто метров, но на которых кончается деревня, стоит легковая машина, находится разбитый остов другой машины, стоит пост охраны с шлагбаумом, воюют солдаты. Дорога, однако, извилистая, грунтовка, узкая, заросшая по обочинам кустами.

Дьяченко вздрогнул, ощутив пистолет у головы.

— Ким, сволочь! Свои, не пристрели ненароком, — разлепил непослушные губы механик.

— Как определил, Валера?

— Не ты один лыком шит! И мы умеем щи лаптем хлебать. Давай в машину, на заднее сиденье. Куда ты лезешь вперед – я за рулем, мне сам бог велел, а вот сосед мой – ай, забыл, Ким, – как глазами зыркает! Да не ори ты, всё равно, обер, не услышат, тут сейчас и без тебя грохота хватает, — Дьяченко по-хозяйски взгромоздился на водительское сиденье, задвигал привычно руками в поисках танковых рычагов управления. Зачем-то подправил ящик с гранатами между сиденьями.

Константинов пострелял из пулемета по притухшим немцам, швырнул в них пару «лимонок» – «Это вам за Викторыча – за Беспалова, такого человека угробили; как он умел кидать гранаты, надо попробовать (запал на месте, «лимонка» в руке): выдергиваем чеку, ждем один-два момента, кидаем вверх (движением снизу над немцем – и на тебе, фриц, осколочный дождь с металло-бойней)». Неожиданно Иван понял по поведению гитлеровцев – ему кто-то помогает добить немцев у разбитой машины.

 

Серые сумраки. Малявко вперил невидящий взгляд в злополучную усадьбу. Второй этаж особняка по-прежнему молчал в своей затихшей темноте, не огрызался огнем, не вспыхивал огоньками, не поддаваясь усилиям нападающих и будто что-то ожидающий; из входа в особняк просачивались во двор немцы, скорее всего из охраны, и скапливались за укрытиями на территории, около машины во дворе, у поста при въезде. От шлагбаума велся редкий огонь, словно гитлеровцев мало интересовала судьба погибающих солдат взорванной машины.

«Разнесут забор и полезут в нашем направлении... Зачем? Лишь для того, чтобы уничтожить две моих огневых точки... Или отогнать, чтобы затем обойти группу Константинова – а что, могут!»

Малявко завозился на месте.

Ну что они там медлят? В машину – Ким, Дьяченко, Константинов – и на таран через шлагбаум во двор к входным дверям особняка. Огнем и гранатами проложить дорогу, сметая машиной вставших на пути. Ворваться, вломиться в особняк и штурмом взять это логово немецких шпионов и русских легионеров-предателей. Разнести всё на клочки...

Троим против десятков?

Что они медлят?

— Сергей, как ты?

— Держимся, командир. Вроде как получается: особо головы свои немцы на дворе не высовывают.

— Мне надо до радистки...

— В чём дело?! За меня не переживай – у нас там, на моей родине, на роду люди хоть и угрюмые и малоразговорчивые, но честные и надежные. И не завистливые, чужого не надо, свое не отдам. Не пропущу их, гадов, Петро!

— ... Что там, Люда? — спросил Малявко. — Васёк с тобой? Охраняет...

— Смотрите, командир, туда, на пост у въезда...

«Я вам не верблюд, — застучало в голове Константинова. — Так вас... мать вашу...»

При чем здесь верблюд, Иван его только на картинке и видел, удивлялся – эк, какое несуразное животное, и надо ж таким уродиться. А, Витька Карелин хотел рассказать...

Верблюд – животное выносливое, терпеливое, вьючное и скаковое, вот только насмешек и издевательства над собой не переносит – может плюнуть со своей колокольни.

Пулемет замолчал, а Константинов от неожиданности покрылся холодной испариной. «Неужто то, о чем предупреждал Дьяченко? Где он сам-то, черт его побери! Тоже мне: Иван – держись – я щас...»

Иван со страхом взглянул на свой «Дегтярь», отлегло от сердца. Заменил диск и – я вам не верблюд, не поп грехи отпускать и не судья судить ваши поступки, я – ваша судьба, фашисты!

 

Где-то недалеко за спиной Константинова заурчала машина.

«Прикатил, барин!» — зачем-то разозлился ефрейтор.

— Иван, — уже хрипел рядом с ним Дьяченко, — очистите с Кимом разбитую машину от уцелевших немцев.

— Зачем она нам? — воскликнул Ким. — В машину – и вперед. Прорвемся!

— Куда, вопрос?! Рулить я и сам могу. Иван, а от машины киданешь в пост, чтобы въезд свободным стал...

— Что ты задумал, Валера? — Ким холодно смотрел на Дьяченко.

— Ким, ты, я слышал, из разжалованных? Откуда, откуда – оттуда знаю, сорока на хвосте принесла.

— Да, Дьяченко, я бывший офицер, разошелся во мнении с начальством...

— Почему ж бывший, Ким, ты – настоящий офицер, — механик подмигнул своим страшненьким лицом. — А теперь вперед, выполняйте. За превышение власти – простите.

Ким и Константинов быстро поползли к покореженному автомобильному остову. «Если что не так – не поминайте лихом, — донеслось им вслед, — до встречи, ребятки. Прощайте! Но я еще постараюсь вернуться...»

Ким метнул куда-то в сторону нож, потом сухо прозвучало два его пистолетных выстрела.

— Ворочай, Иван.

Константинов покряхтел, сжался как стальная пружина – и метнул свою последнюю противотанковую в немецкий форпост у дороги.

Шлагбаум, укрытие и мешки, немецких солдат сильным взрывом размело по сторонам.

За спиной Константинова и Кима заурчала машина.

 

Я – Валерий Дьяченко, механик-водитель танка, объехал разбитую машину, объехал колдобину около въезда у бывшего поста и направил машину в сторону входных дверей особняка. Приоткрыл дверцу, выдернул чеку из одной гранаты, потом из другой – их на ящик с гранатами, схватил «шмайсер» с колен и приготовился выпрыгнуть из машины. Ведь я обещал своим разведчикам вернуться: я лечу в сторону, машина за секунды уйдет вперед – шанс есть...

Шанса у него не было. Согласно приказу коменданта – «не пущать, хватать и догонять» – его вместе с «соседом» в упор расстреляли из автоматов опешившие от внезапного появления автомобиля немцы. Обороняющие ожидали очередной атаки на них – а к ним, оказывается, прорвался на своей машине обер-лейтенант с водителем. Немецкие солдаты затихли в шоке, мучительно соображая, что ж им будет за убийство штабного офицера; неуправляемый автомобиль, с мертвыми водителем и офицером уверенно двигался к особняку.

И снова так получилось, что время отсчитало свой смертоносный миг после гибели уже Валерия Дьяченко.

...А вот почти уж и рассвело на улице.

Это было именно то, что и надо было доказать, а точнее – то, что необходимо осуществить, чтобы разворошить вражий муравейник. Наступил критический перелом боя: для немцев он был чреват сокрушением их стройной обороны, для разведчиков означал усиление немецкого давления на них. Пути отступления для обоих воюющих сторон весьма сомнительные – минное поле, отход или уход с обязательно севшим на «хвост» противником, неминуемый разгром; и оставалось им только одно – оборона с последующим наступлением.

Взрыв выбил двери, разворотил проем, покорежил стоявшую рядом автомашину, осколками посек немецких солдат. Что тут началось: изо всех щелей, окон и проломов ринулись наружу из разбитого здания все укрывающиеся там, ожил и второй этаж, заплевавшийся огнем, засуетились в панике солдаты во дворе.

Опешили и Константинов с Кимом, когда на них целеустремленной лавиной ринулось скопище разномастно одетых гитлеровских солдат, немецких шпионов и русских легионеров. Как тут не вздрогнешь, если на тебя ломятся атакой немецкие мундиры и красноармейская форма – тут невольно вспомнишь юркого Федьку: «А ежель русские военнопленные?», да еще если ими прикрываются немцы.

Но Ким стрелял – и Иван поддерживал его своим «дегтярем».

Это напоминало бойню – стрельба с закрытых позиций по противнику на открытой местности. Стреляли из разведчиков все... Пулемет Константинова и автомат Кима, винтовка Железновой, автомат Малявко, раненый Чаусов. И огонь их был губительным, кося нападающих у забора, возле жалких укрытий, при попытке атаки.

Может, пора уходить? Или еще не всех перебили диверсантов?

 

— Сергей, это я, Малявко.

— Понял, Петро! Что будем делать, командир? Светает, передавят как мух! Не пора ли отбой?

— Вот за этим и пришел. Доберись до Константинова с Кимом и передай им – пусть закругляются, пора! Сам не жди их, сказал – и уходи. Они более живые, чем ты, пусть прорываются тихим сапом сюда, к нам. Возьми овчарку на всякий случай, обратно плутать не будешь, да и поохраняет тебя на всякий случай; она еще не совсем отошла, но да два калеки – уже не один в поле воин! Давай, Сергей, поторопись, чую – зашиваются ребята...

 

— Ким, давай попадать в район поста, оттуда удобнее косить эту шваль.

— Очумел, родимый! Там не только до немца будет близко, но и они дотянутся до тебя. Не валяй, Ванька, дурака!

Впереди и чуть в стороне рвануло – немцы наконец вспомнили про гранаты, кой у кого нашлись, пытаются из неудобных положений под огнем добросить их до русских.

Константинов не давал им места и времени для маневров.

— Не балуй, Васёк! Забодал совсем. Что надо-то, командир прислал? Ким, спроси Васька...

Овчарка тянула Константинова за бескаблучный сапог, потом стала тихо рычать на Кима.

— Иван, беда, говорит овчарка.

— Ну и катись с ней. Не забудьте про меня.

Спустя несколько минут...

— Что там, Ким?

— Командир гонцов прислал. Они уйдут, и мы должны следом до своих.

— А что отлучался-то?

— Да так, сержанту помогал отмахиваться от настырных немцев, просочившихся в наш стык.

... Двое немцев увлеченно крутили Чаусова, который только скрипел зубами от разбуженной боли в раненой руке и пытался пнуть своих противников; третий, в красноармейской форме без знаков различия, с винтовкой в руках, стоял чуть в стороне и ворочал головой, осматриваясь. Незамеченный Ким выхватил обоими руками из-за своей спины со специального чехла два ножа, развел руки в стороны, свел ножи перед глазами и метнул их одновременно – «конвоиры» Чаусова не успели и удивиться мгновенной смерти, осев кулями на землю... ждать, что натворят эти двое с Чаусовым, было невозможно, и в итоге Ким оказался не готов к схватке с третьим – русским легионером спецподразделения Абвера.

Противник Кима был темноват лицом и волосами на голове – видно, из западнян, в немецких сапогах с короткими голенищами. Не успел Ким и глазом моргнуть, как легионер оказался перед ним и ткнул в его направлении винтовкой со штыком. Ким славировал – благо его личная обувь отличалась прочностью и хорошим сцеплением с землей – чуть в сторону и назад. Почему легионер не стреляет; так добьет? Натаскали их, стараются работать без шума и лишних свидетелей – к лицу Кима взметнулся кованый немецкий сапог. Врёшь, гад, не поймаешь – и это мы проходили, еще в юности.

Ким-кореец на самом деле родился в Корее и прожил там детство и юношеские годы; приемам борьбы с малых лет его натаскивал родной дед – могутный, сухощавый и седой старик. Сам Ким в деда не пошел, был невысоким и не пугал никого своими габаритами. Уже позднее, когда Ким работал в советской «конторе», все родные Кима погибли от рук японцев. С русскими семейство Кима ладило, жило тихо-мирно, как добропорядочные соседи ходили через государственную границу друг к другу в гости. Потом Ким стал работать на «контору», был в Китае, где и видел того полковника, который четыре ночи назад провожал их в этот рейд; хитер полковник – видите ли, он не помнит и не знает Кима... А впрочем, может и на самом деле – много в жизни таких вот мимолетных встреч-расставаний, всех не упомнишь.

В «конторе» Ким считался инструктором рукопашного боя, обучал курсантов и слушателей приемам борьбы и уничтожения противника. Но Ким еще числился – и часто привлекался – специалистом по преследованию и ликвидации крупных уголовников и военных преступников, бывал в разъездах и командировках. Чинами и наградами сотрудника «конторы» Кима особо не баловали, как человека по национальности «не русского» – пусть и так скажет спасибо, что находится под мудрой рукой. Но когда лейтенанту Киму приказали заняться и политическими преступниками, проходящими по делу по известной пятьдесят восьмой статье за измену, Ким отказался, ответив, что «я не размениваюсь...». И плакала его и так нелегкая удачливая карьера, благо хоть к монастырской стенке не поставили; с пустыми петлицами – простым рядовым сослали проходить дальнейшую службу у черта на куличках, куда «не заманят и награды» – впрочем, не так далеко, ибо продолжали использовать Кима на «конторской» работе, всё же молча ценя его как своего, хоть и провинившегося, сотрудника.

Вот такие дела. Умный Васёк лежал за кустом, не мешаясь Киму, помятый Чаусов пытался встать с земли. В руках легионера вместо отброшенной винтовки и последующего «пустого» удара ногой появился нож. Кривая ухмылка перекосила лицо легионера: «сейчас я тебя урою», — зря он так, придурок, с такими как Ким нельзя терять драгоценное время на эмоции и даже на такие короткие размышления.

Помолись и прощайся с жизнью, легионер...

... Наконец у коменданта что-то получилось, и ему удалось упорядочить солдатскую толпу. Действовать начали решительно и собранно, четко, по-военному: накопились и пошли в атаку по дороге, взорвали гранатами забор в нескольких местах и рассредоточено начали вытягиваться в образовавшиеся проемы.

Константинов дал пару коротких очередей по дальним немцам – хоть отпугнуть их от «заборной» затеи, а то ненароком и сомнут наших там, а более Ивану и  не удалось помочь своему командиру – немцы поперли на него.

«Дегтярь» изрыгнул с полдесятка пуль и замолк. Константинов бесполезно нажимал на спусковой крючок и понимал, что всё – приплыл ты, Иван, заклинило пулемет и сейчас тебя задавят немцы. Наступающие выждали после последней очереди несколько секунд и начали подниматься для очередной атаки. Иван пошарил около себя в поисках гранат – должно было оставаться несколько штук, но его опередил Ким, одну за одной бросивший пару гранат в набегающих немцев.

Потом Ким оттолкнул ставший ненужным «шмайсер» с пустым рожком, выхватил пистолет из-за пояса и метнулся прямо к немцам.

«Уходить надо было, Иван», — были его последние слова.

Он не бежал от немцев, не ждал пнём их подхода к себе – Ким стремительно сблизился с немцами, попал в первую гущу солдат и начал действовать так, как будто вместо одного дрался целый взвод.

Внимание всех теперь было приковано к Киму. Он расстрелял на ходу все патроны с близкого расстояния, сильно метнул пистолет в глаз ближнему легионеру. Два раза по два ушли метательные ножи с пояса Кима в легионеров.

Потом он врубился в толпу, своими маневрами и действиями избегая тесноты. Он бил кулаками, ребром и плоскостью ладоней, локтями, головой, ногами, крутясь как волчок. Он крушил солдат и легионеров смертельными ударами в висок, по горлу, в печень и диафрагму, ломал челюсти, сворачивал головы, бил по рукам и позвоночнику, глушил одновременным ударом рук по обоим ушам. Но свора солдатни уже зажимала его тяжелым обручем. Началась свалка, кто кого бил и резал и кто и где истинный виновник происшедшего – уже нельзя было определить из-за пестроты обмундирования.

Заработал пулемет русского. От кучи-малы будто ветром сдуло живых; стонали раненые, молчали убитые. С рёвом поднялись в последнюю атаку озверелые, выведенные из терпения гитлеровцы. И поздно уже было уходить Константинову – его просто так, за здорово живешь не отпустят.

Вот и попал Иван в ловушку, захлопнулся капкан.

Константинов встал, поскользнулся в своих сапогах, стреляя на ходу, двинулся на атакующих. Губы его тихо шевелились: «Я вам не верблюд. На мне где сядешь, там и слезешь. Поняли? Не верблюд я вам, я – человек. И плевать хотел на вас с высокой колокольни!»

«Дегтярь» дернулся в его огромных ладонях последний раз, захлебнулся. Константинов перехватил его за дуло и сокрушил несколько горячих голов. «Что, взяли?» Немцы и легионеры отвалили в стороны и решетили Ивана – когда он стоял, когда он падал, когда он уже лежал... Своей смертью дав остальным разведчикам немного выигрыша во времени.

Рассвело. В Дубчаки ехал представитель немецкой разведки.

Малявко, Чаусов, Железнова и Васёк зашли на стоянку-склад, взяли кое-что из мелочи, остальное пооткидали – и подались в другую сторону. Шли куда и как попало, лишь бы уйти, лишь бы оторваться от преследователей. Не всё ли равно, где принимать последний бой – ближе, дальше от линии фронта, от своих, от расположения своей части. Вела группу, в основном, собака – по каким-то тропкам, буеракам, по кустарнику, всё глубже уходя в глушь и редкий лес; люди не возражали, доверяя почему-то собаке. И если бы не Васёк с его чутьем и глазами, то попались бы разведчики – что их осталось-то от некогда бравого и неповторимого отделения – десять раз на глаза немцам и преследователям. Поэтому овчарка на себе и в зубах ничего не несла – правильно рассудили разведчики, – всё ж раненая, да и маневренность нужна Ваську, успеть ему надо тут и там. Малявко нес рацию, раненый Чаусов – оружие всех: два автомата и винтовку; усталая радистка брела за ними, неся небольшой мешок с продуктами. Для них, измотанных до предела, усталых, голодных и бездомных, начинался день четвертый.

— ...Надо сообщать Вязу о ликвидации в Дубчаках. Или как это поточнее выразиться – разгром, разгон, выполнение задания, а?

— Рискованно. Светло, видно как на ладони; нельзя долго задерживаться на одном месте.

— Рассуждения очень правильные. Но верно и то, что нашу радиограмму про Дубчаки там очень ждут. Еще идем, потом ищем площадку, разворачиваемся, передаем и уходим.

— Гениально! — с юмором восхитилась Людмила. — Пришел, увидел, победил, да, командир?

Вяз не отвечал.

— Возможно, начинается немецкое наступление, нарушаются связь и коммуникации, — вяло констатировал Малявко.

— Ну и... — Чаусов недовольно смотрел на радистку, будто она была в ответе за молчавшего Вяза.

— Ну и – будем выходить в эфир еще раз.

— Это опасно, Петро, засекут!

— Да, — жестким серым голосом прозвучало в ответ, — могут и должны.

Чаусов посмотрел на замолчавшего командира и неловко пошутил:

— Кому что должен – всем прощаю.

— Нас они не простят...

Они дружно замолчали, будто усваивая прописные истины войны.

— Командир, — на лице Людмилы отпечатался невысказанный вопрос, тему которого все они боялись затронуть; а в широко раскрытых девичьих глазах плескалась боль и горечь. — Командир, а они все погибли?

— Да. Скорей всего.

— И Дроздовский?

— Да.

— И Дьяченко?

— И он.

— Ким?

— Тоже.

— А Иван Константинов?

— Погиб. Не было у них ни единого шанса остаться в живых в этой мясорубке.

— Но мы-то ведь живые...

— Благодаря им... остались в живых... надолго ли?

 

Перед выходом в рейд полковник делал следующий наказ командиру спецгруппы Малявко:

— Все действия твоих разведчиков, младший лейтенант, должны при любом истечении обстоятельств направлены в единую цель, в ее центр, в «десятку» мишени. Стрелял же в тире и на стрельбище, что мне тебе объяснять. Так что ваша великолепная десятка участников рейда пусть и постарается – в «яблочко» поразить, в «яблочко».

... Дымились осевшие развалины особняка, рваными остовами торчали три машины; разворочено и разбито, снесено и развалено. И десятки трупов снаружи и внутри. Кошмар! Высокий офицер, сутки назад видевший тьму разбитых танков от налета бомбардировщиков, и сейчас не отрывал пристальных внимательных глаз от разгромленной усадьбы.

«Ну побили здесь почти роту. Капля в море? Комариный укус? Сколько их в нашем вермахте – тысячи, что нам именно рота? Но кто погиб-то – специально подготовленные люди, которых долго и тщательно натаскивали и каждый из которых заменял роту, играя судьбой русских батальонов и полков. У-у-у, достали! Это уже не комары... скорее волчья хватка!»

«Проклятые, упрямые, русские Дубчаки!»

Бешеным от ненависти голосом он процедил стоявшему перед ним офицеру – коменданту несуществующего гарнизона: «Что ты стоишь как кол, господин майор! Что вы ждете от русских свиней, так варварски обращающихся со своей независимостью!»

— Деревню сжечь, — полковник махнул рукой в сторону Дубчаков. — В назидание потомству. Здесь – в усадьбе – прибрать наших, забрать оружие.

Полковник чуть помедлил и продолжил:

— А жителей деревни примерно наказать – так, чтобы им стало жутко... Чтобы они, чтобы они – ну, к примеру скажем так – больше не смогли оказывать помощь... партизанам. Выполняйте. Да, для ликвидации партизанского отряда организовать карательную экспедицию из остатков гарнизона.

«А шефу доложу следующее, чтобы он спал спокойно: разгром базы ГСМ и колонны на дороге – дело диверсантов, ликвидированы; на танки был авианалет – после их воздушной разведки; Дубчаки атакованы местными партизанами – меры принимаются».

 

По разработанному графику день четвертый для разведчиков спецгруппы Малявого – подготовка к штурму и разгрому Дубчаков.

День в разгаре. В небе проплыл волна за волной под прикрытием своих немногочисленных истребителей строй немецких бомбардировщиков, чувствовавших себя полновластными хозяевами в воздухе; пропылила издалека в жаре и духоте пехота на машинах, направляясь в сторону фронта. Пахло военной грозой.

— Если нам сейчас снова не ответят, — Малявко задумчиво крутил травинку в руке, — бросаем рацию, лишний хлам и идем к линии фронта. Явно мы не выйдем в расположение нашей части – нереально, а просто прем на восток, догоняя скорее всего уходящий фронт. А сейчас выходим на связь, после чего куда-нибудь заляжем на днёвку – нам отдых необходим.

— Вроде что-то есть... Нет, показалось, — радистка вопросительно посмотрела на Малявко.

Вяз не отвечал. Причину молчания Вяза младший лейтенант мог только предполагать, не зная главную – Вяз со своими спецами и аппаратурой связи попал под бомбежку.

А их уже засекли и вычислили, догоняли и садились на «хвост» – сами разведчики невольно и по причинам от них не зависящим подпустили немцев к себе на опасно короткую дистанцию.

— Не люблю я близкие дистанции, — шутил в разведвзводе сам про себя Чаусов. — Если уж бегать, так бегать на длинные от немцев, пока еще догонят и уцепятся...

Насторожилась усталая собака, выдохнул из себя сержант:

— Немцы!

Да, это были они, личной персоной, погоня, схватившая разведчиков полудугой окружения. Без криков подбадривания, в жуткой тишине.

— Уходите. Налегке. Я прикрою и отвлеку. Спорить некогда. Ну??? — Чаусов поправил автомат, взял в руки лимонку. — Давай... туда... потихоньку... и подальше. Ведь кто-то должен доложить о нас, и это будешь ты, Петро!

Жребий был брошен, спорить некогда, доказывать бесполезно. Двое с собакой кинулись в сторону, надеясь хитро обойти немцев; Чаусов дал рваную очередь из автомата, обозначая немцам своё местоположение, подождал их видимое появление и, спокойно выдернув ус чеки-предохранителя из гранаты, аккуратно положил «лимонку» на рацию – и большими скачками понесся прочь.

«Всем нам от немцев было не оторваться, так пусть хоть они уйдут, — Чаусов стрелял из автомата, рука отдавала болью. — И черт с ним, что плохо стреляю, что много гитлеровцев не набью – лишь бы они потянулись за мною.

Если враг не сдается – его уничтожают: в Чаусова, во все стороны, вслед Малявко полетели десятки гранат. Так немцы мстили, что так дешево купились на рацию и радиста, а получили десятки осколков по себе. Дыбом вставала земля от взрывов, непрерывно поднимаясь и опадая.

Появилась серая пелена. «Или это мне кажется?» — Малявко пытался протереть глаза и увидеть впереди Железнову, тщетно – невидимая сила толкала его в спину, била в голову, крутила и мяла – гранаты рвались беспрерывно. Но главный гранатный удар пришелся на Чаусова.

Последний раз вздрогнул автомат в ослабевающих руках сержанта, выпуская пули всё выше и выше в воздух – и замолк, хоть и оставались еще патроны в диске автомата. Стрелять бы еще и убивать немцев, вот только хозяин автомата был убит осколками немецких гранат...

... Иссеченный осколками, контуженный гранатами, с залитым кровью лицом, ушами, носом, оглохший, полуослепший, еле передвигающий ноги, опираясь на винтовку как на костыль и используя ее одновременно как посох, брел Малявко, поддерживаемый невредимой, но до предела измотанной Людмилой и охраняемый верным Васьком, шел по кустарнику, полям, лесу и старым окопам, стараясь догнать, нагнать ускользающую на восток линию фронта, двигался днем и ночью, отлеживаясь в основном на длинных дневных привалах, теряя сознание и приходя в себя, бредил и нес околесицу, смутно иногда видя перед собой расплывающееся призрачное женское лицо или звериный оскал большой морды страшного зверя – чудится, что ли? Сон, наверняка; дайте проснуться, удушье, харкаю кровью, воды мне! Но не было ничего и никого в мире, кроме двоих людей и собаки, винтовки-посоха и автомата, даже та сумка с продуктами взорвалась вместе с рацией.

В помутненный рассудок Малявко пришел в незваные гости последний из бывших разведчиков, сержант Чаусов. «Товарищ командир, — вопросил он, — по твоей воле мы сложили наши буйные головушки?» «А-а-а! День-ночь, отдыха нет на войне солдату. У разведчиков скорее наоборот: ночь-день, ночь-день, ночь-день...» «Вот-вот, командир, видишь меня, вот эти рваные дырочки на обмундировании – от осколков, а потом уж немцы меня штыками добивали».

Вообще-то Чаусова в разведвзводе уважали: ветеран, угрюм, но не злобив, а если и дотошен – то ради тебя.

Малявко приходил в себя, содрогаясь от кошмарных видений. И снова они брели, часто плутая днем и ночью, избегая и обходя немцев. Малявко падал, и никакая сила не могла заставить его подняться – тогда его ждали верные ему Людмила и овчарка.

И вновь приходили гости... Одна такая буйная головушка, принадлежащая лохматому, толстому человеку в казачьей одежде и с кривой саблей на боку, говорила ему голосом Тараса Бульбы (а кто достоверно знает, каким голосом говорил Тарас Бульба?): «Я тебя породил, сынку, я тебя и...»

— Помогу, давай тебе помогу! Ложись, пока при памяти. Вот так... — Железнова смотрела своими огромными глазищами, обведенными усталостной синевой. — Петр, кажется, мы нагнали фронт. Но с тобой – а тебя приходится почти тащить, – я не перейду линию фронта, не хватит сил.

— Брось меня...

— Одна я тоже могу не пробиться.

— Уходи с овчаркой, поможет.

— Она не уйдет без тебя.

— Прикажу.

— Эх, Петр, сердцу, даже собачьему, можешь не суметь приказать...

— Люда, что ты предлагаешь? Кстати, какой хоть сегодня день?

 

— ...Товарищ полковник, группа Малявого согласно принятому рейдовому плану на сегодня на утро восьмого дня в расположение своей части не прибыла; не появлялась и на других участках – данные о них к нам не поступали.

Полковник задумчиво посмотрел на своего связного офицера, с грустью сказал:

— Хреновый ты, оказывается, Вяз! Где их искать-то, а, Вяз?

— Товарищ полковник, вас требуют в штаб на доклад по делу Малявого.

«Вот уже и «дело». Вспомнят и кустарную подготовку важной операции, напомнят о моей халатности... И покатится телега, не догонишь, раздавят».

 

Из темноты на немца смотрели две точки. Солдату в его временном окопчике стало страшно и неуютно. И поговорить, поделиться чертовщиной не с кем – соседи также зарылись в свои ячейки, на ночь окопавшись и готовясь к новому наступательному броску на восток. «Лучше бы я их не заметил. Мниться уже начинают русские волки. О, мой бог, там волки и здесь». Но когда недалеко от него промелькнула серая тень, солдат уже не сомневался – рядом с ним был волк, был и ушел в сторону русских. Странные российские волки, всё к своим норовят, будто там их подкармливают...

 

— Товарищ капитан, там в траншее сидит волк и грызет что-то у себя на шее. А так ведет себя тихо и смирно, но не уходит.

— Какие средь ночи к чёрту волки, лейтенант? Издергался, сознайся...

— Никак нет. Посмотрите? Не нравится мне он, какой-то слишком умный волк.

— Значит, с Тамбова. Тамбовские волки – они все такие, далеко известны, лейтенант. Ну, пошли, оценим шкуру твоего зверя. И где же ты его только выкопал?

—...Да это ж овчарка! Ну ты точно выпил, да?

— Немного было. Помянули тут ребят...

На шее у овчарки болтался футлярчик, который она то брала в пасть, то выпускала его, вроде стараясь привлечь внимание людей. Капитан опасливо приблизился к ней.

— Собачка, ты вроде как связная? Лейтенант, держи эту дурру на прицеле – мало ли что ей на ум взбредет! Соба-а-ачка...

Васёк лег на землю и положил голову на лапы, подтолкнув носом футляр, с интересом посматривая на красноармейскую форму.

Футляр, записка, четко и коротко сказано: «Разведгруппа Малявого просит забрать их из-за немецкой линии фронта. Сообщите в штаб».

— Какой? Кому? — уныло уточнил капитан. — Навязались на мою голову, не поспишь сейчас. Ладно, начнем с нашего штаба. Лейтенант! В штаб, рысью, с запиской; пусть дальше с эстафетой вверх, чую – то ли ловушка, то ли слишком серьезно; в любом случае пахнет жареным.

 

... Их забрали той же ночью: согласно обязательному приказу от верхов, группа из пяти солдат во главе с щуплым вертлявым сержантом доставила тихо и незаметно без излишних осложнений группу Малявого в расположение наших частей.

 

... Траншея ожила необычной жизнью. Через бруствер перевалились и сползали в предутреннем рассвете люди – их молча встречали, суетливо и бестолково помогая. А в стороне от толкучки сержант уже докладывал неизвестному человеку – в глухо застегнутой плащ-палатке и низко надвинутой на глаза фуражке – об итогах своей вылазки. Слушавший не перебивал, вникал в сказанное и в мелкие детали рассказчика – хотя, зачем нужна-то здесь и сейчас проза жизни?

... Приказ: обязательно сейчас, чуть ли не срочно. Быстро собрались, подобрал людей. А куда идти-то? Или проводник был бы хоть на крайний случай. А собака сидит здесь в траншее и смотрит на нас. Подсадили ее, сами следом. И повела она нас, так быстро, надо сказать, но внимательно и осторожно – еле мы успевали за ней. Она где приляжет, где ползком, и бегом тоже, вот только иногда прихрамывает. По приказу забрать группу, кхе-е-кхе, а какая там группа, недоразумение одно – девчушка перепуганная и сонная, с автоматом в руках, а рядом истерзанный молодой офицер. Собака ихняя, что ли? Так точно вывела на них, а они – молодцы, неплохо устроились, сразу и не найдешь. Девица спросонья автоматом в нашу сторону, а волкодав ихний лапами давит ее оружие вниз. Ну, суть да дело, уложили офицера на палатку, забрали ефрейтора и двинулись в обратный путь. Насчет здоровья не знаю, но живы они, принимайте, товарищ... э-э-э...

— Представьте героя к награде, — скупо улыбнулся «товарищ Э», — медаль «За отвагу» ему на грудь не помешает.

— Служу Родине! — в ответ грудь колесом.

— Сержант, вы, я вижу, человек жизнерадостный...

— На жизнь не обижаюсь.

— Мне б такую.

— Так в чем дело, товарищ генерал?!

«Не генерал еще, но сообразительность и хватку твою, солдат, ценю...»

— А кто первым обнаружил овчарку? Кто доставил депешу в штаб? Кто это у вас такой сообразительный...

— Я! — лейтенант дыхнул перегаром, помялся и добавил: — Вместе со своим командиром.

— Капитан, лейтенант у вас давно? Не очень. Ты, лейтенант, пей-то пей, да дело разумей, не пропей честь смолоду; посматривай за ним, капитан. А за службу спасибо, — он вытащил фляжку, будто ненароком взболтнул ее и протянул капитану. — Выношу благодарность, вы сегодня таких людей вытащили у немца из-под носа.

К нему, пошатываясь, подошла спасенная девушка из «группы Малявого», мимо медленно проносили офицера на носилках.

— Его – в полковой лазарет; никого к нему не допускать – передать там персоналу, — голос строгий, командный, привыкший повелевать.

— Товарищ полковник...

— Где Ким? Что с остальными?

— А вы что, — голос, севший от злости и волнения, — не догадывались, куда нас посылали?

— Не кидайся, Железнова! Чать не первый раз замужем. Идешь со мной и едем потом ко мне – докладывать. Расскажешь, Люда...

Полковник обнял плачущую девушку, отгородив от любопытных глаз – негоже, когда крепких и стойких видят такими, не так могут понять, – и повел ее по траншее в глубь на выход.

 

— Как дела, болезный? Вот проезжаю мимо и выбрал несколько минуток для тебя.

— Товарищ полковник? Да грех жаловаться на здоровье: эскулапы говорят «Тяжелые контузии и последствия от них» да несколько царапин. До свадьбы – насмехаются – заживет.

— В курсе. И куда ж ты надумал далее – снова в разведку иль, быть может, ко мне пойдешь? Сладкой жизни не обещаю, но смертей и пакостей – этого вволю. В разведвзводе твоем – там пока временный командир, но ребят ждут... вас...

— Догадываюсь: командует, наверное, старшина. Знакомых у меня тут никого нет, новостей поэтому не знаю.

— Старшина твой в штрафной роте. Успели его засудить наши чистоплюи, а я не успел помочь человеку. А кореш твой – Витька Денисов – погиб тогда, когда вы уходили в чужой тыл. Ты этого, конечно, еще не знал. Так что крепись, хлопец. Да, Железнова привет тебе огромный передает... вот с этой маленькой посылочкой. Откуда у ней свой адрес? Нет для нее адреса: сегодня здесь, завтра – неизвестно. Так как насчет ко мне?

— Из гвардии да в гарнизон? Подумать надо. В гарнизон – не резон?

— Не шути, баламут. Васёк твой, скорее всего, в нестроевых будет числиться – чуть-чуть прихрамывает.

— Скучно становится, товарищ полковник.

— Вот и порезвился бы у меня... Но да ладно: хозяин-барин, а мне пора. Кто знает, может и не обойдут тебя наградой в сегодняшней суматохе, когда считается грех награждать при отступлении. И последнее – не прощаюсь, лейтенант!

 

... И лейтенант Петро Малявко достал по случаю припасенные – вместо махорки – папиросы. И закурил. Но вместо какого-нибудь табачного удовольствия – не ощутил ничего, только горечь. И головокружение. Н-да, дорога ложка к обеду... ведь так хотелось курить тогда.

Малявко задумался. И вполне! То, что было – прошло, сбылось, ушло... А впереди какие большие дела! Малявко закурил еще раз – пред большими делами не лишний и маленький перекур...

 

Много звезд у российского солдата, и одна из них – на его могиле.

Герой Советского Союза майор Петро Малявко, офицер контрразведки и СМЕРШа, погиб спустя несколько дней после подписания акта капитуляции фашистской Германией. Погиб, в общем-то, как-то странно – не тот был человек, чтобы напрасно подставляться под пули, может даже вроде как глупо убит – при ликвидации отдельных групп недобитых эсэсовцев и сомнительных личностей-одиночек в предместьях Берлина, находясь под защитой полуразрушенного дома, он неожиданно резко толкнул находящегося около него темнолицего капитана и повалился сам в следующий миг, уже мертвым, с маленькой аккуратной дыркой во лбу. Как уяснил себе этот случай капитан – происходила охота одичавшего и отчаянного снайпера-немца.

Хоронили погибшего скромно, стараясь не омрачать другим такого светлого и долгожданного праздника, коим для всех явился День Победы. На похоронах присутствовали два офицера и небольшая команда – нет, не похоронная, из своих.

Вокруг разливалась весна, будоража и так праздничных людей; светлое небо, тишь, гладь и благодать на горизонте, а здесь, на небольшом участке немецкой земли, отведенной под кладбище русских солдат, царила грусть, тихая подавленность.

— Хорошие люди погибают. Почему-то чаще они уходят из жизни прежде остальных. И чего бы не жить Петру? Весь в славе и почестях, впереди прекрасные перспективы. Ан нет. Вот взял Малявко да и загнулся. Что молчишь, чертов помощник?

Его собеседник, уставившись подавленно в землю, не отвечал. И так тоскливо на душе, а тут еще начальник лезет туда же, в душу, с сапогами. Да что он мог сделать-то? Непредсказуем Малявко. Крут был он и настойчив в достижении цели, как с таким сладить. И стоял понуро младший офицер: «Старше же я Петра, а смотри ж ты, побаивался, что ли, его? Да нет. Любил как командира, уважал как старшего брата, так?!»

— Не уберегли, ротозеи! С вами только окопы рыть, а не стоящим делом заниматься. В тыл его, в тыл надо было отправить – и чтобы не высовывал он свою бестолковую голову.

— Товарищ генерал! Так он и так по тылам ошивался.

— Не ошивался, а лазил.

— Так точно, товарищ генерал. По тылам: своим, немецким; полевым разведчиком, в контрразведке, со всякой нечистью возился.

— Он не чета вам! Молчи.

— Так точно, товарищ генерал.

Генерал махнул рукой в сторону поверженного Берлина. Вяло ли, зло – кто знает, но жест был знаком команде «похоронщиков» – действовать!

— Помнишь, я вам обещал и «грозился» забрать вас к себе – тебя, Малявко. Давно это было; наверное и неправда, быльем заросло.

— Так точно, товарищ генерал!

— Так точно, так точно! — разозлился генерал. — Заладил как испорченный патефон. Товарищ генерал, товарищ генерал! Знаю, что я – генерал. Предупреждал же, что в неофициально обстановке можно и попроще: где ты здесь увидал поле боя или штабистов?

— Виноват, Федорыч, не злись, из головы не идет тот поганый снайпер, что порешил нашего майора.

— То-то, капитан Ким. Грызет? Всё правильно, кореец, в вечном долгу ты перед Малявко, вот только долг свой ты ему никак не отдашь. Некому, оказывается. Впрочем... есть.

Генерал немного помолчал, прислушиваясь к шороху земли, обрушиваемой в могилу.

— Ким, знаешь, за что я любил Малявко? Ведь обычно любят то или за то, чего не хватает тебе самому, другим, окружающим. Любил его за его человечность.

— Он не был мягким, Федорыч.

— А я и не говорю, что он был мягкотелым. А вот ты жесткий, порой до жестокости. Не оттого ли, что оторвался корнями? Есть у тебя кто из своих там, на Дальнем Востоке?

Кореец неопределенно мотнул головой.

— Вот и направим туда свои стопы. А что бы нам там не побывать, — генерал хитро взглянул на Кима, — тебе там сейчас самое место, впору стать и всамделишным японским шпионом. Что гляделками сверкаешь, не просек, что ли, Ким? Дела-то дальше вершатся, и мы там не помешаем. Там и будешь свой долг отдавать. Союзу и России.

— Так точно, товарищ генерал.

— Я давно за ним присматривал. Надежный человек, с которым можно смело идти в любую атаку, на всякий штурм. Что я сейчас скажу его отцу, победоносно приведшему свою гвардейскую дивизию к Победе?

— Давно, это когда?

— За ним, как за танковой бронёй было, вытянет, добьется. Прорвется, погрузится, — генерал будто не слышал своего молодого собеседника. — Наверное, ему тоже надо сказать «спасибо» за мои погоны.

— В прошлом году в Белоруссии, Федорыч? Когда ловили по лесам и весям? Нет? Тогда на Курской в сорок третьем... он тогда... Тоже нет? Еще раньше?

— Да, в том далеком и забытом сорок втором, когда его группа уничтожила готовящийся к заброске в разные точки прифронтовой полосы сбродный отряд хорошо натасканных немецко-фашистско-русских диверсантов. Ты, Ким, тогда в недобитом и полудохлом состоянии угодил в лапы немцам. Малявко тогда был еще всего младшим лейтенантом, это сейчас при звездах: большая звезда на погоне, еще более знатная звезда на груди...

... Кима тогда долго не могли понять немцы, что он за зверь – русский? Японец? А что он тут делает? Полицай? Партизан? Легионер? Время их поджимало, и они засунули очухавшегося Кима в спешно слепленный карательный отряд на разгром «обнаглевших партизан, уничтоживших их диверсионный отряд»...

— Что же ты, Ким, не остался там самостоятельно? Потом бы вышел на своих.

— Да послужил там у них немного, товарищ генерал. Со связью было плоховато.

— Партизан-то, Ким, хоть «разгромил»? Или они вас потрепали?

— Им тогда здорово досталось, но я им чем мог, тем помог. А карательный отряд они разогнали, сами подались в другую сторону; а меня с сопровождающим отправили к линии фронта для подтверждения уничтожения отряда диверсантов.

— Помню, помню. Тогда всё еще в подозрении ходили, в сомнении насчет выполненного задания; надо мной «тучи ходили».

Они отошли от могилы, кинув прощальный взгляд на холмик, и медленно побрели прочь к ожидавшей их вдали открытой легковушке без тента, где сидели двое и один из них был такой лохматый и до боли знакомый.

— Ждут, — коротко заключил генерал. — Точнее, ждет.

И крикнул во всю глотку:

— Голос!

В ответ два раза рявкнуло, а потом протяжно завыло.

— Грустит Васёк по своему хозяину.

Овчарка пристально всматривалась в подошедших.

— А скажи, Васёк, — генерал задумчиво посмотрел на собаку, — как ты думаешь: мечтал ли тогда младший лейтенант, а сейчас майор Малявко о второй звезде? Кстати, пришло на него уведомление о подтверждении второй звезды.

Сели в машину, и генерал махнул рукой. В лицо ударил порыв сильного вольного ветра.

А вечном огне виден вспыхнувший танк,

Горящие русские хаты,

Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,

Горячее сердце солдата...

 

* * *

 

То, что не дано современнику, помнят ветераны вооруженных сил и знают военные историки. В Красной Советской армии погоны были введены в конце сорок второго – с начала сорок третьего года. И впервые на Сталинградском фронте. Ранее в Красной армии вместо погон были петлицы на воротнике, вместо звездочек и звезд на погонах – треугольники для сержантского состава, квадраты («кубари», как их звали в армии) для младших офицеров, прямоугольники («шпалы») для старшего офицерского состава и, наконец, ромбы («поплавки») для генералов. Но если изменились атрибуты и указатели чинов и званий, то последние как были, так и остались. К примеру, как были младший лейтенант, капитан или полковник – так они и дальше остались. У генералов – там иное дело. Вот только у всех военных старое и новое количество, то есть на петлицах и на погонах – не совпадает, так как разная была градация по группам званий; так что один и тот же младший лейтенант имел до Сталинграда на петлицах одно количество «кубарей», а после Сталинграда – другое количество звездочек на погонах.

Да, можно было сказать, что описанный рейд разведчиков происходил где-то в сорок третьем – и нет тогда вопросов по звездочкам и погонам. И всё же это случилось в тяжелом 42-м, при петлицах и соответствующих знаках различия, которые спустя десятилетия уже не вспоминают, плохо помнят или даже не знают... – так почему же нам не рассказать старую, забытую, ранее полусекретную эту историю так, чтобы она стала понятной, начиная со знаков различий и заканчивая понятной реальностью...

... Я спросил закурить, а в ответ – тишина, он вчера не вернулся из боя... – это про Отечественную. А песню про сотню юных бойцов, которые на разведку в поля поскакали – по ней мы знаем и помним про Гражданскую войну; по ней, написанной, однако, уже после войны.

 

* * *

 

И теперь я спрашиваю:

В этой истории – никто не забыт? Ничто не забыто?

 

... Так что же, капитану Киму-корейцу никогда не быть майором? Но нет, шутите, «господа» офицеры, – будущему «удачливому» русскому полковнику Киму еще полной ложкой предстоит хлебнуть военного счастья: повоевать с японцами в сорок пятом году, стать участником Корейской войны пятьдесят третьего против американцев, быть в мятежной Венгрии пятьдесят шестого, видеть неспокойные Кубу и Египет, быть в...

Хватит?

Не хочется говорить, но шеф его бывший, назовем его Федорыч, кончил карьеру и жизнь рановато – до пятьдесят третьего года, а с Кимом произошел несчастный случай уже намного позднее... Кто сказал, что слишком знающих у нас на Руси уважали, скорее – «горе от ума».

Но – мы отступили, шаг влево, шаг вправо.

 

Автор спрашивает ветеранов той Великой войны, послевоенное поколение и современную молодежь...

Автор спрашивает ветеранов Вооруженных Сил, участников Японского похода, Афганистана, горячих точек бывшего СССР, воинов наших, побывавших и погибших во всех точках мира: «Никто не забыт, ничто не забыто»?

Ибо «этот День Победы порохом пропах, это праздник с сединою на висках...»

Снимем шапки.

Преклоним колени.

Пред нашими могучими предками.

Да, были люди в наше время,

Не то что нынешнее племя,

Богатыри, не вы...

Лихая им досталась доля...

 

* * *

 

Подполковник имеет по две больших звезды на погонах. А еще есть обладатели двух звезд Героев Советского Союза. Так какой большой «звезды» не «дождался» Петр Малявко?

Отвечаю ему: второй!

 

 

Повесть вторая.

«Иначе быть не может»

(Миг высоты безымянной, повесть 43-го).

Штрафбат.

 

Поведать вам сказ-рассказ иль, быть может, повествовать об одном небольшом эпизоде войны – малом моменте некой русской высоты безымянной... Что для нее, незыблемой веками, ваш миг человеческий? Но для людей, для многих из них, для каждого человека того момента здесь сплелось всё: «...как много их, друзей хороших, лежать осталось в темноте у незнакомого поселка на безымянной высоте...» и еще «...вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны».

Летом и осенью перед наступающим 60-летием Победы, на телеэкраны вышли фильмы «Безымянная высота» и «Штрафбат». Прекрасно! Но как у нас?..

— Есть ли у меня семья? Как себя чувствую? Что со здоровьем?

Что-то еще?

— Ах да, как тогда было?

Он покачал седой головой.

— Сколько времени прошло.

Полвека. Полвека? Больше???

— Я уж и забываться стал. Дети, внуки... Правда, тот день, точнее – полдня, забыть не могу. Точнее – не смогу. Я после войны долго дергался – всё снилось... и чаще всё тот день!

— Награды? Да, не обходят стороной. Вся грудь увешана. Сейчас не обижают... металлом.

— Вот только не вернешь их, моих друзей-товарищей, которые были до того и после того. Тот проклятый день до сих пор мне снится... А что? Судьба, видно.

Он еще раз качнул могучей седой головой, помотал ею, словно в раздумье.

— Жизнь нынешняя? Хренотень, тень на плетень. Что, за то мы и гибли...

Да не получилось?

— Не-а, батюшки-светы, что-то здесь у нас не так. Мы люди старого военного поколения, прикалены-закалены, нас просто так по кривой не объедешь... так в чём же дело?

Но дело, видите ли, в том...

Я вам не скажу про всю Одессу,

Вся Одесса очень велика,

Но...

— Не, не, дело было совсем не так. Просто вспомнилось. Тот день, точнее – полдня, страшные для меня. Быть того не может, а если точнее – не должно!

— Ах да, вы всё про это? И я тоже... Всё про то же. Не могу забыть.

 

— Ах да, меня же тогда и похоронили. Всё чин по чину... без могилы, звезды и места. Что-то не понятно?

— Да, извините за забывчивость – я был тогда одним из офицеров штрафного батальона. Для вас это что-то говорит, не портит подачи «массам»? А, кстати, знаете, где это происходило? Да, не «Багратион», не Курская дуга... Попроще, помельче, полегче... Чуть пораньше.

 

Комдив зло, с остервенением тыкал в карту. И при этом кипел бессилием.

Его верный друг и товарищ-начальник штаба дивизии отрешенно глядел на этот изуродованный палец, бездумно и беспросветно тыкающийся в полевую карту – куда уж там до спокойного и хладнокровного анализа обстановки, за время «сидения» в обороне и долгого противостояния эту паршивую карту и обстановку комдив и иже с ним другие знали назубок, на память, не глядя, фотографически... И еще чёрт знает как... Как при этом выражаются военные?

— Петрович! Ты что, баран? — кипел комдив. — Или не видишь? — и снова тыкал в ненавистную карту.

— С меня начальники сверху спрашивают, как я буду рвать оборону немцев...

— А что, товарищ полковник, намечается наступление? Наконец-то!

— А ты и не понял?! Ягнец! Не видишь и будто не знаешь, как нам подваливают людей, технику, боезапас, артиллерию... За просто так доукомплектовывают дивизию? А на хрена это им в обороне? Нет, голубок, тут дело покруче. Петрович, да что ты дурачком прикидываешься, всё ведь знаешь, предвидишь и понимаешь.

— Товарищ полковник! Разрешите...

— Разрешаю! — рявкнул полковник. — Да побыстрее! По сто грамм и кашу вдогонку.

 

У комдива бешеный взгляд, опухшие от недосыпания глаза; характер от неудач оборонных поганый, кипит сибиряк, долгими месяцами не видавший семью. А что поделаешь в долгой обороне? Чем отличишься? А тут вот новые заботы – если вдруг в наступление, то это не фунт лиха, вроде как скатал шинель и ложку в сапог. Да и зима еще, почему-то, не закончилась, проклятущая...

— Командарм просит... тьфу ты... требует решить проблему обвального наступления. А весь гвоздь – и он отлично знает – упирается в нашу паршивую высоту, где засели немцы и верховодят обстановкой.

И двое военных заново вперлись взглядами в до тошноты знакомую карту.

— Петрович, ты помнишь: за последний месяц мы трижды штурмовали ее, положив там не менее двух рот. Ты представляешь, сколько это людей, сколько судеб? Нет, ты уже не соображаешь, если дотоле живой и спокоен.

Петрович потерянно молчал. Будто предчувствовал – заварится «каша»: густая, плотная, тяжелая, до смертельной новой крови...

— А что? Снова совать туда на штурм роты? Терять время, людей, инициативу? Нет уж, увольте от таких глупостей.

Петрович вздрогнул, перевел задумчивый взгляд на карту. И словно вцепился в нее глазами.

Высота! Высотка! На карте отмечена обычно высота над уровнем Балтийского моря... Высота 357,4 м.

Высота триста пятьдесят семь и четыре десятых метра. Хвала нашим топографам. Но для нас, людей военных, отметка покороче – просто триста пятьдесят семь, а еще короче – высота, высотка 357-я, без имени, то есть безымянная, можно даже с большой буквы – Безымянная, главенствующая, царственная в позиционной войне, покрытая, как и полагается, с южной стороны небольшим лесочком и лысая на севере, вклинившая во фронт углом, очень неудобная для нашей обороны и весьма приятная для пакостей сверху и наблюдения с небес.

Высота Безымянная, горе наше России. Удобная для обороны и весьма страшная для перехвата. Ну, кто там следующий и когда? В штабе фронта ведь тоже кумекают, не зря штаны протирают, выезжали даже сюда, в дивизию, «любовались» 357-й. Тоже понимают и догадываются – 357-я крепкий и поганый орешек.

Немцы там неплохо и плотно прижились. Частично лесок, немного чистого склона; земля и камень, не очень сыро; окопы в профиль, на рост; бруствер мощный; есть и блиндажи, чуть ли не в три наката – а что? Лес рядом, вот он, под боком – бревна, дрова, хворост для подстилки. И главное – снег... белый, с серыми подпалинами и темными проплешинами, только чуть слежалый и глубоко проваливающийся. То есть подступы к немцам не ахти какие, в лоб и задарма, голыми, пусть даже в ежовых рукавицах, руками не возьмешь. Тут и там валяются трупы русских – успокоились ребятки, навечно... Вечная вам память, орлы армии русской! И нет надежды забрать их.

Комдив говорил еще что-то, свое, а мертвецки усталый и беспомощный начштаба завороженно смотрел на его палец, ожесточенно упирающийся в карту. Сил не было! А где их взять, если новые на подходе, а старые на износе. Где, каково второе дыхание? И на подходе ли...

 

Что, высота Безымянная? Да их много по фронту разбросано. Несть им числа... Где бои – там и она, высота безымянная. Сейчас это легко вспоминается, поется даже:

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте

У незнакомого поселка

На безымянной высоте...

 

Но у меня одна высота, триста пятьдесят седьмая, которую я беру в очередной раз штурмом, нахрапом, во сне, ибо нет реального возврата ни назад, ни в прошлое.

А вообще-то почему безымянная 357? Есть у нее имя, свое, собственное. Вон там, правее высотки, видите поселок? Сейчас разросся, а тогда только обгорелые трубы торчали, так вот местные свою «высотку» зовут Татарской. Татарская? Понятно? Татарская сопка, гора или холм, но избави бог от термина военного – высота, безымянная. Просто – гора Татарская, куда бегала местная ребятня и обязательно посещали влюбленные парочки, и где, полумертвый, лежал я. Почему Татарская? А многие и не знают толком. Но старожилы, пережившие войну, могут вам одну интересную байку-легенду двинуть. Заслушаешься!

В те стылые и далекие времена шел татарский караван с награбленным барахлом и русскими невольниками. И «попался» им навстречу князь-князёк славянский, да еще со своей маломощной дружиной. Вскипела кровь русская – люди наши в полон идут, а мы, вот они, здесь, не зря шли, догнали; нет, воевода не был знаменитым потом Евпатием Коловратом, так себе... Устлали поле мертвыми воинами. Может, брешут старожилы? Но ведь бают, находили же они наконечники стрел, обрывки кольчуг... Находят и сейчас артиллерийские осколки. И пропади оно всё пропадом, в тартарары!

 

— Для вас это должно быть так, граждане «суворовцы»: пуля дурра – штык молодец. Усекли суровую науку? Иль дополнить – мордой вашей штрафной об стол?

Старшина багровел от натуги, от злости – на фронт бы! На настоящий! Но майся тут... со всякими.

— С вами тут причиндалами заниматься не будут. Некогда! Путь для вас один – смертоубийственный. И это, запомните, не шутки ради... краткосрочный курс «подлого» бойца вы прошли – пора и честь знать, пора и отдавать вам, поганым, долг Родине!

— Разговорчики! Смирно! Вы, кого Родина призвала на помощь, ворье, политические ублюдки, проштрафившиеся, осознаете ли вы свое убожество?

Строй угрюмо молчал. Возражать было некому. И неохота! Следующий шаг ибо был неповиновением: шаг влево, шаг вправо, Магадан, Беломорканал, Соловецкий монастырь... лаг... лаг... Гулаг! Трибунал, расстрел на месте, расправа без следствия.

— И не надо думать, что вы такие мудрые и хитророжие. На всякую поганую задницу есть еще, оказывается, и пуля с винтом. Если есть желающие вернуться назад в лагерь... проблем не будет! А как те, которые здесь после трибунала?

«Ужас. Кто пойдет в ад назад и добровольно? Только идиот. Но даже вор-уголовник и пятьдесят восьмая статья не сделает шага вперед – позади смерть, впереди...»

— Вот я вам и объясняю. Поясняю. Нет у вас назад ходу! Среди вас как с бору по сосенке – случайные, заблудившие, сволочи, дерьмо... Но ход у вас один – вперед! И жалко, что у вас буду не я!

— Тебя бы мы, старшина, пристрелили бы в первую очередь! А Родину не продадим, не волнуйся, сволочь, — прогремело в тишине.

— ...Кто?

Строй угрюмо не отвечал.

— Я рад за вас, толпа оборванцев! И рад, что нашелся герой, что не смолчал... дай бог, чтобы он оказался героем наяву. Я доволен. А вы?

Длинная, бесконечная шеренга молчала. Не имела прав. Позади них, с автоматами наперевес, стояли люди с такими гнусными и «родными» околышками на фуражках.

— Ну, Сергей, мы с тобой и влипли!

— А ты что, Иван, ожидал иного?

— Серж, если нами пытается командовать старшина...

— Он не с той оперы, он – вольный, кадровый. А мы – лохмотья...

— Но мы ж офицеры!

— Дерьмо, дерьмо мы с тобой. То, что на наших плечах еще держатся погоны лейтенантов – это еще ни о чем не говорит!

— Как же нам с тобой дальше жить?

— Слушай, Иван, откуда ты такой святой свалился? Мудак! Ты догадываешься, что нам крышка. Ванька, скажи, где такая святость и безалаберность водится... Откуда ты, придурок?

— Тебе, Сергей, проще, удобнее.

— В чем же, интересно? Погоны вроде бы одни.

— Ты меня помладше. Поглупее... вон даже орденов нет...

— Ну и...?

— Ты с Урала сам, Сергей? Доброволец. То да сё, офицером еще не обвык. Молодой еще... взвод твой, необстрелянный и быстроиспеченный, побежал от немца...

— А вот теперь ты будешь командовать крутыми ухарями... коль не хватило таланта командовать кадровыми...

— Сергей, а ты?

— А я! А я! Головка от ... Меньше надо было свое «Я» показывать, тогда, быть может, и свое сохранил и погоны бы... а так...

— Ну, мы с тобой и влипли!

— Да! Есть погоны, но нет нас самих, а сзади будут торчать «деды морозы».

 

— Э-э, полковник, давно я тебя не тревожил, — командарм с усмешкой смотрел на полковника, смотрел устало, грустно и... равнодушно.

— А ты знаешь, мой дорогой полковник, что скоро нам в наступление? Ты ведь засиделся, зажрался в обороне... Столько людей положил... у высоты безымянной?

И ни взад – ни вперед, полковник! Что, полковник, жить надоело? Иль страх потерял? Или думаешь, что с меня спроса нет?

— Ошибаешься, сволочь! Я из-за тебя чуть под расстрел не пошел... Но сберег тебя, гниду. Вот ты ее и будешь брать, эту свою вонючую и гнилую высоту Безымянную!

— Адъютант! — генерал куда-то рыкнул, в пустоту. — Чаю нам! И по сто грамм. Быстро! А то что-то давно я этого зелья не пробовал. Некогда было.

— Я с тобой, комдив, с начала войны... прошел с тобой с поганого сорок первого – что еще надо?! За что и ценю! Ты у меня орел, таких комдивов у меня нет. Ты один такой, остальные – щенки! Вот я с тобой и буду разговаривать подобающим образом, круто и без компромисса. А теперь смотри!

Генерал подвинул расплескавшиеся водочные стаканы, сдвинул резко и зло брови:

— Ты знаешь ее? — он саданул пальцем в карту. — Она мешает всему фронту. Даже не дивизии твоей, не моей армии. Твоя высота мешает ФРОНТУ! Или Сталину? Да он поди и не знает о ее существовании.

— Отец родной нам поможет.

Полковник, всю жизнь полагавшийся на свою удаль и отвагу, смотрел на генерала. Молча глотал злость и обиду. Потом так же молча взял стакан с водкой и выпил. Имел право. Генерал, глядя на него пристальным и ненавистным взглядом, только одобрительно крякнул и молча поддержал собрата.

— Ну, а теперь без эмоций, — генерал расправил усы. — Узнаю тебя...

— Скажи, Иван Сидорович, — полковник выдохнул после водки и закурил «беломорину». Генерал не курил и на дух не переносил табачного запаха.

— Что? Неужто САМ интересовался?

— Нет, слишком жирно.

Генерал улыбнулся скупой улыбкой, потом усмехнулся снова в усы.

— Я еще удивляюсь, полковник, как ты, такой бестолковый и неуступчивый, остался еще жив. Сорок второй прошел, начался сорок третий... героический и стойкий Сталинград от нас в стороне... там награды и чины... а нам – пинки и подзатыльники!

— Иван Сидорович (то есть я), мой дорогой полковник, тут для тебя немного подсуетился. Брать, Петя, будем с  тобой твою высоту. Вместе. Мне тут со штаба фронта подкинули помощь, тоже обеспокоены твоей высоткой. Как она там правильно называется – Безымянная или всё же Татарская? Я помощь тебе... себе вытребовал, чтобы не сложить напрасно своих... Черт побери, твоих людей, полковник! Ты понял, полковник? Что ты на меня как баран уставился, страшно? Да-да, высоту будет брать сводный штрафной батальон, две роты: политические и воры-уголовники. Две-три сотни... Бойцов... иди знакомься, в соседней комнате тебя ждет мой начштаба, он и расскажет.

 

— Я, начальник штаба армии, довожу до вашего сведения, — штабист хмуро взглянул на присутствующих, — о целях наших.

Контингент был, конечно, интересным. Полковник, начальник штаба армии. Полковник, командир дивизии. Хмурый, нерусского вида, вроде как под татарина, но более смахивающий на корейца-японца, худощавый темно-смуглый и явно невысокого роста лейтенант, этакий экзотический азиат.

Все при погонах, недавно введенных в Советской (уже не Красной) армии. Остальные были без погон. И даже без петлиц. Ибо документы, награды и погоны сданы ими в архив штаба армии. Изъято, как и полагается. Штрафники.

— Лейтенант откомандирован из спецотряда армии. Представлять не буду, не уполномочен, — начштаба хмуро мотнул головой.

Взгляды, упрямые и злые, вперлись в невозмутимого лейтенанта. А он спокойно встал и отрекомендовался:

— Ким, лейтенант, назначен от спецотдела армии командиром сводного штрафбата. Повторяю для бестолковых: я назначен командиром сводного штрафного батальона, где многие и даже все будут искупать свои грехи – кровью... Я им не завидую, но задачу свою мы должны выполнить! И еще раз для непонятливых: все мои бойцы, двести пятьдесят семь штыков, выполнят задачу – высота Безымянная должна быть взята. И не иначе. Вы меня поняли? Товарищ комдив? Я что-то неясно сказал? Вы мне, полковник, даёте всё, что я «попрошу», вплоть до «огня на себя» и связь, ибо за моими плечами стоит судьба фронта... И ваша, комдив. Поэтому не шутите со мной, хоть я и лейтенант... Из спецотдела. Эту школу я проходил.

Ким перевел взгляд на двух офицеров со споротыми петлицами.

— А вам... сказ отдельный! Здравствуйте, штрафники-лейтенанты Сергей и Иван!

Никто не шутил. Наверное, не до этого было. И тем более тогда, когда этот лейтенант в задрыпанной фуфайке-ватнике вдруг вздернулся и случайно приоткрыл свою грудь-иконостас... О боже... Генерал в эти времена был обижен такими орденами, не говоря о медалях! О боже... Все молча захлебнулись. Специально?! Они или он? Сволочь! Пользуется случаем... гонором... мохнатой лапой??? Да, богато, таким набором можно блеснуть и до сорок первого проклятого... и после, когда награждали скупо и редко, но за большие и великие дела.

Командир штрафного батальона дернулся как от контузии, лицо его жестко перекосилось.

— Кто был у меня в свое время командиром? Я спрашиваю вас – и отвечаю вам... небезызвестный Малявко. Знаете?

Да кто ж не знал и не слышал на фронте о нем... разве что были в неведении недавно прибывшие штрафники... и то!

— Я был и в вашей шкуре, лейтенанты! Бывшие. Но у меня это уже за плечами, а у вас, Сергей, Иван, впереди. Объясняю доходчиво?.. Остальное – потом...

 

— Ну и? — тряхнул непослушной головой начштаба дивизии. — Мне их куда, этих Двести Пятьдесят Семь? В задницу заткнуть, в резерв причислить или еще куда... может, в прямое пополнение зачислить?

Красные опухшие глаза офицера злобно уставились в своего начальника.

Нет, они не были врагами. Не были и друзьями. Слишком для людей и их взаимоотношений война скоропалительна и скоротечна. Или они соратники, хоронившие друг друга через момент, или, если удача и фортуна им улыбнется, други до... лет семидесяти. Больше, вроде, фронтовые ветераны не живут, редко кто дольше тянет.

— Что тебе надо? — рявкнул комдив. — Тебе недостаточно инструкций армии?! Что еще не ясно? Пацан! Я с тобой уже хрен знает сколько воюю, а ты всё ноешь и ноешь. Слушай, как ты мне надоел. Я, наверное, попрошу у командарма тебе замену. Да-да, тебе замену!

— Да не плачь, командор! Знаю, что дела у нас неважные. Но и не до такой степени гнусные. Мы еще с тобой повоюем. Куда мне ,командир, без тебя... как без рук!

Они замолчали и вперились глазами друг в друга.

Молчали более минуты.

— Куда, спрашиваешь? Вопрос, конечно, интересный, командор.

Комдив жестко взглянул на начштаба:

— Ну и что мы имеем?

— Вопрос, конечно, интересный, товарищ полковник! Двести пятьдесят душ, живых, куда их? Коту под хвост?

— А ты молодец! Пойдешь за меня?

Гнусная, непотребная нависла тишина.

— Ты спрашиваешь, куда их, двести пятьдесят семь душ ангельских, на которые так расщедрился генерал? Высоту они брать будут, 357-ю, понял? Ту высоту, которая как кость застряла в нашей глотке и здорово мозолит глаза нашим стратегам.

Комдив вдруг успокоился и серым будничным голосом продолжил объяснения своему начштабу.

— Пойдут они особым списком. Вот он... — и бумажные разграфленные ведомости рассыпались перед Петровичем. — На нас висит только отчетность после окончания их штурма этой высотки. Бумаги сдашь потом в штаб армии.

— И что тут писать? Искупил вину кровью, да? По какой же причине и делам?

— Напротив утверждения «искупил вину кровью» ставишь отметку... «убит».

— Ага, значит «убит». Ишь, как всё просто: если убит, значит искупил вину, несмотря на то как ты убит – трусливым, смелым, паникующим, серым или же геройским солдатом.

— А как ты это собрался определять? Наблюдателей выделишь, сунешь их в атаку с этими гавриками? Чушь начинаешь пороть, Петрович, заговариваться стал своим языком. Поумничать захотел? Так до греха недалеко.

— И что, все они будут, что ли, убиты? И никто из них не поведает потом ни про что и ни про кого?

— У «пушечного мяса» нет шансов. Ни на что. Тем более – на выживание.

— Ну а если вдруг ранят его, штрафника?

— Если найдут такого везунчика после удачного наступления, то подберут, не боись, Петрович.

— Что потом с ним будет? И как я узнаю, что он только ранен, а не убит? И искупил ли он, раненый штрафник, вину свою своей виноватой кровью?

— Искупил. Только сведения о раненых штрафниках до тебя вряд ли дойдут; если и узнаешь, то не скоро, а посему – «убит». С везунчиками потом будем разбираться не мы и не твоей заботой, понял?

— Понятно, товарищ полковник, — тускло прозвучало в ответ.

— Не слышу в голосе служебного рвения.

— А вдруг будут живые?

— Здорово сомневаюсь. И не завидую им – они проживут до следующей атаки в том же штрафбате, когда их кинут в очередной прорыв или следующую «дыру». Конечно, их кадрового командира штрафников такие моменты не касаются, для него штурм высотки 357 обычная военная работа... Но ведь и ему не позавидуешь: идти во главе головорезов, многие из которых наверняка имеют поганенькую мысль влепить пулю в своих командиров, а патроны-то им выдадут явно не холостые. Да и что там будет, у нашей высоты, представляешь? Я – нет, не предвижу, но помню, как мои роты полегли там. Так что – незавидная их доля. Да и что их жалеть? За что боролись – на то и напоролись.

— Это вам так доходчиво там объяснили, наверху?

 

Весна еще не скоро, зима в разгаре; холодно и неуютно. День, с трудом начинающийся в сером сумраке, также быстро заканчивается мрачной пеленой.

Еще не темно, наступающая ночь тянет усиливающимся резким холодом, остро и болезненно щипающим нос, уши и щеки; зябнут руки. Снова старшина что-то объясняет своим продрогшим в строю подопечным.

Смотрят друг на друга – старшина и строй – уже как будто старые знакомые. По сторонам люди с автоматами смотрят равнодушно на очередную вечернюю поверку.

— Смотри, Сень, смотри – наш дружака! Сейчас речь будет толкать.

— Кто? Старшина, что ли, наш дружака? Нашел братана! Ишь, на халяву как разъелся-то, морда так и лоснится. Про что базар его будет, как думаешь, Сашок?

Усиливающийся ветерок пронимал до костей.

Командир штрафной роты Сергей Мохов хмуро оценивал обстановку: «Мороз крепчает, ветер сильнее – значит, на утро снегопада быть не должно, но может подняться метель. К худшему или всё лучше так?» Он смотрел на узкую багровеющую полоску будущего заката и думал про завтрашний день: «Круто берут, торопятся с распоряжениями. Скоро, значит. Но когда? Сейчас послушаем и можно ориентировочно определиться». Пронизывало.

Старшина с презрением и ненавистью смотрел на штрафников. Он уже многое знал и о многом догадывался, имея полученную информацию по своим дружаковским каналам. Только что его предупредили по команде, что он поступает в полное распоряжение Кима, то ли в качестве заместителя, то ли в роли адъютанта, вот только одно непонятно – он должен идти будет вместе с ним? С ними? Или всё же всевышний, судьба его пожалеет и он не хлебнет сей горькой чаши. «Распорядились раздать солдатские медальоны, со склада трофейных команд выделили б/у форму. К чему бы такое? Ясно, конечно, да и ребята подсказали, чтобы готовился на завтрашнее утро. В бой? Хоть куда, лишь бы не с этими...»

«Но им, серой скотинке, знать пока не дано; сейчас выдам им «смертные» медальоны, экипирую, охрана загонит их на ночлег, утром по темноте выгонит из хлевов и погонит на убой. Потом: получай, рванина, оружие – винтовки, автоматы, гранаты и ножи, трофейное оружие, патроны, диски и рожки... Покормят их перед боем или нет, скорее вечером сегодня баланду дадут – и на том точка, злее будут, а чтобы еще круче были и не дрожали перед атакой от страха и холода в своих прострелянных рваных шинелишках и фуфайках – по сто наркомовских... На, держи, штрафник, получи чарку водки от щедрот родины! Загонят как на убой в передовую траншею, сбоку и сзади подопрут – попробуй не поднимись из окопа по сигналу – «деды морозы» с автоматами и пулеметами, нацеленными в спины солдат-штрафников. И начнется! Всё это им пока не ведомо, да и знать не надо: меньше знаешь – крепче спишь».

Старшина со злорадством осматривал ряды батальона. И вдруг снова его кольнуло – а что, если и он будет с ними.

— Сень, — переступил с ноги на ногу его кореш Сашок, — ну не нравится мне его зловредная морда, так и просит он «перо» в бок.

— Фуфло гонишь? На нас оглядываются...

— Всем, по очереди, получить у меня прямо сейчас, — гаркнул старшина Федорчук, бравый вояка, так что звякнули на его груди медали, — солдатские медальоны. Это – цилиндры с завинчивающимися крышечками, внутри чистый листочек бумаги, на котором вы напишете «кто есть кто»: фамилию, имя, отчество, год рождения, кем были до штрафбата, домашний или любой адрес с данными о проживающих там. Кто не хочет писать адрес получателя – вольному воля, будем считать, что таковой не имеет родственников. Медальоны со шнурком повешать на шею. Так как солдатских документов у вас нет, то такой бумажкой каждый из вас подтвердит свою личность. Понятно?

«Подотри таким паспортом свою задницу».

«И зачем писать адрес? Чтобы узнали о твоем позоре? Н-да, ну и задачку задали».

«Да кому я нужен, кто будет плакать по мне! Выбросить смертный медальон под куст – и баста, меньше проблем. Нет человека – нет и вопросов».

— Лично проверю, — старшина обвел строгим и требовательным взглядом строй. — У кого не будет медальона – разговор короткий и голова в кустах. Получите по карандашу на взвод – и к делу. Построиться через десять минут после получения медальонов. Вольно! Подходи, по одному, начиная с правого фланга. Опосля одену-обую... Только тех, кто совсем плох иль на солдата не похож. Пш-шли!

«Шиш ты мне чего сделаешь. Выброшу. И ничего не будет... раньше времени».

«Ох и брешет складно. Такой шуток не любит...»

В это же время в выступающей части передового окопа на его высоком и широком бруствере лежали двое. Оба в армейских ватниках, с лейтенантскими погонами на плечах.

— С «местными» встречался? — спросил один из них.

— А как же! Обижаешь, командир, — шепотом и невозмутимо отозвался другой. — С комбатом, который здесь командует, встречался; виделся обязательно и конечно с разведчиками... Куда ж без них.

— Не забываешь, значит, коллег по ремеслу. Похвально.

— В штабе дивизии был, узнавал про недавние их неудавшиеся штурмы.

Напротив офицеров высилась высота – 357.

Стоявший в окопе за ними командир батальона, находившийся с лейтенантами по распоряжению комдива, с интересом приглядывался и прислушивался к необычной и странной парочке. «Говорят шепотом, так что не слышно; передвигаются беззвучно, как кошки; в одинаковых званиях – а вроде как один другому командир, но ведут дело как старые знакомцы. Для чего они здесь, что высматривают и вынюхивают? Жалко, комдив поболее про них не сказал, только «сопровождай и слушай их приказы».

— Видишь, Ким, вон там, правее корявой березы? Пулеметная точка, оборудованная.

— Знаю, в курсе.

— А там что за валунами?

— Блиндаж. Мощный.

Лейтенанты долго рассматривали и в бинокли и невооруженным глазом саму высотку и подступы к ней.

— Как снег? Начинаете в предрассветных сумерках? Правильно. Ты вот что, Ким...

Они сблизили головы и зашевелили губами, так что даже комбат с его острым слухом не разбирал слов.

Дивился им капитан: пришли задолго до темноты, вначале смотрели и приценивались из окопа, потом – и зачем? – вылезли на мощный бруствер, рядом с ними невидимым пятном примостилась овчарка; уже темнеет, а они вроде и не собираются уходить. «Не иначе из крутой разведки», — решил комбат. На груди одного из лейтенантов он не заметил ни одной награды, зато у другого вроде как блеснула золотом звездочка – показалось?

— Как со связью, Ким? На чем остановились?

— Телефонная, с обслугой из штрафников. Двое. Один из политических заключенных, знающий, второй – из уголовников и скорее ни в зуб ногой. Да, старшину из кадровых прикрепили ко мне в помощь, пойдет со мной как вестовой и командир; говорят, хороший боец. Федорчук его фамилия.

— Какая рота пойдет вперед? Что со взводами?

— Всё решено. Сейчас приду, как здесь закончим, и разжую командирам рот порядок действия и их ориентиры наступления.

— И всё же?

— Впереди Иван Храмцов, ведет «политиков», сзади со «своими уголовниками» Сергей Мохов.

— Храмцова не постреляют сзади уголовники? Может, стоило перемешать роты?

— Думали. Рота Храмцова в его составе более надежная, а Мохова подгонят «деды морозы» и снайпера.

— Вот оно как... Ну-ну. Ким, попроси-ка нашего сопровождающего, чтобы он пострелял по высотке из минометов. Но... Но сначала пусть вспашут подходы около высоты – вам пригодятся воронки и темные пятна, а потом огонь пусть перенесут на 357-ю – немцы постараются молчать, но могут огрызнуться – мы и посмотрим.

— А что, артподготовки утром не будет?

— Будет, Ким, будет. Обязательно. Как же без нее?! С твоего батальона начинается большое наступление... Как тут без артогня. Огневой вал!

Начали рваться перед высотой мины, черня белую зимнюю простынь. Потом всё ближе и ближе к немецким позициям 357-й. И скоро в ответ из немецкого тыла засвистели снаряды... Вот и 357-я не выдержала, засветилась вспышками огня.

 

— На миру и смерть прекрасна! — кликнул княжич – и пошли рати россов против караванщиков смерти.

«Ух ты – ах ты! — удивлялся я. — Так-то оно и было: крякнул – и все вперед... да ин было, говоря на их языке, тоже не всё просто!»

Я смотрел на этого человека, уважаемого и любимого в округе краеведа... он что-то мне доказывал и рассказывал, как освобождал полон русский подкнязек, как вроде бы он... что-то сделал, успел сделать или же хотел сделать! Сеча была страшная: татарин не хотел отдавать свою добычу, кровью награбленное, а русс хотел вернуть свое изначальное.

Да, я согласен с тобой, многоуважаемый, с твоими обрывками русских кольчуг, татарскими наконечниками стрел, ржавыми ножами и стременами, медяшками колчанов... Я согласен, я – за нашу русскую доблесть. Но откуда же тогда в этих землях гильзы и осколки второй мировой, нашей Великой Отечественной?

И когда или тогда над очередным документом склонились две головы – русая краеведа, учителя-историка, местного мечтателя и извечно молодая и безудержная российская удаль и кровь... и моя – седая, неулыбчивая, прошедшая огонь, воды и медные трубы (спасибо А.В. Суворову, как он метко определял своих ветеранов армии российской...)... и...

— Но вас-то, наверное, больше интересует не Русь. И даже не Гражданская! Скорее – последняя, сороковые... Я угадал?

«Пацан!»

— Мне вас отрекомендовали и подсказали, чтобы я вам в чем-то и как-то помог.

«И где-то помог?!» — с ухмылкой, насколько позволял мой возраст и опыт – а он был огромным, – дополнил я мысленно.

— Вот эта схема, сделанная нашими юными следопытами, немного приоткроет перед вами картину боев. Ожесточенных, откуда после покатилась большая волна наступления. Нам повезло: наш поселок и район оказались в зоне сильных боевых действий. Это, знаете, бо-о-ольшой диапазон поисков ратной славы!

«Ты под стол пешком ходил или же вообще еще не был рожден, когда я в этом «диапазоне» работал!»

На стол легла рукописная схема, сделанная умелыми руками, где не было места высоте-357, мертвому поселку и окопам той «оборонной» советской дивизии. Были: красивая Татарская сопка, квадратики местного поселения, синие и красные стрелки и так же, чему очень удивился ветеран, номера воинских противостоящих частей – немецких СС и будущих гвардейцев.

Он впился в нее глазами. Он узнавал ее – карту того грозного 43-го, свою молодость и незабвенную печаль тех недолговечных и смертельных дней.

И мгновенно налилась в глазах большая и тягучая, не смываемая годами, скорбь.

— С вами плохо? Извините. Меня предупреждали, просили посодействовать...

«В чем и как? Что ты, орел младой, можешь изменить во мне – как посодействовать, в чем помочь... Что изменить?»

Трудно разбить «горячий камень» Гайдара, вроде бы возвращавший нас к истокам нашей глупой молодости... Не всяк решится на это! И остается-то нам одно, запрещенное с Есениным: «...Был когда и я по-ребячьи крылатым, исходил я немало по жизни дорог, а теперь я вот здесь, на больничной кровати, так безвременно рано затих и увял. А за стеною так громко, так отчетливо слышно, будто в бой поднимают уставших солдат...» Это про меня, бывшего командира штрафной роты. И кой черт мне не спится и зачем оно снится?!.

 

А оно и приснится. Будет мерещиться. Не забудется. Да и с чего бы... просто так забылось!

Я, Иван Храмцов, командир штрафной роты!

Мой соратник, Сергей Мохов, черт знает как и почему оказавшийся в штрафбате. Молокосос и чудик, преданный Родине и Верховному Главнокомандующему... Человек, не имеющий своего «Я». Погиб в первой же атаке, еще на подходе к Безымянной. Глупо, беспардонно (на французском вроде так... Мне еще пришлось в Испании его хлебнуть... Почему я до сих пор лейтенантом хожу, так про то спрос отдельный, с меня, лейтенанта Храмцова... будет день – будет пища, может и расскажу про то своим внукам. Дожить бы, выжить, кровью искупить и не заработать напротив своей фамилии скупое «убит»).

Штрафбат был, как говорили наши предки, правда не про сей случай – с бору по сосенке...

Сводный штрафбат. В тот момент при штабе фронта не было штрафников. Ну нет, так будут!

 

— Я – ваш новый начальник, — молодцеватый полковник прощелкал новыми хромовыми сапогами.

— Разрешите поинтересоваться, товарищ полковник – надолго?!

Полковник смерил заинтересованным взглядом худого, низкого лейтенанта.

— Временно.

— Понятно.

— Докладывайтесь.

— Докладываемся. Где наш командир? Ах, да... Я – Ким.

— Я попрошу – должность, звание, кто и что?! Прошу, товарищи командиры.

— Представляюсь, товарищ полковник. Ким, — отрекомендовался низкорослый.

— Я просил...

— Ким, товарищ полковник, временный. Я имею вас... мы постоянные... дальше фронта не зашлют.

— Я просил...

— ... В душу не лезть с сапогами.

— Ты кто?!

— Докладываю, товарищ полковник! Я – есть я. Ким!

— Полковник, к нам это не подходит, — вмешался в разговор другой офицер.

— Разговорчики! Понятно: ты – Ким, а ты – кто?

— Докладываюсь, господин полковник!

— Шутить изволите?! С НКВД давно не знакомились?

Лицо Петра Малявко передернулось, скособочилось, заехало вбок, в момент стало некрасивым и неблагородным, седина резко бросилась в глаза. Далее, каждый из этих двоих подумал следующее:

«Молод, а уже... С гонором».

«Имею право, сволочь! Куда дел нашего командира? Съел?»

«Да не ел я его!»

«Вот то-то и оно. Попробуй, товарищ временный... полковник. А где наш-то?»

Они изучали друг друга, наверное, с минуту. В упор. Кто кого сломает: полковник... или же паршивенький лейтенантик, однако уже легендарный и... громкоголосый?

А... так и хотелось ткнуть на «ты», но получилось по-другому.

— А вы? Вы... вы... ты, кто ты, лейтенант?

— Докладываю, товарищ полковник! (туда же, тыловая крыса, кто я? – да меня весь фронт, может, знает). Я...

«Такой-то и такой! Сэр полковник, хоть лейтенант, лейтенантишко, однако не хвост собачий... когда дело доходит до спец... спецдела, спецпоручений и...»

— Ты кто, лейтенант?

«Конь в пальто! Но только и явно – не НКВД. У нас с ними, с «дедами морозами», не по пути!»

— Представляюсь, товарищ полковник! Я лейтенант, как и Ким – офицер спецпоручений. Извините, товарищ полковник, где узко, там... и нас туда.

Десять секунд мертвого молчания. Один миг! Да быть того не может... Может. Иначе – быть не может.

— Представляюсь: лейтенант Малявко.

— Так это ты?

Петро сдвинул фуфайку, случайно, вроде как...

Блеснула ЗВЕЗДА.

Загремела дверь. И голос командира, зверя, ведущего... свое, родное волчье-звериное:

— Ну, полковник, как ты... не сожрали тебя мои подопечные? Ты не смотри, что они лейтенанты, каждый из них – будущий полковник...

... Вот что, ребята, кончились каникулы! Будем брать высоту Безымянную! И ты, лейтенант Ким, и ты, мой золотоносный Малявко. Кстати, Петро, не забывай: кабы не я – нет тебе и Звезды. Шучу-шучу, парень, не горячись, без тебя я как без рук! Мне сейчас в штабе армии популярно объяснили: или я будущий генерал... или никто! Я надеюсь, ребята, толково объясняю?! Полковник, выйди, займись текучкой... Ты этих крутых ребятишек не поймешь... Ты понял, полковник? Я их сам порою не понимаю, полковник...

... Ребята на смерть идут.

Вот так и рождался штрафбат, командиром которого уже стал поневоле офицер, бывший сам «штрафной», в прошлом разведчик, русский офицер... кореец, просто Ким, бывший спец-офицер Ким.

Ну, а тому с Золотой Звездой осталось поднять на боевую высоту контингент штрафбата. Малявко – готовь! Ким, веди рванье в атаку.

Вы поняли? Я – не очень. Я, Иван Храмцов...

Два оплеванных лейтенанта вышли прочь, на свободу. Ну вот они и свободны... Иван Храмцов, крутой орденоносец и Сергей Мохов, бежавший со взводом от немцев.

Да, вспомним еще старшину Федорчука. Про него и сказ отдельный, может и маленький, но всё же... ведь тоже «командовал» в штрафбате.

 

Выбора-то у них не было. Ни у кого. Выбор – это быть или не быть, вроде как у шекспировского Гамлета, если кто знал из них по своей довоенной грамотности такого человека и героя. Но, скорее всего, мало они ведали про такого, разве что политические штрафники, из 58-й десятилетней статьи «за измену родине»... свят-свят, даже штрафники-кадровые, сомневаюсь, не ведали о выборе далеко неведомого им Гамлета. Россию и Родину – да, знали, обязаны были, а прочее – пыль на бровях!

Не было в тот момент штрафников на том фронте, кончились, бедолаги, но ничего – будут. Свято место пусто не бывает, найдем-наскребем по необозримой России от Горького и Казахстана до Магадана – велик Гулаг и необозримы его просторы. Нет – значит будет штрафбат, раз того требует партия и Правительство, война и нужда фронтов.

Вот так он и явился, штрафбат, в расположение нужд армии, для исполнения потребностей одного из советских западных фронтов.

— Лаврентий Павлович, ты не думал о том, что в наше время... А время, сам понимаешь, хоть и Сталинград прогремел, тяжкое, война-то затягивается и лишних нахлебников, которые стране ничего не дают... Ну, ты понимаешь! Сколько воинов, столько бездельников... тяжело стране, Лаврентий Палыч, разуй глазенки, напялил очки-то...

Разул Берия глаза.

Две недели вдалбливали «науку побеждать» будущим «волонтерам» Советской Армии, которых наскребли, как уже упоминалось, «с бору по сосенке». Большего не потребовалось. Научились обращаться с огнестрельным оружием – быстро, в жестких временных рамках, некогда и более незачем, прочитали кратко-теоретический курс артогня, научили крутой атаке, показали танк, заставили из промороженного сарая сделать марш-бросок при выкладке и штурмовую атаку под огнем «дедов морозов» НКВД.

— Эти научат крутому военному делу, — мрачно шутили уголовники-штрафники. Своих будущих командиров штрафбат не ведал; да и будущие командиры этого стойкого, воинского подразделения еще не знали своих ролей в этом убойном спектакле; лишь один Федорчук упорно старался выбить дурь из разномастных штрафников.

Здесь все были: воры, уголовники, политические и немного штрафников из регулярных войск. Вот она, братва: готовая к схватке, злая и неповоротливая, напряженная и непонятная, бестолковая и упрямая... «бой будет завтра, а пока...»

Здесь было всё: шпана и уголовники, крутые и бестолковые; полит-58 и прочие «ин-полит»; будущие и «настоящие» власовцы; бандеры последующих околовоенных и военных лет; несостоявшиеся призывники-западняне; немного... очень немного – спрос на них был, по-военному очень высок – солдаты-штрафники; редкие единицы «золотопогонников» – офицеры, младшие и, возможно, старшие; очень мало старшин и сержантов – тех почему-то выбивало сразу, даже в не штрафных баталиях.

Вот они стоят, скособочившись, выдрючиваясь, не видать военной выправки. Где уж тут суворовской косточке! Смотреть тошно. Глазу не за что зацепиться, а точнее – за всё цепляйся... муторно, тошно и страшно...

При Петре Первом были такие?

— Иван, Денисов сын, Ведерников?!

— Тута я, ваш бродь!

— Болван! Тута... Отвечай: «Я»; «Я» –это «я» – так требует воинский артикул петровский. Ты что, сукин кот, не понимаешь своего «Я»?

Но были ли при Петре Великом штрафбаты?

Что, задумались?!

Да не было, потому что для российского мужика не существовало тогда понятия «вины перед отечеством». При Николае I, к середине девятнадцатого – да, оно, это поганое, появилось – для внешне мало воюющего тогда царя было всё одинаковым: крамола – изменник (кому?) – изменивший приказу – не захотевший стрелять по венграм-мятежникам Австро-Венгерской Империи... Вы, крамольники, нижние и офицерские чины, вольнодумцы, я Царь Всея Руси Николай Первый, ЗАПРЕЩАЮ думать вам и поступать ИНАЧЕ, чем тому Быть по государственному!

Но, быть может, штрафбаты родил 1825 год? Помните? Всё вы помните, вот только вспоминать не хотите... Почему только... удивляюсь ленивости вашей благородной памяти!

Штрафбат и концлагеря (не боитесь этого слова, читатель) расцвели именно в период победы нашего социализма. Кто с кем тогда боролся – Сталин с изменниками? Или Берия с народом ради своего будущего знаменитого переворота 53-го года... Вспомните холодное лето пятьдесят третьего года, когда на страну хлынули «волны» из сталинских лагерей воров, уголовников, политических... обозленных! Два года лихорадило: закон воровской, грабежи, разборки – кто жил тогда, вспомни, товарищ и гражданин Великого Союза, а если ты еще и жив после этого и здравствуешь – честь и хвала невырождающейся Российской державе. Без восклицательного знака.

Впрочем, всё это философия, так себе, ни к чему не обязывающая...

Но ведь я там был, люди?!

Ну и что? Не ты один. Да не высовывайся, иди вон, придурок, не обозначайся и подравняйся. По высоте. Не то и голову ненароком снесут, как в 1962-м иль позднее... демократия двадцатого не менее круче девятнадцатого.

Отступления, отступления. Зачем? Но так и тянет сказать правду. Какую? Зачем... и для кого? Для этих современных придурков, что ли? Наркоманов, мафиози, крутых, хиппи... «золотых» или...???

Мы не знаем абсолютно и точно, как происходил «естественный отбор по Дарвину» в «легионы наших славных вооруженных чем попало регулярных штрафных частей». Дела давно минувших дней. Страна большая, ртов голодных много, забот государственных еще больше... Про то нам многое не ведомо. Но эти 257 – каждый из них помнил, знал и ведал, как оказался на фронте, последней их запятой в их скандально-героической жизни.

Мы можем, должны им позавидовать. Мы проклинаем их за грехи, мы ненавидим их за что и сами не знаем. Но пройди их дорогой, святой ты человек, вспомни, что наши предки еще задолго до Петра Великого никогда не зарекались от «тюрьмы и сумы»... И еще – «пусть дырки в карманах и вдрызг сапоги, главное дело, что живой». Вспомнили? Не слабо?

 

— Сеня, ба! Да ты никак на фронт собрался? — начальник лагеря, довольный и упитанный, взглянул на худого и мрачного лагерника. — Никак решил повоевать? Ну-ну. Надо. Тут разнарядка пришла: на фронт отобрать добровольцев в количестве... штук. Голов, извиняюсь. Так идешь, Сеня? Шаг вперед! Взять его, ребята, накормить, как вперед идущего... Равняйтесь на патриота, головорезы! Сам бы давно ушел туда, не смотреть бы на ваши рожи, да не отпускают таких, как я.

«Таких – да! — мечтал рядом стоящий вор Сашок. — Такую рожу да на фронт... немцы сразу на дерьмо изойдут».

— Ба, Сеня, а «шестерку» ты свою не берешь? Этого... Сашка, придурка?

Сашок скрежетнул зубами: «Потерпим».

Терпим. Велико «терпило» у великой и первой соц-державы.

— Да он же без тебя, Сеня, пропадет. Ты ж ему как отец родной.

— Он – сволочь, этот Сашок. В лагере с ним можно, в поле – нет.

Улыбка снисходительная враз опала с лица начальника лагеря.

— А ты грамотный, Сеня. Ты ж из детдома... «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», да?

Сеня равнодушно глянул на командира.

Да, я Сеня Ревком (на фамилию обратили внимание? Выкидыш революционных лет и творчества великого Дзержинского; он же собирал нас, нищих и обездоленных), провел свое детство там, где шаг вправо или влево не одобрялся. Наши славные детские дома, слава, слава, слава им, слава нашему отцу народов, товарищу...

Начальник лагеря говорил. Ревком молчал. Он знал и понимал – даже он, вор в законе, рявкни иное – иное и получишь. Сеня, тридцатилетний и матерый мужик, молчал.

— Шавку-то свою берешь – Сашка́? Ведь он тут без тебя и шагу не шагнет, загинет. Ну?

— А он? — коротко откликнулся авторитет.

— А он как и ты. Без тебя, Сеня, забьют его. Сразу. Да ты глянь на его щенячью морду.

— Сволочь он, предаст!

— Ну? А раньше ты, Сенко, конечно не видел. Не знал и не ведал? Хочешь пред всем строем... ты ж змеюку пригрел, падаль...

— Что ж, начальник, ты его тогда выдаешь?

— Такие и здесь, оказывается, не нужны. Так ты берешь эту суку, Сеня? Которая тебя пристрелит в спину.

— Беру, командир! А можно пистолет на две секунды...

— Дуришь, Сеня. Зачем тебе пистолет? И так пристрелят «деды морозы» от НКВД.

— А чтобы сразу не было проблем.

— Хитришь, Сеня! Это у меня не будет забот. Сашок, шаг вперед, подонок – вот фронт с тобой и разберется!

Ни тому, ни другому шансов не было – ни Сеньке-рецидивисту с его огромным стажем и сроком, ни Сашку-подонку в его огромном, уголовном мире.

— Вы хоть поняли куда идете? — добродушно спросил начальник лагеря. — Еще кто? Пролить за свою родину кровь... шаг вперед!

Шагнули. Много. От избытка патриотизма, от безысходности. От всего.

Лишь бы не здесь.

Ну и хрен с вами. Идите... Только не всем. Эта дорога слишком простая. Мы вас должны высушить, додолбать, истерзать... Кто мало сидит – еще посидите в «наших законах»...

— И ты, Якимыч? Знаю, понял. Послушный ты у меня. Значит, хочешь последний шанс заполучить?! С Богом, заслужил... иди, мудак, тебе-то еще осталось до конца с гулькин нос, а сейчас получишь кровавую дулю, специалист-связист! Авось, такие и нужны. Забрать!

— И ты! И тебя! И этого! На фронт.

—...Сволочи. Шило на мыло. Я еще понимаю таких, как Сенька, Якимыча еще... А остальные? Хотите легко отделаться? Сколько по разнарядке на фронт идут? Вот то-то же. Сколько вышло? Не хватает? Я вас, ублюдки, заставлю уважать Родину-мать! Я вас... мать, сколько еще человек надо, сколько не хватает? Вы не меня бойтесь, поганцы... бойтесь отца!

— Этих... добровольцев, в сторону увести и покормить. Сколько не хватает еще? Двадцать три человека. Понятно. Ну?

Шагнуло еще пятеро.

— Прекрасно. Я ушел. Остальным стоять. Восемнадцать. Падать будут от мороза – пристрелить.

— Не надо, командир, — Сенько, воровской авторитет, вдруг круто подобрался, напружинился. — Я сам. Будут.

— Воровскую шайку подбираешь? Не позволю!

— Стреляй тогда, начальник! Грош тебе цена.

— И пристрелю, как падаль!

 — С Богом, начальник. Пристрелить всегда успеешь. Вот он я, перед тобой. А остальные пусть загинут там, на фронте. Ну-у-у?

Сухо щелкнул пистолет, упал человек.

— За неповиновение.

За что? Как? Простите... Не прощаем!

— Ты. Ты. Не ты. Нет. Выходи, тебе всё равно деваться некуда. И ты! Не-а-а, негож, я с тобой в атаку не пойду. Помолчи. И не ты. А ты выходи, пока не сгнил здесь. Сколько у нас, начальник, хватает?

— А почему?

— А потому, начальник, что я честь и совесть не продал. А кому? Не вижу равных.

— Это твои прихлебатели – воры и прочие?

— Нет, командир, это те, которые нужны дяде Сталину – все мы там костьми ляжем... Я их немного знаю, и они пойдут за мной, за Сталина!

 

Старшина Федорчук дрался мастерски. Еще бы, бывший развед-старшина, бывший штрафбатовец... просто так не возьмешь его. И он бил, мертвым боем, от его ударов глухо сотрясались стойки блиндажа, сыпалась сверху земля.

— Нате, гады, получите! — Федорчук с замахом, по-богатырски, заносил увесистый кулак, крякал, а потом вдруг резко и с оттягом бил клином – прием профессионального разведчика.

— Шиш вам, — сипел он. — Второй раз не возьмете! Если я по вашей милости попадал в штрафбат, то это еще ни о чем не говорит! Я оттуда ушел, как колобок, меня там не съели, не успели, старшину Федорчука непросто сожрать... вот он я, перед вами, сволочи, при погонах и медалях... Не лыком шит, живой, не сдох пока...

Он бил с оттягом, с разворотом или вдруг головой и ногой одновременно; он мог убить и повредить в узком пространстве блиндажа их обоих, этих лейтенантиков...

Пахло, здорово воняло трибуналом: разгневанный старшина зверем метался в узком блиндаже и забивал насмерть двух офицеров-лейтенантов.

Вот только поймать и добить он их не смог. Одного, правда, здорово зацепил, того, с Золотой звездочкой, а второго так и не успевал достать своими могучими и хитроумными, мастерски отточенными ударами. Н-да, виртуозом был старшина, у кого-то он же проходил такую прохиндейскую школу...

— Я вас, школу, выведу на чистую воду, — хрипел Федорчук, — я узнаю, кто сдал меня в преисподнюю! — старшина сделал ложный крюк и ногой зацепил «золотоносного» – не так уж и прост был увалень Федорчук, голыми руками не возьмешь.

Лейтенант задохнулся, скорчился от резкой боли – умел бить, умел убивать рассерженный бывший старшина разведвзвода.

— Ким! — взвыл убиенный. — Останови зверя! Объясни бестолочи.

Невысокий, подвижный и смуглолицый второй лейтенант, мастерски, профессионально, спокойно и равнодушно уходил из-под убойных ударов старшины.

— Федорчук, а Федорчук, — сказал он спокойно, — ты знаешь кто тебя вытащил из штрафбата? Вот он, Петр Малявко. А вот кто туда тебя засунул – нам неведомо, хотя и догадываемся.

И вот тут размякший старшина, обманувший своего непревзойденного учителя-корейца, нанес неповторимый экстра-удар. Ким только крякнул от удовольствия, передохнул долю секунды, поднырнул под руки Федорчука, легонько его ткнул и молча, по волчье-звериному, вдруг пропал от кулаков старшины.

Ухнул Федорчук, загнулся от страшной боли. Скрючило бедолагу.

— Получил! — восторжествовал Малявко и тут же отлетел от резкого и стремительного удара бывшего разведчика.

Э-э, не так прост был Федорчук и не так просто было вывести его из строя. Помните, он спас в сорок первом казначейский ящик полка (или полковое знамя?) – так то правда была: Федорчук один, голыми руками, изломал хитростью и кулаками пятерых утопавших в блаженстве – еще бы, пять к одному – немецких автоматчиков.

— Ким, ну успокой ты его наконец!

Кувалда Федорчука просвистела где-то в воздухе... Ким мелькнул незримой тенью и вмиг потух неукротимый Федорчук...

— Знаешь, Максимыч, — Ким невозмутимо смотрел на своего бывшего сослуживца; смотрел равнодушно, без злости, — где ж ты, Максимыч, так научился хорошо драться...

— С кем поведешься... — огрызнулся беззлобно Федорчук. — Не ты ли, азиатское чучело, учил нас тыщу лет назад!

— Учил, учил, Максимыч. Поклонись своему радетелю, Петру Малявке... Это он тебя вытащил из штраф-пекла. А ты ему морду бьешь, неблагодарный.

— Извини, командир! Неувязка получилась, — старшина, тот незабываемый старшина с ничейной полосы, потерявший легендарного метателя лимонок Беспалова (а впрочем, его ли, старшины, вина?), поклонился Петру Малявко.

— Учил я вас, учил, хренотень военную, — бесстрастно закончил Ким, — да видно не доучил.

Вроде как Ким стоял... стоял и стоял дальше чем положено... вот только Федорчук сломался пополам и осел на пол. Мгновенно.

— Не волнуйся, командир.

— Ким, зачем?

— По-другому они не понимают.

— А меня?

— Тебя, Петро, нельзя. Ты – учитель, мастер. Бог, по-вашему.

— Чей? Чей бог?

— И мой тоже, командир!

— Ну, черт, я из вас людей и профессионалов делаю. А ты... зверь, Ким!

— Я за тебя, командир, уделаю всех непокорных.

Ким взглянул ясными глазами на Малявко:

— Командир, ты налей, наливай по сто грамм. Мы это заслужили, все трое.

— Да ты ж не пьешь, Ким!

— А ты налей. Пить не буду, мне нельзя – мои законы не позволяют. Я подниму, Петро, я подниму. За вас: тебя и Федорчука. За вас надо, за вас нужно. Я подниму, а вы – вы выпейте... за меня тоже. Ты не волнуйся, в штабе не узнают, да и эти сто грамм у вас, больших русских, проходят быстро, а нам... нам нельзя, мы не привычны к русским масштабам.

— Хитрец, Ким, — Малявко встряхнул фляжку со спиртом. — Долго его ждать-то? Ты, зверь, надолго Федорчука вывел из строя?

— Ровно настолько, чтобы он очнулся старшиной разведвзвода знаменитого Малявко.

... Федорчук очнулся и как ни в чем не бывало пристроился на ящик возле стола, где тихо и мирно беседовали его несносные отцы-командиры. Старшина покосился на корейца, перевел взгляд.

— Командир, чую...

— Правильно чуешь, — равнодушно дополнил (или перебил) Ким, — как и положено, старшина: мы шуток не понимаем, неразведенный – как и положено. У нас, у разведчиков. Ну, старшина, поднимай... С возвращением к нам, грешным. Аль забыл разведработу? — и повернулся к Малявко: — А знаешь, командир, Иван Храмцов, мой будущий комроты, оказывается, в Испании был.

— Воевал там, что ли? — встрял Федорчук.

— Это, Федя, по вашему лапотному – воевал. Моряки ходят, разведчики – бывают. Сколько ж вас можно учить...

— А что ж он только лейтенант?

— Да ведь и мы... не выше, зато живые.

 

— Не ной! — Иван Храмцов прищурился, кося взглядом знакомства на Кима. — Не ной, Сергей Мохов! И ты! И не я!

Мохов растерянно топтался перед орденоносным и невозмутимым, серым и невзрачным лейтенантишкой.

— Мохов! — проревел Храмцов, крутой испанский и финляндский офицер (узнаете: 1936... 1940...). — Не бойся, Мохов! Кроме как себе – мы никому больше не нужны! Не будь сопляком, Серж! Ведь уральцы всегда были упрямыми и упорными мужами...

Лейтенант невозмутимо выкинул из каждой руки «кубари».

— Это – каждому. Еще по старинке: погоны вам еще не светят, но хоть штрафники будут видеть «старших». Понятно? На петлицы, на петлицы крепите эти отличительные квадратики, дабы впопыхах и лиходейно вас не зацепила ваша же братва!

— Сволочи! — задохнулся Храмцов.

— Не я, — Ким спокойно отвернулся от штрафного офицера. — Вы! Вы и вам подобные в Испании, Иван... ты кем там был в Испании, Храмцов – забыл? Люди наши кровь проливали, а ты их молча и хладнокровно, хренов «дед мороз», добивал по указке сверху.

— Откуда знаешь? И что ведаешь? — прохрипел Храмцов. — Покупаешь?

— Нет, — Ким равнодушно взглянул на штрафника. — Все твои награды – боевые и толковые... вот только совесть твоя кое-где не чиста...

— Откуда знаешь, командир?

— Я такой же лейтенант, как и некоторые. Откуда, спрашиваешь? Может, тебе интересно, кто еще и я? Отвечаю: кто, кто – конь в пальто! В кожанке. Отвечаю, Иван: сначала ты – орденоносец, смелый «но пасаран», а затем ты тот... кто загинул судьбой на «дедов морозов», почему ты и здесь паршивым лейтенантом, а не златоглавым следователем где-то в глубинах штабов.

— Откуда? Откуда знаешь, командир?! Ким?! Кто меня продал в моей контрразведке?

— Свои же. Вот потому ты, Храмцов, до сих пор и офицеришка разжалованный расхристанный, а твои отцы-командиры уже ходят по тылам в полковничьих погонях. — А ты, Мохов, заткни уши, обуй «кубари» – и готовься к последнему бою. И не ной ,как правильно сказал тебе Храмцов... Мне нужны даже здесь, в этом вонючем штрафбате, крутые и мудрые командиры.

— А я? Я ведь люблю Родину, Отечество, товарища Сталина. И я за них – в огонь! Возьмите меня с собой, а...

— Берем, хитромудрый Сережа, – только до первого поворота, дальше, я вижу, тебе не суждено – с Иосифом Виссарионовичем ты уж как-нибудь сам... зубы на крючок... мы здесь ни при чем... разбирайся, голубок, сам – слишком наши силы не равны, ни мои, ни наши... не знаю, как ваши.

Храмцов скрипел зубами. Федорчук от злости молчал. Ким равнодушно зрел участников будущего героического батальона... Малявко горько улыбался, ибо знал – командный состав будущего воинского подразделения пришел к единому мнению. Что, как и когда – дело недалекого будущего, предвидится, запланируется, закодируется... зашьется и завьется, мусор всё это, ибо судьбы отцов-командиров будущего штрафбата уже предрешены!

 

Чёрт с ним, с Храмцовым, что он такой-то и такой! В штрафниках есть еще, оказывается, и выше чином – среди четырех десятков кадровых военнослужащих есть еще и капитан, и даже майор. Но всё не то: майор – интендант, тыловая крыса и снабженец, а капитан – бог войны, артиллерист, случаем пострелявший по своей наступающей пехоте. Ну кого тут в первый дивизион? Ну кого тут во главе атаки?

И взгляды хищно вцепились в Храмцова. Ну чем не бог войны, с сорок первого в рядах отступающе-наступающей славной Рабоче-Крестьянской... Советской Армии... Это он вынес все тяготы отступления-наступления нашей непобедимой, возглавляемой нашим несокрушимым отцом-Сталиным, армии. Ну ему, значит, и быть во главе угла-уступа, ломающего позиции врага.

Начштабарм. Начштабдив. Спецотдел армии. Комдив.

Все с надеждой взирали на взъерошенного героя Испании. О боже! Быть там и не стать героем здесь! Быть посему.

Вот и так: Храмцову быть комроты-один, идущим впереди... С ним идут...

За ним идет рота-2, Сергей Мохов, к которому доверия нет (как и к интенданту-майору и запойному капитану-артиллеристу); впрочем, что с них взять, с дешевого и плюгавенького арьергарда под прицелом бдительно-неумолимых «ДМ» НКВД.

... Вот они, спасители России наших южных фронтов начала сорок третьего года – ждут не дождутся своей кровавой и обыденной участи.

А впрочем, какое мне дело до них до всех, а им – до меня?!

... Около сорока человек в штрафбате были «местными» – из проштрафившихся солдат. За то, что подобрали немецкие листовки с самолетов; за то, что перепили с «устатку» и опоздали в атаку; кое-кто плохо слушал и не понял наших политруков; пытался дать в морду амбициозным командирам, да так и не успел; успевший заорать в шальной и дурной атаке «сдаюсь», но не успевший сдаться...

Все они вошли в роту №1 основным костяком, на который, как воин-профессионал, рассчитывал Храмцов: если не они – то кто? Обучены, обозлены, умеют стрелять врага и... в спину мнимо-командиров... Вот этих заспанцев-засранцев немцы чуть ли не взяли тепленькими... немцев полегло с десяток, наших – взвод; за исключением вот этих, которых так и прозвали Иванов-Петров-Сидоров – и другие (осталось пятеро из глупого взвода), и которые держатся сейчас дружной, не разлей кучкой; да, одна из них фамилия настоящей является – Петров, старожил, не спавший трое суток и сдуру попавший в горячий котелок поганой переделки...

— Вот он и спрашивает, — продолжал рассказывать один из штрафников своему невнимательному собеседнику, — кто, мол, из вас желает пролить кровь за родину? Ну, не знаю, все ли они хотели, да может крови той с голодухи лагерной не осталось... только вижу я, как наш начальник пересыльного лагеря что-то тихо шепчет на ухо своему заму – «куманьку» по-нашему, – и потом охрана в полной обойме разбегается по своим огневым точкам, вот тогда и смекнул я, что дело пахнет керосином.

— Так кто пойдет на помощь Отечеству в его трудный час? — снова вопрошает наш кровосос.

А в ответ – тишина. И никому невдомек, что сие всё – ловушка для непатриотов.

Смекнул я. А может и другие понятливы оказались... Толкаю я другов своих, рядышком стоящих. Пеньки чертовы! Шиплю на них, не хуже болотной гадюки: «Давай, придурки, шаг вперед, прольем кровь лучше на фронте, чем поляжем прямиком сейчас и здесь». Умные не только возле меня оказались, но еще кое-где в строю... из трехсот человек пересылки вывалилось нас вперед человек так двадцать... другим оставалось: малый срок, этап, надежды, бездорожье. Затолкали нас, два десятка, в момент в подъехавший грузовик с одним охранником – помню, Петрович прохрипел: «Может, спробуем, ребята, бежать на волю?» Грузовик рванул... пауза... и будто догоняя нас затрещали автоматно-пулеметные очереди. Мы все двадцать живы, в первую роту расписаны, а наша пересылка – полегла, что ли? Стреляли-то не по нам.

Что и говорить: сильна была рота Храмцова, состоящая из штрафников-солдат, «сознательных» политических лагерников и тех, кого в свое время не успели утопить на этапе в барже – всего почти полторы сотни человек. Они должны были послужить первоначальным клином в ударе по Безымянной высоте.

— Легких дорог мы не искали.

— Мы не пыль на ветру!

— Где наше место под солнцем?

— Любви в нас не осталось. К кому и для чего, если ее выбили страшными месяцами их лагерей. Веры – нет. Надежда умирает последней. И выбора у нас тоже нет...

— За Родину! За Сталина! Ура-а-а!

Как и что кричали русские солдаты в сорок первом, как и кого они костерили, отбиваясь от немцев в окружении – кто вспомнит и произведет... но всё меньше и меньше в живых их сейчас, ряды их проредили страшный 41-й, плен, штрафбаты, лагеря, жестокие отступления и не менее жесткие прорывы и наступления нашей победоносной армии.

Рота №2. Командир Сергей Мохов. Ким и Малявко долго и с сожалением смотрели на бестолковую толпу вояк; даже пес, лежащий у ноги Петра, не выдержал и, привстав, глухо зарычал, обнажая крепкие и мощные клыки. «Н-да, — с тоской подумалось Герою, — ну и...? Много ли навоюет с такими архаровцами Ким. Что он, бедолага, заранее, что ли, обречен вот такими славными солдатами... Где их, бл..., только выкопали! У Храмцова – люди как люди, а эти – сброд».

— Обрати, Ким, на вот того, невозмутимо-спокойного. Твоя копия. Будто вечно ходил в штрафниках и ему всё и все привычны; будто – дома, а не в гостях у Родины.

— Это – воровской авторитет, кличка – или имя – Сенька! Его слушают, слушаются. Вот его команда... слово поперек не скажут, ни против него и ни против советских командиров. Но слева его «шавка», подшестерник Сашок, мерзостный подонок; что связывает их – и черт не поймет. Справа от Сенько – Якимыч, крутой «политический», один из моих двух связистов; Якимычу можно доверить и свой автомат.

Что они знали про Санька?

Сашок. Темная лошадка. Уголовная шестерка. Но почему-то нужен Сеньку, для чего, зачем, почему?

— Якимыч? А их что связывало, старого политика-58 и авторитета?

Коротко и в двух словах? А на большее мы и не рассчитываем, иначе быть и не может!

Не видят люди друг друга... а потом не найдут никогда!

 

Какое мне дело до вас до всех? А вам до меня? Кого волнует чужое горе?

 

Я, Иван Храмцов, когда на меня накатит тоска черная, «боевая до страхолюбия», – становлюсь безудержным, человеком «без тормозов». Не праздную я после войны свой день рождения, полнейший отпад и равнодушие к этой очередной и ежегодной дате... Ну и что? Что стал на год я старше... вот только мудрее ли? Свой день рождения я почему-то праздную зимой (родился – летом), в начале года, когда зима начинает переламываться в раннюю холодную весну... для меня – сорок третьего года! И еще уважаю девятое мая и ненавижу те несколько дней после девятого мая. Вот в эти два дня в году, два моих уважаемых праздника, я могу впадать в однодневные и крепкие запои... вокруг меня бегают любимые внуки и красивые внучки, невестка пыль с меня сдувает, а сын далеко стороной обходит, но команду мою слушает, с любого конца квартиры улавливает, ибо знает – я человек не матерящийся, не переносящий хамства и наглости человечьей, с железной волей, молчаливый (не выдавишь и грана воспоминаний юности и военной гнусности) – не терплю вольноотступников. Впрочем, к чему это я, при чем здесь сын-то мой и моя любимая невестка, смотрящая на меня влюбленными глазками? Набор в «мои» праздники полный: спирт, железная кружка, сухари и нет-нет да подсунутые сердобольными женщинами икра-копченая колбаса-лимоны... Я вроде яств и не замечаю – горюю. Тем временем мой брякающий орденами и медалями мундир обдуют и продуют, помогут мне, в дугу пьяному, его надеть – я встану, оденусь, обуюсь... и уйду в сорок третий, оставаясь по-прежнему дома и в семье. Все мои знают, и поделом, что в свое время я был комроты штрафного батальона. Жалеют, сволочи! Вот только мне их не жалко – отстоял.

 

Сенько! Легендарнейшая личность в их дармовом и дерьмовом мире.

— Знавал я их, людей великих! — он улыбался, скорее – глазами, в пол-этажа, с горькой иронией. — Кто может похвалиться такими крутыми знакомствами: Дзержинский, да-да, Феликс Эдмундович, «Вечный Революционер»; никогда не спекулируй на чужом горе... Успенский – будущий бог педагогики.

Таких людей у нас уважают! Сашок, мой прихлебатель, как его зовут? Кто из него сволочь сделал – кто из него пытался сделать человека? Из меня, рода не помнящего, Россия сделала человека – люди всякие и разные нужны, лишь бы хватило; из Сашка, дерьма российского и отброса бывшей державы Российской, даже Сталин не сумел.

Жалуюсь ли я? Я, Сенько, которого били линейкой... извините, у меня, отвлекаюсь, имя-отчества-фамилии своих не было, государство не удосужилось прилепить «горбатого»! Но зато, суки, я навечно узнал и узаконил в детстве «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» – или ты, хвост асфальтный, безымянный после Гражданской, получишь жестко по лбу линейкой. Мне, Сеньку, не захотелось таких благ молодой России, не хотелось такого и Сашке-прохиндею.

А так хорошо начиналось.

— Ким, видишь Сенька?

— Вижу.

Вроде бы из «Тараса Бульбы»: «Сынку, ты видишь... вижу, батька, вижу... ну и... крепись, батяня, на то вы и такие».

Какие? Железные, что ли?

Вы лучше лес рубите на гробы, в прорыв идут штрафные батальоны...

Кстати, меня, пацаненка, нашел в асфальтовых котлах чуть ли не сам Дзержинский... этого человека, этих людей из ЧК я уважал, будучи десятилетним пацаненком Сеньком. Еще бы! Сам Ленин, сам великий Дзержинский вырвал его – их... из нищеты.

Так Сенько думал много лет назад. И его подопытный Сашок-малолетка, возможно, думал так же.

А что, Сенько-криминал, хитроумный за счет чужого кармана, не пора ли нам в бой? Вот только не ручаюсь, Санек, за ваших шавок типа Сашка! А как остальные, что под твоей эгидой вышли из небытия и...

 

Рота №2 сводного штрафного батальона под командованием проштрафившегося лейтенанта Сергея Мохова.

Взвод его, более чем наполовину необстрелянный и неподготовленный, побежал чуть ли не из собственных окопов, позор! Комроты, кипя от злости, от сего мелкого прохиндейства, забыв о собственной личности, кинулся спасать «гнилое болото», и спасибо, что погиб... повернул трусов молодого, неопытного Мохова. Сам загинул, отвернув от многих бед  бойцов роты, но не охранил молодого Мохова от страшной беды.

Так Мохов оказался в штрафбате. Вот так Сергей Мохов из будущих полководцев оказался в штрафном дерьме. Уралец, доброволец, что он мог сейчас написать своей невесте, которая ждала его патриотических писем?

— Не горюй, — ухмыльнулся циник Храмцов, узнав про горе «соратника». — Это твоя, пацан, чуть ли не первая атака на международный империализм, не как у меня, бедолаги...

— А как у тебя, Иван?

— Как и должно быть, Сережа, – у начала всё прекрасно, а посему в итоге – грустно...

«Циник» Храмцов невесело хмыкнул, будто вспоминая. Уже имея боевой опыт «до-немецкой войны» и оберегая людей после «зимней-финской», он выждал мороз и короткий зимний день и крутым охватом взял вверенную ему деревеньку – опорный немецкий пункт №10 в линии наступления... взял почти без потерь, в упор постреляв чуть ли не полроты противника, но так и не вписавшись в общий мудреный график судорожного наступления. Да, почти потом чуть ли не в морду заехав салаге-полковнику, обвинившему его в превышении прав... его, Ивана Храмцова, бившего хрен знает где и когда... за Красную Армию в спец-командировках. Кабы не тот полу-франкистский плен и нудность «испанского» НКВД – быть бы ему, Храмцову, капитаном (орден – дали)... кабы не финские снайперы под линией Маннергейма в сороковом и не такие жестокие морозы – быть бы ему, Храмцову, полковником (орден – дали)... Кабы не эта наглая полковничья рожа в конце сорок второго – быть бы ему, Храмцову (обещали орден Ленина)...! Слава богу, что жив и в живых оставили... в штрафбате. Может, сказали, и здесь выдержит.

Рота вторая – сотня уголовников, «у́рок», боевая единица крутого батальона фронта, идущая по боевому графику вслед за ротой №1 Храмцова, идущая в наступление под бдительными стволами снайперов и пулеметчиков полуроты НКВД – «дедов морозов», бдительных охранников, имеющих опыт штрафных порывов.

Сколько дерьма, воров, швали, уголовников и прочего было в арьергардной роте – не сосчитать, и сколько их и откуда повынырнуло – не понять, и как их допустили к почетному «кровью искупить» – умом Россию не понять. Но – вот они! И весьма трудно было оценить мудрость создателей и руководства данного штрафбата, создавших и утвердивших такую структуру, такое штатное расписание штрафного батальона – начиная от его бойцов и кончая его командирами (в важный прорыв – одни лейтенанты с штрафной рваниной, «от рубля и выше»?). Ну и ну, совсем, что ли, из ума выжили... иль от бессилия и тупика; не пахнет же здесь военной хитростью?

Кто не строит – обречен на вымирание. Не нами сказано – трудно им и оспаривать, бойцам роты №2, многие из которых кроме гонора, злобы, волчьей ненависти и кровавой хватки не имели в жизни и не сотворили, как их предки, то, для чего они предназначались: дом, сына, дерево – три «кита» в жизни настоящего мужчины-добытчика, каковым был он с пещерных времен.

Что – сейчас? За Родину, за Сталина! Два хороших, добротных... идола! От Родины, ее Величества, никуда не денешься – будь ты хилым, богатым, дерьмом, будь ты самим товарищем Троцким из мексиканского сорокового года, кто так блестяще начинал и печально был кинут.

Родина, великая Россия, великая после татар, была, есть и будет для всех своих – расстрелянных, живых, эмигрантов, штрафников.

За Родину! В страшном сорок первом! В тяжелейшем сорок втором. В муторном сорок третьем, когда было ни вашим, ни нашим...

За Сталина? Так куда ж мы денемся от него, нашего «отца народов, в конце июня сорок первого осевшего на подмосковной даче и затаившегося мертвым боем от военного шока... от Сталина, спасшего Москву в декабре того же сорок первого крутым Жуковым... от Сталина, сломавшего хребет немцам под своим историческим Царицыном (читай – Сталинградом... городом на Волге).

Впереди многое еще предстояло – Курская дуга, белорусская сорок четвертого операция «Багратион». Бой будет завтра, а пока... взвод зарывался в облака... и уходил по перевалу. За Сталина! Да куда ж мы, мать его за ногу, денемся от нашего родимого... отца; да кто ж нам позволит иное, ибо – иначе быть и не может... Нас не сломали татары, шведы, поляки, французы. Немцы? И они тоже.

 

Якимыч. Статья 58-я, государственная измена, 10 лет приговора, потом пять лет лишения гражданских прав... человек без прав и обязанностей, на выселке, одним словом, без права жить в Центре.

Сенек устроился напротив него, вроде как прикорнул; присел на корточках, как делают шахтеры Донбасса в короткий миг отдыха. Сенек присел и ждет. Но Якимыча не проведешь... И таких видел.

— Якимыч, я тебе удивляюсь. Ты ходишь под моим авторитетом и в то же время не ставишь меня ни в грош. Все видят, смеются... я такой крутой – и нянькаюсь с тобой. На кой шут ты бы мне сдался со своей 58-й?

Якимыч, старше своего собеседника на добрый десяток лет, спокойно уперся глазами в Сенька.

— Я – твоя совесть. Ты меня боишься, сволочь!

— Но-но, шавка, одно мое слово и от тебя не останется мокрого места, Сашок тебя...

— Сашок – дерьмо, твоя «шестерка». Я удивляюсь, как ты с ним еще ладишь...

— Вынужден. Лакеи мне нужны. Впрочем, как и мудрецы при Александре Македонском.

— Ты и его знаешь? Силен, Сенько! Фамилия мне твоя нравится – Ревком. Да кто ж тебя наградил такой?

— Сталин, — Ревком спокойно ответил. — Не один, Якимыч, ты у нас в стране такой крутой... есть и покруче. За что ты, чадо, страдаешь, мудрый ты мой человек? Скажи мне, своему крестному отцу.

— Замолчи, щенок! Ты в свое время под котлами асфальтовыми валялся, а я воевал Гражданскую!

— А ты не упрекай меня «асфальтом», не один я такой, выбитый и изгой...

— Слова-то знаешь какие...

— Да, Якимыч! Ты думаешь, если вор – то тупой и забитый! Не-а-а, голубчик, это через десять-пятнадцать лет мудрый вор-авторитет изведется... Но сейчас мы в лагерях еще в глубоком авторитете.

— Конечно, шакалы!

— Не кипятись, Якимыч!

— Как я вас, шваль, уголовную тварь, ненавижу.

— И меня?

— Ты, Сенек, сказ особый, глупый, заблудившийся щенок, и твое место не средь сброда, а здесь...

— Вот я и здесь, Якимыч! И еще спас два десятка людей от неминуемого расстрела. Надолго ли, спросишь? А это уж, такой мудрый, ты спроси у себя, шакал политический. Здорово тебя оценили, твою жизнь!

— Не трожь, вонь уголовная, шавка!

— Якимыч, лежать бы тебе давно трупом... ан нет, живой еще ходишь, за моей широкой спиной. Издеваешься, Якимыч? Терпение мое пытаешь? Ну-ну. Всё прощу, Якимыч, лишь бы жив был и при мне... Ты у меня кто?

— Совесть твоя утерянная.

— Пользуйся, Якимыч. Вот только пуля – дурра, как говорил незабвенный Александр Васильевич.

— Суворов.

— Ну ты даешь! — Санько восхитился, улыбнулся. — Пуля – дура, кусается, а штык – молодец, улавливаешь? Нам, штрафникам, такая прописная истина ох как еще... пригодится. Ты понял, сволочь? Политическая проститутка. Цены ты себе не знаешь, Якимыч! Сталину ты не нужен почему-то, а мне – вот он я, с открытой душой, – а мне и народу такие Якимычи нужны. Необходимы!

Какая-то странная дрожь пробежала по лицу старшего. Страшные измученные руки скрючились и готовы были запустить жестянку в наглую рожу Сенька.

— Цыц! — зарычал Сенек на подвернувшегося уголовника. — Не видишь – с человеком говорю! Шляются тут всякие, плюнуть некуда.

— Якимыч, у меня водка есть.

— Откуда?

— Тебе не всё ли равно? Знаю, не откажешься, герой Гражданской войны.

— Не замай, придурок.

— За что и люблю. Не будь ты моим – я бы и на «мокрые» дела пошел... Я обозлен, обделен, ты – у меня последняя инстанция.

— Ну ты даешь, Сенек! Слова-то...

— А я, Якимыч, хочу быть писателем...

— Одеревенел?

— Фу, Якимыч, так некрасиво говоришь.

... Все мы без прошлого – ноль без палочки. Вот там, в юности, мы и оставляем свой жизненный стержень, опору нашу и надежду.

Якимыч хотел жить, но еще более любил Родину, Отечество, за что оказался юным пацаном в семнадцатом году на румынском фронте – прапорщиком, офицером-недоноском, сыном неплохой и знаменитой фамилии.

Они выпили, помолчали, подобрели.

— Сенек! Фу, имя-то какое псиное.

— Привык. Хочешь по-другому – зови, не обижусь. Но всё быдло знает меня именно под таким... такой кличкой.

— Погоняло?

— Умный, Якимыч.

— Зачем ты держишь при себе этого придурка-Сашка?

— Лакеи и мне нужны, мой Якимыч. Вот ты, патриот, на эту роль не годишься.

— Смеешься?

— И не думаю. У меня лакей – Сашок, ты же лакей у Сталина.

— И не боишься хулу говорить? Услышит... услушают.

— Дальше фронта не сошлют.

— Сенько, да ты конченый человек! Такую крамолу несешь...

— Устал тебя я слушать – и в лес ягненка поволок, а, Якимыч?

— Ты и Крылова знаешь? А знаешь ли ты, недоделок Советской России, что Крылов твой был неряшливым, нищим и завистливым человеком!

— Не замай, Якимыч! Не кажется ли вам, ваша дворянская морда, что ты, вы, пользуетесь избытком нашего доверия?

— Пролетарского, что ли?

Якимыч взглянул на своего собеседника, как на глубоко больного и наглого, затравленного болезнями, глубоко пропащего человека.

— Так и будем препираться? Ты разве не понял, идиот, царь воровской Сенек, что нас отделяет от Иисуса один шаг... с дремотой?!

Сенек хмыкнул:

— А знаешь, Якимыч, не слишком ли мы, Его благородие Дворянчик и я, отбираем время у Ее Величества Истории... не заговорились ли... Ай, политический хулиган... не слишком ли вас, политических проституток, много развелось... правых и неправых.

— 37-й вспоминаешь?

— Нет. Просто устал я... от Вас, Ваше Благородие.

— Да ты, сука, валялся под котлами, а я, молодой парнишка, уже кровь глотал, был и есть Георгиевский кавалер.

— Поэтому тебя чуть не разорвали в Яссах твои солдатские массы?! Эх ты, белая кость – голубая кровь...

— Да что ты знаешь, молокосос...

— На десяток лет помладше, да...?

 

Мне, Ивану Храмцову, жалко их, они мне снятся, эти две подло-русские и неудобоваримые люди – Сенек-вор и Якимыч-наш. Глаза закрою – вижу... Я потом наводил справки – и сам был не рад. Такое хлебнул, чуть ли не за врага народа приняли, ну а потом хрущевские времена пришли, полегче.

Ну и...?

 

Врагу бы не пожелал. Ура! Ура! За веру, за Царя, за Отечество! У меня, молодого и такого глупого Якимыча, был друг из черни, пролетариата... пока я, романтик плутавший, воевал за веру и Отечество, он ухлестывал за моей невестой – дворянчиковой-ласковой-доверчивой, но охмурить мою Ольгу не успел или не сумел... Когда я, раненый, с Георгием прибыл домой – началась Гражданская, зло Российское, панихида, кутерьма в пять миллионов убитых... Ну а я-то причем? Какое мне дело до всех, а им до меня... кто мне такой знаменитый и добрый, пролетарский вождь Ленин, и человек с «чистыми руками и горячим сердцем» Ф.Э. Дзержинский (или последний – с холодным сердцем?)

Ну и что... что меня чуть не стоптали под Яссами? Они, быдло, втаптывали нашу гордость России, ее осколки... пьяная сволочь, я вас ненавижу...

— Ну и глуп ты, Якимыч!

— Не-а-а, командир. Пьяный – да, но сволочью не был.

— Ну и что твоя «дворянчиковая»? Удивляюсь тебе, Якимыч, – ты за женщину... продал друга, родину...

— Мой друг, не добившись взаимности у Ольги и будучи начальником ЧК малоизвестного городишка, лично расстрелял... ее, Ольгу!

— Откуда знаешь?

— Доброхоты донесли. Потом. У Ленина – добрые, добрые глаза, а подписал приказ: резать, бить, брать заложников-поляков, – тогда, когда мы не дошли с Тухачевским до Варшавы... Сталин недавно расстрелял его, рассчитался.

— Жалеешь?

— Кого? Будущего и убиенного маршала Тухачевского? Кстати, он меня лично знал. Меня сейчас легче расстрелять, чем вернуть к прошлому.

— Тебе страшно?

— Мне? А тебе? Тебе страшно Ленина, Дзержинского, Сталина? Мне – нет! Ибо я – их дитё, их воспроизведение!

— Заткнись, грамотей! Ты Есенина запрещенного читал?

— А как же, придурок от политики! Это вы думали, что он должен быть запрещенный!

— Водки, Якимыч?

«Нет? А мне нравится – когда ваш поганый муравейник разворотишь!»

— Так пойдем в атаку?!

— Куда ж мы денемся, Сенек!

— Если не хочешь быть лакеем у собственной бабы – не подавай ей сигарету и рюмку собственной рукой. Ты понял, Якимыч?! Иначе – сядут на шею, станут шалавами... впрочем, откуда тебе знать женщин, ты заклинился на своей Ольге...

— Ты ее не трожь. Не замай, пацан...

— Куда уж мне... Дзержинскому против Ленина.

— Да ты никто! — вышел из себя Якимыч. — Какой из тебя Ленин, Дзержинский... Ты, ты, ты, ты – Сталин, вот ты кто такой!

— Нельзя тебе пить, Якимыч. Отвык ты от человеческих удовольствий. Завидую вам, Якимыч!

— Придурок! Пацан!

— А ты не лайся. Могу и по фотографии съездить! Знаешь, что не сделаю такого, пользуешься, но ведь терпение кончается... даже у бабы. Не замай, пацан!

— Да ты меня слушай, Сеня! Меня, а не идиотов!

(ну и к чему весь этот треп?)

— Вот тебя и слушаю. Таланта доморощенного.

Якимыч озлился вконец. Смело пихнул Сенька, чуть не уронив его с доморощенной табуретки, спросил смело, не страшась, внахлест:

— За что меня Тухачевский, пропащий маршал, любил? Знаешь?

— Не-а-а, Якимыч! Ты для меня – загадка. Вселенная. Век живу – не отгадаю. За что и люблю. Вроде всех знаю и понимаю – баб, проституток, подельщиков, крутых, лагерников, погонял, овчарок, зонных... но тебя, Якимыч, не приспособленного, люблю. Душу за тебя отдам. У тебя есть душа, мой дорогой Якимыч? Да ты себе цену не знаешь!

— Знаю, — вскипятился соратник Тухачевского. — Вот ты меня и любишь за то, что я твоя совесть. Не продаваемая. За что меня и любил мой незабвенный Тухачевский. Он был тогда молод и глуп... под Варшавой... Торопился.

— Ну не настолько же? Ты ж любишь его, Якимыч? Для меня Ленин, Дзержинский – для тебя Тухачевский...

Тут Якимыч или вконец рассвирепел, или же наоборот, вечный штрафник, успокоился. Подобрел. Сосредоточился. Заговорил. Глухо и собранно. Не доказывая никому.

— Ты не трожь его, Сенек! То – моя молодость, мои мечты, а их обычно не дают лапать... Это тебе не баба... щупать. За что любил меня Тухачевский? Видно чуял и знал свою нескорую погибель... не ведал, что его предаст лучший друг Блюхер?!

Тухачевский был тогда, как и я – молод, но не глуп, самонадеян, но не туп... я у него был самый молодой командир полка... «Еще немного – и ты будешь, — любил говорить он мне, — и ты будешь начдивом. Чуешь?» Я не чуял. Для меня, молокососа, бывшего царского офицера, это было бы смертью. Мне сейчас за сорок, а тогда, под Варшавой, было немногим за двадцать... Комдив хренов... Да кто бы мне позволил им стать? Фрунзе, Котовский, его величество Сталин? Он тогда меня вызвал... да не Сталин, черт побери, Михаил... Тухачевский, и сказал: «Всё, конец нам, Якимыч... «обделались» мы, история нам не простит». Вот тогда я понял, что я как человек кончился, закончился, уже погиб и цена мне пятак.

Они выпили. В погребальной тишине.

— Ну, Якимыч, ты всё сказал?

— Да, — угрюмо прозвучало в ответ.

— Ну, я рад за тебя, старик! — ухмыльнулся вор Сенек. — А теперь – в бой, да, командир?

— Я тебе – не бог и не царь, — угрюмо огрызнулся в ответ его собеседник.

— Да простит нас Бог!

— Мало тебя... ели... кушали на завтрак, герой!

 

Полковник был великолепен. Он смотрел в рожу быдла. Наслаждался. Он застрелил их общую невесту, не дав ее тело никому. Если не мне – значит никому! И ты, мой лучший друг Иван Якимович Фертиков – тоже не получишь ее, свою подругу Ирину... фу ты, Ольгу... Ирину я имел, а вот Ольга почему не далась?

Тогда он голоса не имел, следственный лейтенантик ОГПУ, сумевший-измудривший осудить своего лучшего друга Ивана. Особая тройка, правившая тогда судьбами людей неординарных-царских-нестандартных... Ты, будущий полковник-сволочь с голубым кантушем на шикарной фуражке (почему-то ты ее больше любил, чем полковничью папаху, полагавшуюся тебе по штатному расписанию). Тебе, падаль, потом снились сны. Плохие сны. Сука! Ты обрек лучшего своего друга Фертикова на вечный изгой... была б твоя воля, гад, ты б обрек его на расстрел. Только не удалось тебе – двое других из «Особой тройки», оценив заслуги бывшего командира полка и осудив его за «трусость» почему-то... не дали добро на расстрел...

Якимыч... Якимыч! Иван Якимыч! Перед тобой раскрывались широкие, большие, огромные Перспективы – как в сталинском Союзе быть одному из десяти и пройти советские концлагеря... Ты побывал на Соловках – гордись!.. Ты, быдло, рыл канал на Севере (не Волго-Дон... потому-то ты и не любил потом папиросы «Беломорканал», курил «Север», «Звезда», «Прибой», махру).

А будущий «голубой» полковник, не спихнув тебя в смерть, так мечтал отдать тебя если не в лапы смерти, то хотя бы в Коми, Казахстан, Магадан... да здравствует держава «Непобедимый ГУЛАГ».

— А что, Лаврентий, ты узнал – куда пропала одна из моих любимых двадцати семи трубок?

— Не волнуйся, Коба. Всё сделано... трое уже расстреляны, десять сознались, семнадцать – допрашивают...

— Ну-ну, мой старательный! Ты там того, не особо старайся. Не злодействуй – трубку я нашел... побереги пыл. Пригодится.

 

В холодном пятьдесят третьем, когда полковник Иван Храмцов и иже с ним подполковник Ким – но уже без почившего сержанта Ивана Якимовича Фертикова... не дожил «старик» до расчета, умер от фронтовых ран, – когда они, Храмцов, Ким и другие, ворвались в здание НКВД-МВД и искали... Нашли голубого полковника (почему Ким и остался без следующего звания – он застрелил арестованного – потому что... потому что...).

Долго рассказывать. Но нужно (кому?). Пока они «крутили» полковника, Хрущев, Жуков и иже с ними брали Берию, уважаемого Лаврентия Павловича... тогда вся страна плакала – как же мы будем жить без вождя, без «отца»?

Но ведь живем! Пережили! Ведь пережили эту страшную дату, пятое марта 53-го. Вся страна плакала, три (или пять) тысячи удавили, даже больше чем на Ходынском поле (в 1896 году, воцарение Николая II). Жалко Якимыча. Столько прошел – и чуть-чуть не дотянул до... Он бы своей недрогнувшей рукой, так мечтавший об этом миге, пристрелил бы своего лучшего друга, голубого полковника, лакея Абакумова (министра МВД). Спи, сержант Фертиков, спокойно в своей могиле – за тебя рассчитались. Но ты ведь всю жизнь мечтал вот так прийти с «ТТ» и дорого продать свою копеечную жизнь... когда началась Большая Война (это ее потом назвали Великая Отечественная война, сокращенно ВОВ, как... как... а для него, Якимыча, была всё еще Гражданская, для Храмцова – Испанская и Финляндская, для Кима – Китайская, Халхин-Гол, озеро Хасан).

Да, я Иван Храмцов, надевая свой чуть ли не генеральский мундир и звякая металлом на груди, – я, я... я...

Я – плачу. Я зверею.

Прости меня Бог!

Я не верю в него, это чудо! Ничего он не знает и не видит! Мне не надо было столько лет прожить, чтобы отгадать истину. Почему мои ребята, мои орлы не дожили до момента истины – как мечтал Фертиков закончить свои годы ожидания...

Он шел. Упрямо. Без остановки.

В сорок втором, когда Иван Якимович снова попал...

В сорок первом он ушел добровольцем на фронт. Ему хотели, но не дали лейтенанта, капитана... враг народа. Но один из них сказал: «Этому человеку надо давать... дивизию... На полк он... не понятен. Да это ж будущий командарм».

После разгрома под Харьковым будущий командарм... получил: «Гуляй, рванина, от рубля и выше!»

После «блестящего» Харьковского наступления сорок второго, Сталинского наступления – Жуков не принял, а Сталин «их» не воспринял...

Якимыч под Харьковом попал в плен... Взвод Мохова побежал из-под огня... Иван Храмцов – дал по морде будущему голубому полковнику...

Как мир тесен. Иван Храмцов, Якимыч – и его друг-сволочь, который обзывал Якимыча «белой костью-голубой кровью»...

Вы поняли? Я – не очень. Значит, вы мудрые люди.

«За превышение власти – Храмцова... Фертикова...»

— Да и ... на вас.

— А на тебя тем более, сказал тогда «голубой», осудивший меня на смерть после Испании и Монголии...

— Вы не поняли?

Полковник-подполковник вершил нашими судьбами?

Да простит нас Бог! За что? За Магадан, за Казахстан? Вы, суки, в голубых этикетках...

Никто не любит свидетелей. Маршал Жуков Г.К., четырежды Герой, сослан после переворота Хрущевым... командующим зачуханного Уральского военного округа. Храмцов, полковник, попал под Венгерский огонь в 56-м... Ким должен был загнуться, погибнуть в Корее 53-го года... Фертиков, соратник Тухачевского, умер от раны, полученной им в небезызвестном штрафбате...

Все эти люди – достойны человеческого сожаления, и имя им – легион!

 

... Берия метался в своем бетонном застенке и орал истошным голосом:

— Женщину, женщину дайте! Суки, издеваетесь над заслуженным человеком. Я не могу без женщин, поймите меня.

Его, лично загубившего судьбу семидесяти красивых и прекрасных женщин (или же их было 110?), понимали, зная его как властолюбивца, развернувшего сети Гулага по всей стране и на костях невинных людей построившего социализм и непобедимую державу. Знали, как он, Лаврентий Павлович, опасен и лют. В конце сороковых, уже после войны, они отличились еще раз – еще раз и в последний, устроив бойню ленинградских врачей, заслуженных военных, заводских гениев-инженеров, архитекторов.

Берия, создатель и организатор атомной промышленности, воздвигающий в глухой и далекой тайге атомный бастион страны (на костях пленных немцев), говорил Курчатову:

— Игорь Васильевич, дорогой! Ты – наша опора и надежда, сделай нам атомную бомбу; людьми, стройматериалами и всем прочим я тебя обеспечу, несмотря на нынешние наши нужды. Только не обессудь на меня, если вдруг ты не справишься со своей задачей.

 

Весь мир наш, неправильный, грешный... мир бесконечный, это наш, это – мой...

— Товарищ командир, — Храмцов отбил «шпорами», как и полагается, — к вам, товарищ Ким.

— Кто? Зачем? Куда?

— Утверждает.

— Что, зачем и для чего?

— А ни для чего. Просто говорит, спрашивает – есть весточка, знает... про Петра Малявко.

Ким похолодел. Не мог поверить и не верил – чтобы о них кто-то, кто и хотел бы, знал. «Провокация».

— Ну и, Храмцов?

— В моей роте – штрафной сержант Колесников...

Ким хмуро смотрел на своего комроты. В былые времена за плохие вести хребет ломали... в татарские времена...

— Кто он?

Но Ким не был бы Кимом, спецом в этом погано-вонюче-военном времени, где он вырос, возмужал и хлебал его до сих пор. Ким уже знал «досье» и «характеристики» всех, или многих из тех «кто кровью»...

— Командир, он был сержантом в одной из групп, заброшенных в Белоруссию...

— Куда? Ну а я-то здесь причем? Это еще так далеко... и нескоро.

— Там работала одна из наших спецгрупп, он был в ее составе...

— Ну, Храмцов... ну, Храмцов, фантазер, тебе бы точно – в нашем отделе работать. Не зарапортовался, испанец?

Храмцов опешил. «Вы и это знаете?»

«И это знаем».

«Только самоуверенная сволочь не знает, что я выкопал».

— ...Когда диверсионная группа, куда входил сержант Колесников, попала в белорусских лесах, выходя на связь с партизанским отрядом Ивана Дроздовского, в глупую и нежданную засаду...

«Да кто ж ее ждет и верит – в засаду? Все думают – чур не я!»

— Командира убило, бойцов диверсионной группы разметало, рацию разбило несколькими выстрелами в спину...

«Знакомый сюжет, — с тоской вспомнил Ким. — Где ж это было, не в сорок втором?»

— Рацию разбило на спине сержанта Колесникова, — будто отвечая на недоуменный взгляд комбата, продолжил Храмцов.

— И? — Ким похолодел. Знавал он такую радистку.

— Перед смертью радистка прошептала Колесникову: «Найди Петра Малявко, он человек известный, передайте ему...» А вы, комбат Ким, такого знаете?

— Предположим. Так каково было боевое донесение ему... нам... из далекой доселе Белоруссии?

— Радистка просила передать, что она любит Петра Малявко... и не забывала о нем. Колесников утверждает, что она умерла на его руках, всё бредила и несла несусветную чушь, вроде: пусть он вспомнит конец лета сорок второго, какую-то собаку, рейд в немецкие тылы, корейца Беспалова, обожженного танкиста...

Ким похолодел.

— Колесников спрашивал, просил: передайте этому Малявке, Петру – про «его» радистку. Он попал, подраненный, в плен, бежал... подтверждений в его невиновности не было, ибо он остался один из живых свидетелей. Попал – к нам.

— Где этот... Колесников?! Героический «партизан» Белоруссии чуть ли не из отряда Ивана Дроздовского?

— Прислать? К Малявко?

— Куда?

— Да кто ж его не знает, Петра Малявко, героя фронта?

Ким, хладнокровный и до невозмутимости спокойный, узрел наконец своего будущего комроты-1. И понял – с таким можно...

 

— А не пора ли нам в бой?! — как-то нетвердо улыбнулся «Иванов».

— Пора, — спокойно подтвердил «Петров».

— Уже, — согласился «Сидоров». — Давно. Заждались.

— Чего? — не понял «четвертый» из их известной штрафной группки. — Чего заждались-то?

— Молчи, браток. Назвался груздем – лезь в кузовок. Чего... чего... Молодой еще.

— А ты... не промахнулся? — глухо молвил Петров.

— Нет, — спокойно парировал Иванов. — Чует мое сердце.

— Индюшка тоже чуяла, — ухмыльнулся Сидоров.

«Четвертый», самый молодой, вскинул глаза: «Ребята, чего пора? Индюшек?»

— Блажен, кто верит! — дружно и в голос сказали... (про себя) Иванов, Петров, Сидоров.

Иванов глубокомысленно прокашлялся и тихо, едва-едва выдавил из себя: «Родина нас не забудет».

... Орлы, воины российские, советские... не беспокойтесь... Родина вас не забудет (забудут – потомки) и Отечество вас не предаст (вот только память человечья подводит). Да и Сталин вас своей отеческой рукой не обидит... длинные руки Берии и его НКВД-СМЕРШа – тоже вас не забудут. С Богом, ребята! Пуля – дура, штык – молодец, ибо Иосиф Виссарионович, так прогоревший в свое время в религии, почему-то начал уважать ее. Понятно – в сей тяжкий момент для его – Сталина – Российской Империи годилось всё: церковь, патриотизм, гнет... кнут и пряник... репрессии и ВКП(б), сволочи Троцкий и враги народа Блюхер, Тухачевский, Якир...

 

— Пора? — спросил Федорчук у комбата.

— С Богом! — кивнул Ким утвердительно. — С вашим.

Старшина недоумевающе взглянул на Кима. Шутит? Нет. Поняв – улыбнулся: «Шутишь – парень, корейская рожа-нехристь?!»

— Исполнять! Не обсуждать, — рявкнул командир батальона и вышел, чуть не вывернув дверь блиндажа.

Старшина очухался. Вмиг. В момент. Почему-то сразу. В памяти зачем-то всплыли бой за знамя сорок первого, стычка сорок второго на «ничейной», штрафбат и... Вот его, «будущий» звездный час. А як же – знавал он своего Кима и раньше, крут был тогда он и сейчас не легче – молчит всё больше... вот Петро – тот другой, человечней, вот только Федорчук, на ком уже давно отстроилась РККА-СА, не ведал... чего?!

 

Кто поднялся сам – в черных сумраках зимне-весеннего дня... да-да, того самого сорок... какого? Остальных – подняли пинками солдаты из полка НКВД. Понятно: приказ – не жалеть... не сожалеть... Выбитые зубы, мат, крутое крохоборство или же как у Сеньки Ревкома равнодушие – его-то и побоялись трогать. Били и подгоняли строптивых, непослушных, «политических» штраф-красноармейцев; а вот другие... другие... на других просто молча наводили стволы (не винтовок) ППШ (надо же, мать вашу – автоматов в армии действующей мало, но у НКВД есть, в полном штате).

Вот они ,наши защитники. Вышли, выгнали, выползли, вытолкали – из промерзлого, дырявого длинно-большого сарая-фермы (низкий поклон вам, сволочи-немцы, что не успели его сжечь – хоть советский ратник день-два там «обогрелся»).

Батальону везет. Сам черт не страшен. Надежда умирает, как в той древней сказке, последней. Русского разбуди... Вот так шутили штрафники, расслоившись в то дремучее зимне-весеннее утро по ротам-взводам-кастам-лагерям и бывшим красноармейским баталиям. Каждый теснился к своим, в кучку, а команды раздирали их в разные, подвластные только войне, стороны. Не они первые в истории, когда ломали хребты трусам-татарам во времена Батыя, когда... когда пополнялись ряды гладиаторов, рабов, галерников, заложников, каторжников, узников в разные времена и эпохи – и эти не последние в длинном перечне проклятого штрафного племени.

Батальону везло. Подняли по темноте, сотворили удачную перекличку, показавшую боевой дух и ни одного случая дезертирства.

Здорово не материли – везло. Старшина, не доверивший казенное имущество никому и раздавший сам «наркомовские» по сто грамм на человека, положенные на бойца в день (а когда их правильно пить – утром, вечером? До или после?), беззлобно отодвигал зарвавшихся или же пытающихся повторить и щедро – по сто грамм – лил водку в алюминиевые кружки, пустые консервные банки, немецкие котелки.

Повезло. Вооружились. Прибыли спокойным маршем в окопы – комбат резко маршем не гнал.

 

— Ах да, Колесников, — Храмцов как-то странно и недоверчиво взглянул на проштрафившегося «белорусского» сержанта-партизана. — Я не знаю, за что вам такая милость... только по распоряжению батальонного старшины Федорчука вы берете двоих подручных – из свободно-окопных – и дуете рысью за доп-пайком для... для нас. Давай, Колесников, не облажайся. А потом... потом, когда прибудешь – будешь в личном распоряжении наблюдателя армии – лейтенанта Малявко.

— Кого?

— Выполнять! — рявкнул Храмцов, как когда-то бывало в знойно-испанском году. Он, Иван Храмцов, и он, Колесников, чуяли своими развед-мозгами, что здесь в этом «Малявко – Белоруссия» есть что-то такое, что было трудно понимаемым даже со второго раза («Проклятая Беларусь! Куда я вляпался – эта странная радистка, Беларусь, Малявко, штрафбат...»).

— Я хотел бы на фронт...

— А где ж ты находишься?

— Мне бы непосредственно в боевых действиях... Я плохо разбираюсь в партизанских действиях.

— Ну и... — Храмцов с ненавистью посмотрел на Колесникова, вроде как на того, кто приносил на Русь в свое время плохие известия с татарской стороны. — Ну и... пошел ты к старшине, Федорчуку. Бог тебе дает шанс – а ты еще кочевряжишься. Доложишь Петру Малявко, что откомандирован к нему по распоряжению комбата Кима, понял? Понял? После того, как притащишь нашей... э-э-э, сдох... несуществ... Роте! Пошел, к исполнению, штрафник Колесников! Не разевай рот. И рано не разевай. Ты меня понял, «Белоруссия»?

Эх, лишние хлопоты... кому они нужны.

 

Ну вот и всё. Затишье кончилось, интервалов и пауз не предвидится, война – дело кровавое и лишней загвоздки не потерпит. И посему – быть так: без пауз, многозначительных хмыканий, нравоучений и философии (где гремят пушки – нет места перу). «Гуляй, рванина, от рубля и выше; вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут...» И когда в серо-черном сумраке рявкнули далекие батареи и завыли снаряды где-то там впереди, в сотнях метров от нас, стало понятно – нет красивости, документальности, нет патриотизма, нет плакатности и красочного героизма, мы снова упали до животного состояния и пали ниц перед нашими судьбами. Дай бог, если нам потом история докажет, что все мы не лыком шиты, что никто не забыт, ничто – даже наши штрафные души – не забыто.

И прём прямо! Кто мы и что мы? На этом мы и прём – в светлое будущее.

«Ты записался добровольцем?!» — с плаката, с прошлых лет (как давно это было – почти два военных года назад) смотрит на нас сумасшедшими глазами боец Войны Отечественной, а сзади призраком маячит герой-красноармеец Гражданской... Ностальгия? Вы вспомнили, вы видели, вы знаете этот известный плакат? Или другой, где «Родина-Мать», прекрасная уставшая пожилая женщина в черном, «говорит», что «Вы не будете забыты».

К черту! О боже, на кого же мы похожи! «Не дрейфь, Храмцов, — прошипел Ким. — Прорвемся». «Я хоть и не полярник, — прохрипел в ответ комроты-1, — но знаю, комбат – погрузимся», — и получил в ответ от невозмутимого командира странно-изучающий взгляд: откуда? Откуда ты это, «испанец», хренов НКВДешник бывший, знаешь такое? Нет, не про будущую атаку, где жизнь каждого на воде вилами писана, а вот про такое, вроде небезызвестного «погрузимся – прорвемся».

«Знаю», — глазами, просто и невесело, ответил Храмцов

Тяжелые гаубичные снаряды рвали землю и скалы Высоты, где съежились под артобстрелом до батальона эсэсовцев.

«Сейчас. Щ-час дойдем до вас, суки, — скрежетнули зубами штрафники, — ужо мы вас достанем».

И маячил перед ними не 1418-й день войны – война тогда-то не дошла еще и до своей середины... Вам как – слабо? Брать Берлин, Прагу, Кенигсберг под май сорок пятого, прошедши путь с 41-го, 43-го или даже 44-го... сам господь не пожелал бы такого пути сынам своим!

Но мы – люди неверующие, Богом признанные и Сталинской церковью недавно осененные... нам не впервой, мы те, которые «записались» в добровольцы и которых «Родина-Мать» зовет.

Эх, мать ее за ногу. Скрипнули зубами и поднялись в потемках под недремлющими оками «дедов морозов» и с командиром впереди.

Кто из вас знает, как страшно вставать из окопа в наступление?

— Ким. Не лезь вперед, — Малявко не сводил взгляда с него. — Твое место – чуть сзади, не на острие ножа. Ты нужен... очень нужен живой, своей смертью ты убьешь батальон, его предназначение и задачи дивизии, фронта.

— Знаю.

— И не суйся, сукин кот, куда собака не совала...

— Знаю.

— И... И нечем...

— Знаю.

— Ну и пошел ты, Ким, к...

— Знаю.

— Ну а если ты знаешь – так зачем полез вперед всех.

— Знаю. Только ведь атака-то еще не началась.

«Знаю, — Ким ухмыльнулся, — жалеешь, парень, что не вместо меня?»

Малявко побагровел.

Тут еще раз хрястнуло, долго просипело. И Ким выпрыгнул из окопа, за бруствер.

— Да, командир, тут какой-то Колесников... из партизан, ты его, однако, поспрашивай, а я пошел, некогда – труба зовет. Ну, прощай, Герой. И не забывай нас, грешных.

Рвануло, будто рядом, страшно и надорвано. Что? Снарядов мало – всего на пять минут артподготовки... или замысел такой? Эту высоту просто так не возьмешь – крутизна, рельеф, скала, хитрые блиндажи, окопы «СС».

Штрафбат уже пошел. Во главе с Храмцовым и Кимом. Под пинками этих самых, НКВД.

Темно. Хмуро. Сволочно.

Самое время для крутого штурма.

Да простит нас бог, мы не хотели и не хотим нагнетать обстановку... Ну уж извините, так получилось.

Когда первая рота дошла до зоны своих осколков, все полегли в крутой извороченный снег. Киму понравилось.

«Ну чем не регулярная часть? Вроде как идут в разведку боем».

Только они – первые полторы сотни бойцов, включая даже штрафников-красноармейцев, – такое не предвидели... идти вслед за своей «огневой полосой», не щадящей ни своих, ни чужих. Вроде бы и вплотную не прижимались – и... и... и...

Страшно.

От своих.

Кому охота помирать.

Даже в штрафбате.

Тем более – от «своих».

Вот уже, вроде подкрались к ним.

И вдруг заговорили русские минометы, навесом, эффектным огнем по Высоте. Попади гаубицы по окопам – да быть такого не может! – точечная и линейная цель не для них... а миномет – может, накроет.

У миномета звук другой (фронтовики его чуют – штрафники и гражданские нет...). Ким понял, осознал, что идет «добивание», что пора подымать людей.

И он с первой ротой попытался сунуться в пекло.

Ан шиш вам, товарищ...

Вдруг началась низовая поземка.

Темно, хлябно.

Что делать? Ни черта не видать. Кого? Что? В этом кромешном аду – эсэсовцы в своей форме и мы «наразносброд» – кто отгадает где что? Почему и не любят ночных атак.

Но не мало ли это для фронта – пять минут артподготовки и последующий навесной минометный огонь по кручам Безымянной?

Ан нет. Всё в пределах. Всё эквивалентно: люди-снаряды-боезапас... И норма, лимит на поражение «живой силы» врага. Каждый артвыстрел, каждый патрон из железа-свинца-меди дорого и не так просто доставался Советской России. Она стояла, должна была стоять, ибо ее ждала изнеженная Европа и хитроумная Америка; ее, победительницу, ждали Польша, Австрия, Румыния, Болгария, будущая Югославия... Ждал простой люд, мало сведущий в поганой политике и надолго застрявший в политическом «иле»... Сталин был мудр, построив после войны – в противовес, для расширения сферы – свой соц-лагерь во многих еврогосударствах. Не Наполеон, конечно, не Юлий Цезарь и даже не Александр Македонский... Выше, ибо сломал и построил то... то... то... то... что люди не смогли сберечь и оценить – идею коммунизма.

А впрочем, какое нам дело до сорок последнего или даже пятьдесят начального... годов?

Вот они мы! По военной «рекогносцировке» идет рота Храмцова, рассредоточившись... площадь поражения – экстремальная. Сзади, с интервалом в 100-150 метров – ублюдочная рота Мохова, дабы при площадном поражении не «прихватился» стык двух наступающих рот батальона.

Удалось. Но не очень. Когда поднимали в штыки вторую роту – Мохова... вместе с его перепуганным комроты, – взвод НКВД не дремал (несколько спец-снайперов «пока» молчали), нет обратного пути «предателям и заговорщикам» нашей Отчизны!

Роте-2 не повезло. Мохова убило (не свои) где-то в середине поганого пути, остальные «бойцы» (воры) мертвым боем полегли под осколками и страхом, затаившись, – и ничто их не могло сдвинуть.

А Храмцов, Ким, Федорчук задыхались от безвыходности. Темновато, дрянно, рыхлый снег и скользкая грязь – что еще надо для полного трупного счастья?

Ан нет: они, бойцы Советской, лежали в грязи и в минометных округлых воронках и проклинали тот час, когда они родились.

«Иванов». «Сидоров». «И другие». Они уже полегли. Но их Петров (фамилия настоящая), последний из их местного братства проштрафившихся бойцов, хитро вглядывался вперед. Этот Петров знал, как действовать. Мстить собакам, бить сволочей, так их... за Иванова, Сидорова, Других, за тех, кого он понял и сблизился в штрафбате, точке их «последнего вскипания». Петров толком-то и не знал своих новых «однополчан», но почему-то они все вдруг вычислили друг друга и осознали свое братство и свой один, единственный, общий путь.

Просто Петров научился воевать и понимать момент истины, остальные – «Иванов», «Сидоров» – ...уже научены.

— Вернуться бы обратно. Эх! — печалился один из них.

— Неплохо было бы. Ну и что тогда? — хмыкал другой.

— А то, — вскрикивал третий, — мы бы...

Четвертый, Петров, молча смотрел на товарищей. На своих товарищей по оружию.

Низовая поземка, темно, зябко. Сырость поганая, явно не смахивающая на конец зимы.

И другие из сорока... сейчас уже меньше... штрафных красноармейцев хищно вглядывались в белесую будущую муть. Кто и что из них?

Из приказа по дивизии: малыми средствами взломать сопротивление врага на высоте-357.

И... И – быть не может. Быть не может иначе! Кому-то что-то не понятно, вам, при погонах и без оных?

Из приказа по армии: ...одновременно развернув наступление обоих флангов от высоты-357, развернутым широким фронтом...

...начать наступление.

Фронта?

Ну, а мы-то, пыль на сталинско-отечественном фронте, на ветру, мы – где? Там где и полагается – на самом гвозде.

Спрашиваешь. Кому ты нужен. Бодай... свою судьбу.

Ну вот и всё: полк – дивизия – армия – фронт – судьба... Но мы этого не знаем... Не знает пока: Сенько, Сашок (?), Якимыч, десятки из «пересыльных баржей», Колесников, «кадровые»...

Ни одна советская, проштрафившаяся советская сволочь не знает...

Всё-то она знает. Всё знает. О чем?! О ком?! И надо ли им? Великим простым людям России... Всё знать?

Да простит нас Бог! За что и когда? Ответят?

Что, барбос, напился... А это причем? Не из нашей же оперы... Люди?! Мы что, сходим с ума – уже??? (говори за себя). Колокольный звон слышите? Помнишь, Лексеич... и иже с тобой – помнишь, как пришел приказ о том, что лагеря наши советские-родные перегружены и не могут принять очередную партию тружеников наших. Вспомнил, Лексеич? Ты вспомнил, Алексеич, ты – бывший моряк торгового флота, попавший некогда в крутой шторм и... спасся один. Алексеич, ты знаешь – рожден не утонуть, не утопят и в спецбарже НКВД, ибо судьба твоя и некоторых других: не утонуть, но погибнуть.

И вперед – на абордаж клич «сарынь на кичку»... слабо, Алексеич?

Нет, сказал один из «утопленников» НКВД – мы, мы... погрузимся, прорвемся.

Да пошли вы все... мы и без вас обойдемся! Ан нет – не обошлись!

Вот они и лежали рядом в грязи и хляби: Ким и Храмцов. Ну и? Что, товарищ комбат, товарищ комроты? Слабо?

— Немцы думают, что когда артогонь – то крышка, встать нельзя, — прохрипел Храмцов.

— Ну?! — Ким с интересом покосился на своего зама-1. — И...

«Мы... так и сделаем, своей ценой. Как поднять батальон? Если ты не поднимешь, Храмцов – грош тебе цена», — Ким просто и доступно смотрел на своего командира роты.

— Не пугай, комбат, — и Храмцов пошел в «рост» в атаку, под осколки своих, когда судьба 357-й решалась явно не в нашу пользу.

В воздухе сипело, хрипело – там на 357-й немцы явно зарылись в «землю» ,а тут какой-то Храмцов идет на штурм... под осколками своей же артиллерии.

Время и график взятия высоты Безымянной явно не вписывались в штабах и на картах батальона, батальонов, полков, дивизии... фронта. Там, «наверху», начинали нервничать и хвататься за «связь».

Поземка. Навесной минометный огонь. Они-то и спасали наступающее положение ударного штрафбата. И еще – настырность и без предела решение «идти» под свой огонь.

Первая рота поднялась в рост, пошла молча (люди поняли, что надо идти без «ура» и без «Сталина»). Вторая рота, однако, еле шевелилась... Защелкали снайперские винтовки и автоматы «дедов морозов»... подшевелилась трусливая рота Сергея Мохова.

— Ну вот, Сенько! — радостно захихикал его подлая «шестерка» Сашок. — Жалко, что до этого гребаного старшины, поганого Федорчука, еще не добрался... но один из их кодлы будет сейчас наш!

«Стой! Сволочь! Поганец!» — слова застряли в глотке детдомовца и вора, крутого авторитета Сенько Ревкома.

И опоздали.

Сашок – зря, что ли, проходили краткий курс военного обучения – уже спустил курок винтовки. И возликовал: «Сейчас к комбату, определен связистом к нему – и ни одна собака не догадается о содеянном».

О чем не догадается? Мохов, поднимающий в атаку своих подонков и пытающийся сократить большой разрыв между ротами батальона, правильно понявший замысел Храмцова-Кима, вдруг шагнул вразнобой ногами и начал клониться в сторону своей «последней высоты» - 357-й...

Правильно ли определят причину его смерти? Сомневаюсь... Кому охота копаться в трупах штрафников. Тем более – трофейной команде... Труп он и есть труп, ободрали, подобрали, зарыли (потом) – и далее, вперед... работы много: трупы, трофеи, оружие и – что там еще... В трофейной команде – старички, у кого совесть «позволяет» попасть на фронт, но сил у них маловато... раненых своих, если обнаружат, вот их  - в первую очередь!

А вообще-то: сначала регулярные и боевые... потом санитары (мужики! крепкие), следующие – трофейные команды, потом – аварийно-техническое подразделение (разбитое и покореженное... танки, пушки, гаубицы, станковые...), а еще далее – интенданты, военный подвоз фуража-продуктов-боеприпаса. Да, еще забыл: полевые кухни, повара и старшины, и – водка! Чуете? Что забыл? Чуете – какая сила!

Сенько Ревком не успел. Развернулся и смачно двинул прикладом автомата (а как же – штрафному авторитету... без автомата). «Ну вот, Сашок... теперь двигай – на связь... встречу после боя – пристрелю, собаку».

Сашок вдруг и неожиданно осклабился:

— Тоже мне, авторитет. Извини. Дальше нам с тобой, сука, не по пути... решил Сталина осчастливить? Ну-ну. Я – ушел.

— Уходи, падаль.

Командоры (дорогие читатели) – а не пора ли нам проститься с Сенько и Сашком, не слишком ли велико внимание к ним? Командор – большое воинское звание, чуть ли не генеральское, введенное при Петре Великом. Ну, прощай тогда, беспризорник со странным именем (или кличкой) Сенько Ревком... Без тебя и твоей российской преданности явно бы что-то не хватало в нашей Великой Отечественной войне, которую почему-то современная молодежь считает, что выиграли американцы, второй фронт (еще глупее: японцы воевали за нас...???). Где, спрашивается, справедливость, правда, история (эта глупая и извращенная «дама»), где наши 28 миллионов смертей (или больше) за эту войну... Где триста тысяч с лишним погибших (штурм с 15-го апреля от Зееловских высот, что в предместье Берлина – до... Дня Победы) прошли свои последние 1400-е дни победы...

Тошно? Муторно? Зато – знайте, уважайте! Здоровайтесь с историей прошедшей войны за руку и уважайте, уважайте, уважайте. Склоните голову! Пусть гаркают, охаивают, не уважают... Россию не сломать! Была, есть и будет Русь, Россия и иже с ней. Кто не согласен? Кто не с нами – тот, значит, против нас, по ту сторону баррикад, как говорили наши великие люди – Ленин, Александр II и I, Петр, Екатерина, Елизавета, Невский... Несть им числа...

Отвлеклись? Ну и пусть. Не вредно. Штрафбаты... были всегда... Во все времена «наших великих людей России».

Дальше брести под свои «осколки» было очень даже и дюже опасно... первая рота снова слегла в снег и грязь, вторая рота под «кнутом» подтягивалась к первой – но впереди...

Эсэсовцы на 357-й очухались. И начали бить прямым кинжальным огнем. О, боже! Снова полегли штрафники. И бил их сбоку еще какой-то поганый немецкий пулемет, метко-фланговым смертоубийственным и непроходимым огнем.

— Храмцов. Ты хоть знаешь, что нам назад дороги нет? — Ким смотрел и вперед, и на своего командира роты – немногие так умеют. — Так кто, Храмцов?

— Я!

— Неверно вы угадали. Так кто? Умей посылать бойцов, пусть даже плохих, на смерть.

Сбоку, откуда-то рядом, будто вечно и на привязи был тут, скользнул к ним Петров.

— Я, командиры! Готов. Знаю, вижу. Пулемет. Петров, товарищи лейтенанты. Не смейтесь, это моя настоящая фамилия, Петров он и есть Петров. Да вы, товарищ Храмцов, и остальных «моих» знаете – «Иванова», «Сидорова» и «Других» – полегли они, один я... Я – готов. Вот только гранат бы мне еще, на всякий случай.

— Дай, Храмцов. В одну минуту.

Уже полегли и добиваются «кадровые» штрафники, «пересыльщики», многие из «утопленников с баржи»... смерть счет имеет – да и штрафбат счет имеет, не теряет... форсу.

Не стало Петрова. В списке живых. Кровью искупил. Свою странную вину пред народом. Перед друзьями и сослуживцами. Не осталось Петрова... но и пулемет замолчал немецкий. Вечная им память: никто не забыт – ничто не забыто.

Извалявшиеся в грязи и слякоти, по соседству с зимними русскими трупами, продрогшие (и хмель стограммовый успел вылететь – эх, доживем ли до следующих «ста наркомовских»... но не водяры нам сейчас – патронов и гранат бы поболее!), злые, заплетающиеся и косноязычные, они ворвались в траншеи 357-й... И! Да простит нас бог, давно мы ждали вас, такой теплой встречи с полуотборными частями эсэсовцев (кто они такие?! Да они не прут даже против гренадеров Петра I...).

Кто сможет устоять:

— против пьяной матросни в будущем Новороссийске;

— против обделенных судьбой штрафбатов;

— против людей, прошедших войну и погибших под Зееловскими высотами;

— против Советских бойцов, побивших Германию и затем загибнущих от Японии в августе сорок пятого...

???

Кто?

Били мертво и зло. Без криков, которые вроде подобаются при крутой штыковой. А тут и вторая рота Мохова всхлестнулась в немецкие окопы 357-й.

Раззор был полный.

Ким в «график» уложился.

Пока наводился «порядок» на высотке, прикидывались наличные силы и расстановка штрафбата, уже слившегося воедино, во вновь обретенных боевых позициях... пока Ким обретал новый КП, куда протянули кабель телефона его связисты Иван Якимович Фертиков и воряга Сашок... пока... пока...

Рванули на высоте немецкие батареи. И, заметил Ким, пошли с немецкой стороны, в рост, не кланяясь (подгор их мешал поразить и увидеть), «свежие» эсэсовцы.

«Вот и...» — Ким рванул телефон из рук Якимыча.

А в ответ – тишина.

— Якимыч, забирай Сашка – и дуй по линии. Обрыв. Мне кровь из носа – связь с Малявко. Якимыч?

— Уже иду, комбат.

— Поторопись. Не доверяй этому придурку Сашку. Ты видишь эту толпу, которая прет на нас... мы не выстоим.

— Пошел, комбат!

И двое поползли по тонкой линии кабеля – от 357-й в сторону «дедов морозов». В русских окопах, сжимая одеревенелой рукой телефонную трубку, стыл герой Малявко. По его разумению, это называлось - ... (догадываетесь).

Вот они нашли обрыв. Вот вроде бы вновь пошла связь «Ким – Малявко». Вот они снова, как новорожденные, «поздоровались» – Ким и Малявко. И вновь замолчала линия... только видел один из снайперов НКВД в оптический прицел своей винтовки, как где-то там рубанул по телефонному кабелю кто-то из копошившихся там, на «нейтралке», двоих.

Пожилой замер без движения. А молодой быстро и бодро попер к русским окопам.

Снайпер щелкнул. Перед носом. Потом – еще раз. Тот кретин (Сашок) быстро развернулся и бодро пополз в сторону немцев.

Малявко понял – дела не будет.

— Колесников, ко мне! Обрыв на линии. Срочно.

— Командир, мне Ким приказал доложить вам про Белоруссию... того, что вы не знаете... там женщина, девица, радистка, сержант... просила передать...

У Малявко в предчувствии дурного засосало под ложечкой.

— Потом доложишь, сержант Колесников – выпутаешься... помогу! А сейчас – дело не ждет, нет связи у меня с батальоном... Остальное – потом. Иди, Колесников, порадуй.

И Колесников, «белорусский» диверсант из крутого партизанского отряда Ивана Дроздовского – порадовал... дополз до линии обрыва, исправил, дал связь и поволок бесчувственного старика Ивана Якимовича Фертикова в свои окопы. И дай бог нам надеяться, что доволок... что не пристрелили его свои же «деды морозы», властно остановленные приказом Малявко.

Есть. Есть! Есть связь! Спокойным и невозмутимым голосом докладывает Ким. Малявко в трубку орет.

— Чего ты орешь? Петро. Мы не выдюжим, к нам тут в гости прет добрая орава. А сил маловато...

— Ким, Ким – что надо? Говори быстро, не молчи, друг... Чем помочь? Дать заградительный!

— Закажешь мне гроб, Петр... что еще! С Красной звездой.

Даже по телефону слышно было, как Ким хладнокровно ухмылялся. А Малявко – что с него, русского, взять – взвивался в интонациях.

— Ким... много... идут? Говори. Чем помочь? Ты знаешь, что высоту отдавать нельзя...

— Знаю, командир! На том и стою. Пока живой.

— Мне ты не нужен мертвый...

— Вот поэтому пока и живой! Кстати, куда ты дел Колесникова?

— Послал на связь. Нелады.

— Плоховато, товарищ командир. Ты его послушаешь... там, там... Ну не понимаешь, что ли?

— Это не твое собачье дело... Ты выкарабкивайся из своего дерьма...

— Будь спокоен... прорвемся! А вот ты...

И снова Малявко побелел. Человек без страха и упрека. Он спасовал, он, Петро, знал – Ким хладнокровный до ужаса... Такой человек не шутит. И всё же – не хотелось верить в «боевое донесение» Колесникова.

— ... Командир, мы их перебили. Не так уж и много здесь их было. Но позиции сильно укреплены. Успели. Сил у меня, чувствую, маловато, не успел очухаться и подсчитать... да и первую роту сильно выбило, а вторая рота – так себе, шваль, одно ворье и опоры нет на них. Петро, на меня немцы прут – вы их не достанете, они на обратном склоне. Чуешь? Вот и я чую, что подкрадывается; поляжем – и боевую задачу не выполним... вот что самое страшное. Готовься, приготовься к команде моей «огонь на себя», только я скажу это – чтобы через секунды я оное «заполучил»! Командир, ты меня слышишь? — Ким рявкнул в молчавший телефон. — Молю нашего святого и моего деда, чтобы успела «связь» выстоять, да еще... на Колесникова. Ты ему верь, Петро, это наш человек... ты его послушай, пригрей, не отринь... э-э-э, как у нас там, россиян, говорится в таких случаях.

— Что мне твой Колесников? Пуп земли?

Где-то рвануло. Тряхнуло. Вздыбилась земля ,рассыпался снег по верхам. На высотке? На позиции русских?

«Огонь на себя». Здесь, на своем склоне, советская тяжелая артиллерия, только и ожидавшая большую команду сверху, обеспеченная сверх-боекомплектом (даром, что ли, работал на нее последние дни арт-обоз армии), могла и должна удержать в мертвой схватке долгожданную высоту-357 (Удержать? Поддержать штрафбат?)

 

Подкатывалась волна, незримая дивизии и нашему комдиву, волна муторная и захлестывающая немцев-эсэсовцев, что шли не таясь, в нахрап, профессионально рассыпавшись в атакующие рассредоточенные цепи.

Ким зацепил мелкими острыми зубами свои посиневшие тонкие губы. Зря он не выпил перед атакой, было бы легче и проще, на нервах одни только русские могут держаться: без всяких восклицательных интонаций, вот только крутым лексиконом они не напоминают добряков и сволочей. «Впрочем, что это я? — Ким спокойно шевельнул руками по своему телу. — Ножи, гранаты, диски-саморезы, короткие дротики, заточки, обоймы, кинжал, пистолеты, лопатка – на месте. И фляжка, русская фляжка, так надежно облегающая своей выгнутостью в отличие от немецких «посудин», да и вдобавок полная.

Что еще? Что еще надо солдату для полного счастья?

Что еще надо бойцу перед смертью? Ну конечно – полный боезапас; харч – потом, ибо будем живы – не помрем.

А и... не собираемся. Ни за понюх табака.

Катились «волны» на сопку Татарскую, на высоту Безымянную, на высоту 357-ю, пытаясь урвать чужое и такое лакомое для их чуждого аппетита.

Где Ким видел уже такое? Под какой и на какой Российской Высотке? Или всё же в Корее, Китае, на Дальнем Востоке Великой Российской...

Пока накатывались эсэсовский волны, бойцы 357-й готовились к своему очередному этапу жизни. Нет, сказать, что они были и стали хладнокровными и профессиональными вояками, нельзя, но «и мы не лыком шиты». Кто посмертно жевал галеты, кто осматривал оружие и сосредоточенно раскладывал свой скромный боеприпас... кто, сощурившись, оглядывался в сторону «своих», однако не упуская подхода «их»... кто закуривал сигарету... кто выжидающе смотрел в сторону командиров.

Штрафной офицер-артиллерист, находившийся рядом, что-то горячо доказывал Киму. Штрафника-интенданта что-то не было видно... видно, не успел дойти живым до своего нового пункта назначения.

— Я вас понял, — Ким криво улыбнулся. — Более доказывать мне ничего и не стоит. Иди, родной, вон на тот фланг и прими над ним командование. Держись крепко и надежно, только твоё упрямство и спасет нас и вас. Понял?

Ну вот и ладно: хоть и артиллерист, хоть штрафник, но потянет, не подведет.

— Храмцов! — плотоядно улыбнулся Ким. — На какую-либо поддержку наших не надейся. Не смогут.

«Не хотят? Берегут людей, снаряды? Или до того бестолковы артиллеристы, эти боги-ленивые-огня?» — штрафной лейтенант в ответ комбату улыбнулся зловеще-понимающей улыбкой.

— Не гони напраслину, Храмцов. Наша обстановка пока нашим неподвластна... пока. Берешь другой фланг в свои жесткие... «испанские» руки. Понял? Трусов, дезертиров, паникеров мне только сейчас-то и не хватает... понял, Храмцов? Храмцов, я знаю, что люди с Урала и из Сибири упрямые – на это и молюсь, на твое упорство, жесткость и ваше выживание вплоть до убойных приемов. Иди: свинья – не выдаст, бог – не съест.

«Свинья – это штрафники? Или я, боевой офицер Храмцов?!»

— Пошел, Храмцов. Старшину Федорчука ко мне, найдешь и срочно пришлешь. Ну, вот и гости к нам на подходе... Давай, Иван.

— Прощай, комбат.

— И тебе такого же.

... Эсэсовцы катились от своих окопов к высотке. Тоже грамотные и наученные. Не торопились. Потому что по штрафбату рявкнула немецкая артиллерия. И начался очередной ад.

Вот сидит перед ним его любимый и родной дед, невысокий и гибкий, с длинной и редкой седой бородой и смотрит на него, Кима, своего родного и любимого внука. Глядит вдумчиво, изучающее, без всяких скидок на молодость и глупость отпрыска – и вдруг швыряет в Кима плоский камень-окатыш. Секунда промедления – полмесяца жестокой болезни, но не таков Ким – он спохватывается (промедление смерти подобно... не римское ли изречение?) с мини-опозданием, уклоняется от дедовского «подарка». Мгновенно схватывает его рукой, гасит инерцию, перекидывает в правую и отправляет смертоносный безвинный окатыш точно над головой деда, срезав частично его небогатый набор волос.

Было такое? Или снится?

Это ему, Киму, еще не хватало. Он на небесах?

— Храмцов! Артиллерист! Не подпускай их до упора, кроши огнем, нам пока нельзя в штыковую, до последнего момента... — Кричал Федорчуку «контуженный и осчастливленный сном» Ким.

— Знают, командир! — Федорчук тряс Кима, бил его нещадно по лицу и голове. — Что далее, комбат?

— Встретить в штыковую, Федорчук! Меня тащи к телефону, в командный толстый блиндаж... мне надо выжить, старшина, до моей последней команды. Осторожней, бугай, не дрова везешь! Давай, давай, Федорчук, увалень чертов... — И Ким вновь потерял контроль: бред контузии сменился потерей затурканного сознания.

— Да пропади оно пропадом! — хрипел Храмцов, бегая по траншее и по своему флангу. — Не жалеть патронов, лупи их, сволочей. До последнего.

А потом что? Вопросы не задавали. Знали – потом взглянут в глаза «костлявой». И не одной парой – десятками, сотней глаз. Мутной и страшной получится встреча...

— Ну, спасибо, Федорчук, — тряс в лихоманке головой Ким. — Спас от позора, мог бы и чуть... поаккуратнее.

Федорчук, человек опытный, пнул под зад командира.

— Что??? — откликнулся тот.

— А то! Точнее – ничего. Помирать будем завтра. А сегодня – дорого знамя полка.

— Ы-ы-ы?

— Наплодили придурков. Майся с ними. Да я не про тебя, комбат. Они же как дети малые, штрафники... им без тебя – крах, чуешь, комбат?

— Ну, Федорчук! Ну, зверь! Как же ты «оплошал словами» в прошлом году, когда провожал нас всех в разведрейд с Малявко во главе, а?

— Небогат словами.

— Зато наш – и круто действовали. Обижаешься?

— Не за что. Малявко «вытащил» из грязи. Однако пришлось хлебнуть горя.

— Что там старшой, на горизонте?

— Еще на подходе. Прут тучей. Наши молчат, зато немцы лупят. Это ты – глухой и бестолковый, а они...

Взрыв немецкого снаряда потряс склон Безымянной. Рядом с блиндажом Кима.

— Связь? — прохрипел напоследок Ким.

«Ишь чего захотел, — хмыкнул Федорчук, выкарабкиваясь в полуразрушенном темном подвале блиндажа. — Вынь-положь ему, полусдохшему, еще и связь. Щ-час, комбат! Вот только нащупаю этот чертов телефон наш последний...»

Артиллерист «бог войны», привыкший более к пушкам и гаубицам, но и тот понял правильно: нельзя подпускать немцев на ружейный выстрел, держать поганцев надо на расстоянии, заваливать их, стараться держать подалее, тянуть время. До... бесконечности?

Безымянная щетинилась огнем, отфыркивалась гранатами.

Уже на последнем издыхании. Если немцы вновь вернут себе 357-ю – грош цена усилиям всех, полетят души и погоны, не будет орденов и... героев. Не будет будущего фронта.

Снова долго и муторно приходило осознание непоправимого. Звон в ушах, боль в голове, руки трясутся как у пьяного – Ким попытался принять человеческую осанку – гордую, вертикальную, но пока оказывался скорее в обезьяньей на карачках позе.

Вновь и вновь поднимался Ким. Вновь и уже реже огрызалась рота штрафников.

Спрашивается, что еще судьбе надо от этих нескольких десятков несчастных людей? Ан нет, она выжимала из них последние соки, сукровицу и кровь – красно-алую, с медно-железным привкусом. Едкий и вкусный порох, гарь, стыло-взорванная земля с таким будущим запахом весны, горяще-тающий снег, исковерканный склон, обвальные траншеи, черные злые в полуобгоревшем люди... – это она и есть, Высота Безымянная?!

— Федорчук! Что? Где?

В полузасыпанный блиндаж вскарабкивался старшина.

— Командир. Сошлись.

— Много их?

— Растопчут.

— Телефон?

— Держи, комбат. Работает. Нам повезло...

— Иначе быть не может... Работа Колесникова (Колесников к тому времени в третий раз лез под шальными пулями, восстанавливая связь... но что-то «задерживался» своим возвращением). Давай, Федорчук, телефон. Трубку, трубку... а сам наверх! Потом и я за тобой, сотворю вот только одно полезное дело.

— Не рано ли, Ким? — содрогнулся от предчувствия Федорчук.

— Позднее не бывает.

— Своих?

— И мы не чужие! Мы всё равно не выстоим.

Наверху, на склоне сопки, схлестнулись и бились противоборствующие стороны. В яростной рукопашной.

— Малявко, слышишь? Некогда. Огонь на меня!

 

Вызываю огонь на себя!

Ну и вызвал. Ну и что?! Не ты, Ким, первый и последний в этом гремящем и страшном аду, который обречен на минимальное выживание при абсолютном отсутствии каких-либо шансов на дальнейшее существование в этом бренном и прекрасном мире.

Телефон молчит, молодой парнишка на связи устал от понуканий и мертвого молчания трубки и теперь беспокойно смотрит на уже успокоившегося до тупого состояния лейтенанта в ватнике.

«Вот и всё прошло, как с белых яблонь дым», — думалось Петру Малявко, отрешенно державшему телефонную трубку почему-то перед лицом. Огненный вал накрыл высоту 357 с набегающими эсэсовцами, где должны были перемешаться столпотворения противников; Малявко отчетливо представлял в своем воспаленном мозгу этот вой снарядов и шелест мин на позиции 357-й, где встретились в последней и нудной схватке остатки штрафников и пытающиеся вернуть господствующую высотку новые роты фашистов.

Вот и сидел Малявко, тупой и оглушенный, пока не откликнулся на нетерпеливый голос капитана, комбата и хозяина этих окопов. Капитан на правах старого знакомого уже рычал над ухом под гром канонады, пытаясь даже подтолкнуть в плечо этого странного и загадочного посланца от штабарма.

«Удивительный человек! — думал комбат, глядя на Малявко. — И откуда только такие берутся, железные и несгибаемые». Таковым себя капитан почему-то не считал, глядя на шикарный «иконостас» лейтенанта; у самого капитана, «обиженного» сорок первым в наградах, скромно звенело на груди несколько медалей да красовался орден.

— Звонили сверху, товарищ лейтенант! — кричал капитан, так и не переступив в своем кратком докладе ту неведомую грань воинской дистанции и военного панибратства. — Вам – отбой и в штаб армии. Сейчас же! Сказали, что можете дырки сверлить на погонах, под старлея. Поздравляю, товарищ старший лейтенант.

И, будто рассердившись на непонятного и кратковременного сослуживца, глухо закончил сиплым промороженным голосом: «Надеюсь, лейтенант, и до моих звезд дойдете. Вы там, приближенные, быстро вес набираете!»

Малявко почему-то вдруг обозлился и чуть было не брякнул комбату что-то вроде «... капитан, никогда ты не будешь майором», но вовремя остановился, хмуро вспомнив о Киме и будущей большой волне наступления. Зачем дергать капитана, идущего сейчас на очередной бой со всеми вытекающими неизвестностями.

— А впрочем, лейтенант, извини! Я побежал, труба зовет, засиделись мы тут... — и непонятно было – с Малявко засиделся ли капитан или же намаялся в долгонудной обороне. — Приказ пришел: выступать. Вперед!

Артиллерия перенесла огонь с высоты-357 на фланги немецких позиций, а после десятиминутной долбежки передовых окопов открыла огонь в глубине противника. Как только артобстрел отодвинулся, из окопов поднялись солдаты и двинулись по разодранному полю, по бывшей нейтралке.

Справа и слева, обтекая дымящую и мертвую Татарскую сопку, пошли батальоны дивизии. На подходе к немецкой траншее пулей был убит командир батальона, который так долго «сторожил» высоту-357... лишь тихо звякнули медали у заваливающегося на растерзанную землю капитана...

— ...Тишина, — сказал Ким, вставая и пошатываясь у полузасыпанного блиндажа, откуда его еле, с грехом пополам, скрипя зубами от боли и безбожно ругаясь, откопал подошедший, появившийся невесть откуда затрепанный и одичавший комроты-1 Иван Храмцов.

Вокруг дымилось, что-то шаило и горько чадило. Тусклое зимнее солнце пыталось пробиться сквозь пелену военного хлама и беспорядка.

— Тишина, — почему-то вслед командиру повторил Иван. То, что гремело и ухало справа и слева, их не трогало: дела дивизии сейчас «не колыхали» штрафников. Лишь Ким вроде как бы принюхивался к своей высоте-357 и видел атакующие цепи русских.

— Тишина! — выдохнули они оба.

— Ну что, комбат? — Иван вскинул пистолет и добил зашевелившегося в стороне эсэсовца с автоматом. Потом поправил свой «шмайсер» и продолжил: — Я пошел дальше, а? Наших догонять. Пора.

Ким в ответ невесело усмехнулся. То была, наверное, его очередная «улыбка» за последние долгие часы. «Ни пуха, ни пера, — сказал ему Малявко на прощание, провожая в последний путь; на что полагалось бы ответить «к черту» или типа того, что «да пошел ты на...» или куда подалее, к примеру, на третий километр... А что такое означает «третий километр» и угадать, даже человеку прокаленному и военному, дюже трудно: то ли сие три буквы русского хамства, то ли медсанбат или же близкие тылы; в общем, кому как, в меру испорченности и воспитания. Но не так ответил другу и командиру Ким. «А пошел бы ты... Знаешь куда? Прорвемся, Петр, погрузимся... Нам ведь, ты знаешь, не впервой...» И оба они тогда знали, что «прорваться» будет нелегко и непросто, а вот погрузить их потом, после боя, могут запросто.

— У тебя, Ким, мало шансов. Может, передать что твоим?

— Ты же знаешь – у меня никого нет. Некому. А и шансов никогда не было. Но ведь живу. Вот кончится мясорубка – вдруг да кого разыщу на Родине... Я не люблю здешние «климат» и «людей».

— Ким, на сердитых воду возят.

— У нас по-другому говорят: нет дороги обиженным!

— А в древнем Риме «мудро» говорили: «Горе побежденным».

— Ну вот и успокоил. А говоришь, что нет шансов.

 

— Так я пошел, товарищ командир?

— Куда ты пошел? — встрепенулся Ким, поглядев на Храмцова.

— Вперед. К своим. У них сейчас весело.

— К своим? Куда ты, Иван, такой нужен, разве что на свалку в своей драной униформе и с немецкой пукалкой. Ты погляди на себя со стороны: вся морда в крови, с головы кровь, левая рука плетью висит и даже рукав фуфайки весь пропитался кровью... тебе сейчас прямая дорога в лазарет, а потом в тыловой госпиталь. Дай-ка я тебя перевяжу.

— Так я же человек без «паспорта».

— Не волнуйся, я распоряжусь и побеспокоюсь о тебе. Быть, тебе, Храмцов, снова лейтенантом со всеми твоими регалиями. С чем и поздравляю вас, товарищ лейтенант. А вообще-то, Храмцов, тебя уже похоронили.

— Не рано ли, командир?

— Нет, скорее поздно. А вот только роту ты, скорее всего, уже не получишь. А я бы таким давал.

— А вам, командир, дадут очередную звездочку? Есть за что.

— Нет, скорее всего. Может поднаградят, «утешат бунтаря» новой висюлькой. Я, Иван, профессионал, и меня мало интересует оборотная сторона медали. Впрочем, чего это я тебе объясняю, человеку далеко не военному!

 

«А почему ж на такую важную операцию, как взятие Высоты-357, определили всего лишь, пусть даже и заслуженных, каких-то лейтенантиков в руководстве под 357-й? Ведь речь заходила о большом наступлении?» — мысленно допытывался Храмцов. Эта мысль долго не отпускала его, словно звеня молоточками в истерзанном теле. «Спросить, что ли? А не скажет. Не знает, наверное, и сам, или же наоборот, слишком много знает. Не-е, не ответит».

«Не положено, — ответил бы Ким и мысленно бы добавил: — Не твоего это, братец, ума дело. Ой ли, впрочем, то ли я говорю – ведь у русского человека до всего есть дело, тем и отличается он от горячности других, от чопорных джентльменов, деловых янки, настырных самураев. Иван, пойми, 357-я – это просто гвоздь с доски, один из обычных эпизодов войны, здесь справились мы с Малявко, а майоры и полковники необходимы для другого и у других. Мы выстояли, Иван, и это самое главное, иначе быть не может: была Русь у Татарской сопки – осталась и сегодня Высота-357 российской... так-то, лейтенант Храмцов, то-то и оно!»

Взломав оборону противника, в жестокой схватке захватив передовые траншеи и позиции немцев, дивизия полковника перешла в наступление. Далее в дело вступила армия генерала Ивана Сидоровича.

На восток потянулись пленные немцы, на запад двинулись санитарные и трофейные команды, а на 357-й Ким глухо спрашивал у Храмцова:

— Иван, докладывай, что у нас есть.

— Скорее, товарищ лейтенант, ничего, или, так правильнее будет, никого нет. Да вы и сами знаете!

— Докладывай, лейтенант, официально. Моей мутной бестолковой голове. В сводку пойдет. Значит так, Иван, командир второй роты грабителей и разбойников Сергей Мохов убит при штурме высоты, один связист обеспечил связь с командованием и остался навечно у кабеля, второй связист где-то пропал, ты – передо мной, старшина Федорчук, мой заместитель...

Старшина Федорчук в этот момент где-то далеко в стороне, тяжело раненый, пытался выяснить последние отношения с контуженным Сашком, так мечтающим уйти к немцам. Они тяжело и медленно ворочались в залитом кровью снегу; один мечтал о добивании ненавистного старшины саперной немецкой лопаткой, другой пытался достать финкой будущего дезертира. «Ну, бля, — махая неверной рукой шипел Сашок, полупьяный от немецкого найденного шнапса и неверный от контузии в своих движениях, — я тебя сейчас всё равно достану». «Не возьмешь, гад, — рычал Федорчук в ответ, — я тебя с собой возьму на тот свет. Как же без тебя, голубчик, вдвоем веселее». «А ты не угадал, служака!» «Щ-час, барбос нашкодивший, щ-час, Сашок, я тебя урою... так, кажется, на вашей фене».

Они снова сплелись и...

— Продолжай, Иван! — Ким требовательно глядел на лейтенанта. — В твоей роте, этот...

— Убит.

— А этот...

— Убит.

— А та неразлучная парочка?

— Убиты.

— А.

— Убит.

Убит. Убит. Убит. Убит...убит... убит... Убит на нейтралке, на подходе, в рукопашной, под огнем. Убит и искупил вину кровью. Храмцов смотрел расширенными зрачками на командира и только сейчас до него стал доходить весь смысл ужасного разговора: убит батальон, не стало в этом мире две сотни человеческих жизней.

«Зачем, командир, ты вызывал огонь на себя? Ты отсиделся в блиндаже, я чудом остался жить в обвалившемся окопе, остальные оставались неприкрытыми под огнем своих же батарей», — Иван смотрел и не видел Кима.

— Я проходил уже эту школу. Сегодняшнее для меня лишь повторение. А высота должна быть взята, — ответил Ким, четко угадывая вопрос в мертвых осоловевших глазах Храмцова.

«О погибших забыть, живым – награды?»

«Имею право!» — с болью думал Ким.

Вызываю огонь на себя! Когда вновь наладилась прерванная связь и Ким сообщил, что на захваченную высотку подходят свежие резервы немцев, когда в рукопашную свалку тел, сошедшихся не на жизнь, а на смерть эсэсовцев и русских, когда чаша весов склонилась не в пользу штрафников – тогда и вызвал комбат огонь на высоту-357.

Вызываю огонь на себя!!! Снаряды рвали склоны Татарской, разворачивали траншею, обрушили блиндаж с находившимся, попытавшимся выскочить из него на помощь своим бойцам Кимом, били и убивали осколками сражающихся людей, наповал изрешетили Сеню-штрафника (кореша Сашка́), который упорно бил и молотил эсэсовцев, как бывало ранее отбивался в детдоме (куда попал как сирота и сын «врагов народа»?).

— Так мне что, снова ее брать? Эту проклятую высоту! — вопрошал комдив штаб армии.

— Подожди минутку, Петр, — ответил начштабарм, — сейчас приглашу к телефону Иван Сидоровича.

— Что, — загудело в трубке, — запаниковал, полковник? Страшно стало?

— Товарищ генерал, мне...

— А зачем? Твои люди готовы? Это хорошо. Ждут приказа? Прекрасно. Ну и поднимай... через три минуты, обтекай высоту справа и слева, оставляй ее в своем тылу, мои спецы потом с ней разберутся, «деды морозы» – как вы их любите звать... уже наготове, приказ им уже дан. Так действуй, полковник, время пошло, да не забудь подгонять своих – ты чуть из графика не выбился... с моим штрафбатом и своей безымянной высотой! А после и соседи тебя поддержат. Чуешь, Петр?!

 

Смяв ближние немецкие тылы, дивизия выходила на оперативный простор. Уже ближе к ночи комдив позвонил «наверх» и доложил; результаты порадовали.

— Доволен за тебя! — гудел генерал в трубку. — Не замена ли мне растет? Мои штабисты тоже довольны твоим штабом, обеспечившим ход операции; мой начштаба хорошо отзывается о твоем начштаба Петровиче, в восторге от его хватки, просит забрать его у тебя... так что, ходатайствовать о твоем начштабе, а? Ведь ты его там, наверное, затюкал своими подозрениями и мелкомасштабностью, а у меня – простор. Так как, полковник? Ничего-ничего, что он скромный, найдется и для его дара работенка. Так как, договорились? Ну, готовь наградные листы, уже можно и пора.

... Наступление Советских войск разворачивалось.

 

Вроде всё прекрасно, а?! Но...

Чувствуете, что я еще не всё, не про всех рассказал? Многие уже не расскажут: погиб или «искупил вину кровью», а остальные немногие из живых предпочитали годами молчать... и скромно, как подобает героям войны, скромно улыбаться.

Да простит нас Бог! Да простит нас Сталин... да простит нас Родина.

За что? Я спрашиваю...

Малявко бы спросил в конце: «Ким, живой что ли еще? Ну, значит, дальше жить будем. Уж очень хочется узнать, что же это такое – День Победы».

И Ким бы ответил: «Ждали долго, еще подождем».

... А теперь я прощаюсь с вами, героями...

Я вам завидую. Лютой, доброй завистью.

Ибо вы – наши отцы, деды, братья...

 

 

Повесть третья.

«Эх, не попался ты мне в Белоруссии...»

(повесть 44-го)

Бандера и иже с ними.

 

Начнем? Снова и тяжко говорить о войне – но кому сие надо? Союз развалился, Бог с ним – но Беларусь-то Советская по тем временам была и есть – в памяти, в прошлом... У многих поколений и миллионов людей.

От того – и начнем.

Сколько и чего было и случилось по тем временам и годам – стоит ли такое забывать? Ладно там Прибалтика своенравная – у ней свои каноны – зелено-независимые, но с родной братской родимой славянской дружественной содержавой нам что забывать, что не вспомнить... что делить?

Белоруссия. Ее Полесье. Партизанская и фронтовая страшная и реальная явь... Что, забудем?

Ан нет, господа... Не получается, уважаемые народные историки, – в этом отношении мне нравятся историки военные, не забывающие факты и ворочающие военными «деталями» в угоду текущим политикам.

Он так и не стал коммунистом – вначале не успел на фронте, потом не «догнав» гражданский – мирный – послевоенный поезд. Впрочем, в принципе, он особо и не горел быть таким... Хотя на фронте и приходилось ходить в атаку первым во главе наступающей цепи в мертво-грохочущей встречной неизвестности.

Вот сидим мы с ним и... выпиваем: он – свои бывшие «фронтовые» (но не более двух маленьких рюмок водки), я – свои «будущие» (то есть остаток бутылки – не прокисать же ей полгода у хозяина в холодильнике).

Мы – разные поколения. Точнее – между нами пропасть ровно в одно поколение, ровно на одну большую войну сорок первого-пятого.

После первой рюмки он машет рукой вглубь квартиры и тихо говорит (а на фронте, интересно, он орал, когда приказывал своим сержантским голосом, голосом молоденького пацана, ведущего вперед взвод): «Тамара, китель!»

Вносят китель. Это пиджак, обычный гражданский, но завешанный медалями и орденами. Игнатий Евгеньевич бодро надевает его – жарко ли, прохладно ли на кухне, – «китель» надевается только по праздникам и в редкие дни воспоминаний.

— Так вот, — продолжает бывший советский командор-бомбардир. Азарт бойца начинает из него переть во все стороны. — Вот я ему и говорю, военкому, что не встретил его тогда... там! Бюрократа.

«Где? Когда? Там? – Разрешите вам вопрос, уважаемый Игнатий Евгеньевич, бывший старший сержант Советской Армии той Большой страшной войны».

— Да как же ты не понимаешь?! Тамара, объясни ему.

— Да ты излазил пол-Европы. Про что ты хочешь сказать-поведать? Где... там?

— А-а-а! Наливай, — выпив (свою последнюю, вторую – «лимитную», фронтовой наркомовский спирт-комплект), он надолго замолчал. Не пивший и не куривший на фронте – он не баловался такой дрянью и сейчас. Теперь с него и слова не выдавишь. Он долго и хмуро смотрел, как я пью водку и, не торопясь, закуриваю сигарету.

— Редко я тебя вижу. Далеко ты от меня... живешь. И далек. Так вот, что я хотел сказать, добавить, а-а-а...»

— Не попался ты мне в Белоруссии! — продолжение ее, эта странная и зависшая фраза, насторожила меня.

— И что бы тогда?

— Что – тогда? — он вдумчиво вгляделся в меня. — Что тогда, спрашиваешь? А тогда для меня было так... там, в Белоруссии...

 

Строго стояла рота. Едино и подтянуто. Свеже-полусвежая подмога для освобождения Западной стороны великой непобедимой советской державы. Там были все: из госпиталей, с новобранцев, из «курсантов» (так долго воспитанных и долго программируемых, не под стать «выпускам» первых офицерских курсов начала войны... до первой атаки).

Это была уже не Москва... и... даже не Сталинград и Курская. Это... всё отгремело. Но и не менее кровопролитное мнилось впереди – освобождение! Полное освобождение запада нашей страны! А впереди – еще и грешная Европа.

Стоит рота, «отставшая» согласно приказу. Стоит жестко, напряженно... она ждет боев и передовой.

А тут... Кто нас поймет! Что? Мы лишние на фронте, где нас ждали и кинули нас бы в правую мясорубку... а не в эту бестолковую выжидалку...

Три бравых капитана стояли в стороне, с иголочки одето-обутые.

«Крысы тыловые, — отметил про себя Игнат. — И ни одной награды: чистые кителя – но... что-то тут есть, сержант!» — он, стоявший в строю «отставших», уже заподозрил неладное, обращаясь к своему внутреннему «я», обращаясь к себе чуть ли не запанибратски.

Они, трое капитанов (не много ли – на грешную новоиспеченную роту), бегло и опытно прошлись вдоль замершего строя – и вновь, не торопясь и с ухмылками, двинулись вдоль строя.

«Впрочем, — отметил про себя Игнат, — вот этот, нерусский и низенький, не ухмыляется... битый капитан».

Они остановились чуть ли не рядом.

«А вот этот – спокойный, испокон русский, мудреный... потерял что или ищет?»

Они вперлись чуть ли не напротив него. Еще бы – он сержант, чуть ли не командир взвода взамен выбывшего в последних боях лейтенанта. Что еще, офицеры? И ты, третий из капитанов, хмуро вглядывающийся в солдатский строй – ты, да ты, я тебе говорю, что в последнем бою я заменил во фронтальной атаке погибшего молодого комвзвода. Что не нравится, тыловая безмедальная крыса?!

— Ты кто? — хмурый вперил взгляд в Игната. — Кто таков? И откуда... с таким буйным гневным взглядом? Аль не добили тебя, солдатик? Такой нам и нужен. Пороха нюхал?

Так кто ж его не нюхал летом сорок четвертого... в знаменитой Белоруссии.

Капитана с буйным взглядом оттеснил скромный и худощавый его сослуживец. Но когда перед Игнатом возник третий из капитанов, то сразу двое предыдущих ушли в тень. Этот смотрел на своенравного Игната спокойно, зорко и цепко.

— Отстаньте от этого хлопца, орлы! Храмцов – не дави; Ким – охолонь, — и два капитана враз остыли от спокойных слов третьего.

— Да, Петро, говори, — дружно и уже буднично ответили они.

«Смешно. Но не очень, — подумал Игнат невесело. — И что же сейчас? Знаю я таких...»

Каких? Боевой опыт Игната исчислялся на фронте пока скромно.

Вот станет Игнат постарше, да если еще и выживет – он поймет тогда все эти страшные аббревиатуры типа «ЧК», «НКВД», «ОГПУ», «ГБ», «СМЕРШ». Но тогда он и в ус свой молодецкий не дул... Но уже и тогда его военная молодость его же и настораживала.

Скользкое время, тяжкое.

— Вы пришли освобождать нашу Белоруссию. Долгое время топтал ее кованый сапог врага. Не пора ли рассчитаться с ним за его поганые злодеяния?

«Красиво, складно говорит. Ну а мы-то причем здесь?» — не у одного, видно, Игната, такие мысли в голове. А спросить открыто – себе дороже станет: начал только воевать – на этом и круто закончит... Эти крутые капитаны ведают дело, знают что к чему, раз «тормознули» целую фронтовую роту.

Игнат старательно отводил глаза от красивого капитана. И не мог. На кой ляд вы мне нужны, мне, прорвавшемуся наконец-то на фронт и получившему недавно «ваш отец геройски погиб под Ленинградом», – зачем мне ваши тылы и праведные речи о Белоруссии, если впереди то, к чему я шел так долго и упорно – бить гадов!

Капитан, видно, голова среди других, уже всматривался в Игната.

— Кто? — жестко спрашивал он. — Что? Докладывай, сержант. Молодой ты, парень, еще безусый, а туда же... Давно? И водку пробовал после атаки? Говори.

— Разрешите, товарищ капитан! — голос Игната не дрожал.

— Да, сержант, рассказывай. И не бойсь. Свои.

— Отбоялся.

— Ну-ну. Ну и?

... Двадцать шестого года рождения (вроде как последнего военного призыва). Подготовку прошел в Гороховецких лагерях, что под Горьким. Оттуда – на фронт. Успел хлебнуть. Начал воевать... На груди есть «За отвагу». Был даже контужен...

(Это уже потом, после войны, он будет путать: когда и как был контужен... то ли сначала снарядом, зарывшем его в окопе, то ли немецким танком, заутюжившим его в мелкий окоп – так что было раньше, а что потом?)

— Под Горьким? Ким, слышишь, – под Горьким? Что это тебе напоминает, а?

— Якимыч из штрафбата, когда копал «свой» Беломорканал , рассказывал, что к ним подъезжал наш великий Максим Горький.

— И Якимыч видел его?

— Как мы этого сержанта сейчас. Ближе не подпустили.

— Добре, Ким. Что там Якимыч-наш-Фертиков пишет?

— Воюет. Сержантом командует. Не нарадуется на жизнь.

Малявко повернулся в сторону третьего капитана:

— Храмцов! Иван, что ж ты забыл про старика? К нам бы его...

— Не идет. Строевой. К нам – с душой, но службу нашу, фронтовую разведку, не признает. У него там дело: хоть и не полк, но ротой спокойно заворачивает, выше его – не «признают».

— Ну-ну! Тебя, сержант, молод ты больно, а уже при деле... Как величать-то?

— Гвардии сержант Игнат... Евгеньевич. На фронте недавно.

— Рад за тебя, сержант гвардии. А усы-то расти, — Малявко всматривался в Игната.

— А вот смотри: выводят бывшего полицейского, на чьей совести души погибших белорусов – его военный трибунал приговорил к расстрелу, и приговор этот нам с тобой надо немедленно привести в исполнение – чтобы не сбежал и не наделал новых бед нашим белорусам. Сможем?

Игнат побелел. Он, побывавший в рукопашной, под огнем, в атаке. Стали ватными ноги. И глухо ответил капитану Малявко:

— Я так не могу. Я не каратель.

— А я, значит, сержант, палач? Пожалел сволоча, издевавшегося над белорусами? Откуда вы такие, Игнат... отказываетесь помочь правосудию. Не боишься кары за невыполнение приказа? Ну-ну, не заикайся... Стоять, мать вашу!

 

— Слава богу шел тогда не сорок первый, — сказал неверующий в молодости и тем паче ныне Игнат, седой и заматеревший, крупный и огрузневший мужчина сейчас... что-то далекое орлиное и зоркое просматривалось в его некогда голубых, сейчас выцветших глазах, жестком, внимательном, до глубины души проникающем взгляде этих удивительных добрых глаз.

— Сколько ж ты немцев завалил, мой «командир»? Убил.

— Первого-второго еще считал, радовался. Потом со счета сбился. А сколько – врать не приучен.

Игнат Евгеньевич помолчал, зачем-то пожевал губами, словно ощущая рыжевато-русые короткие усы. Н-да, прическа поредела и поседела, а усов время вроде и не коснулось.

— Не сорок первый... помягче было: не наказан был я тогда за тот «проступок», когда «отказался» расстрелять подлеца – не судья, видите ли, я... А кто же судьи, как не мы?

 

— А что ж ты, сержант, – имя-то у тебя...

Не хохляцкое?

Малявко удивленно взглянул.

— Не пролетарское. Игнат? Чем хуже для защитника Отечества: Игнат – Гнат – Ген-Геннадий?!

Капитан звонко захохотал. И в миг развалилось тяжкое и гнетущее, что всегда сопровождает фронт:

— бывший 41-й (и странно-тяжкий его привкус: капитан Малявко смеялся, а в глазах его стояла незабвенная и незабываемая... тоска, горечь? По чём, по кому, зачем, для чего, про кого?);

— тяжкого 42-го (не зная... ее, победу, мы прорывались к ней, проваливаясь под Харьковым, Доном);

— нашим гордым 43-м (нужны комментарии?).

 

И трезво-пьяным голосом «командует» в наше время некий Игнат Евгеньевич... Впрочем, что он там «бормочет»?!

Середина дня – и такое безобразие?!

Хозяйка, жена Игната, вплывает в кухню – плацдарм разборов, и тихим, спокойно-елейным голосом, рассчитанным на батьку-«фулигана», говорит:

— А что – ри-ы-скнем?

Рискнем? Или «рыскнем»?

И вот Игнат объясняет ей в который раз разницу между р-и-скнем и р-ы-скнем:

— Поняла, моя Егоровна: риск – это риск, а рыск – нечего и рыскать, пришибет...

Она, Егоровна, смотрит на него полуулыбаясь, под стать Салават Юлаеву.

— А! — Игнат крякнет. — Что с тобой говорить!

Так риск или «рыск»?!

 

— Сержант Игнат: а видел ли ты сожженную и обескровленную Беларусь? — Малявко давно уже отошел в сторону и о чем-то говорил с другими. С ним, с Игнатом, уже пытался говорить другой капитан – смугловатый, невысокий, паинька с виду.

— Страшно: из огня да в полымя! Думаю: всё, сожрут, изверги, с костями...

 

Видел... видал ли я Беларусь?!

Видел. Входим – и пустынь... печи, мертво-трубные, вроде как – пустошь, странно-страшно. Всё выжжено – за что? Про что... для кого и кем? Вы видели умирающие деревни и поселки потом – значит, вы ничего не видели!

Страшно! Бр-р-р. Страшно! Лохмотья и пожары тихоумирающих... печные трубы и мертвая тишина. Пепелище.

Мертвого с ума сведет такое зрелище. Но мы же были пока живыми и... непобежденными. Несмотря на страшные поражения и просчеты прошлых дней войны.

Замолчал, поугрюмел Игнат. Иногда и что-то, он рассказывал в редкие минуты своим: скупо, с горькой улыбкой. И тогда, кто умен и добр, вглядывались в него его родные: «Врет? Скрывает что-то? Насочинял? Герой? И надо ему?»

 

Стукнули в дверь. Глохнувший с годами от давних контузий (да, забыл: пришлось как-то Игнату побыть в минометной роте и, само собой, пострелять по немцам; соседний расчет, оглохший и отупевший от интенсивного огня, допустил небольшую ошибочку... просчет... мина еще не вышла из нагарного ствола, а туда уже дослали новую мину – рвануло так, что мало не показалось соседним расчетам, а что говорить уж о самих виновниках... вот и еще один довод к контузии). Игнат встрепенулся.

— О, это ко мне, чую – Иван.

— А то кто же, — улыбнулась Тамара, так похожая на своего родителя. — Сам же посылал меня к нему, просил передать, чтоб зашел Иван Васильевич.

Тяжело, уверенно загудел голос в маленьком коридорчике «хрущевки» («обеспечим народ квартирами, он заслужил это право», — сказал когда-то наш Никита Сергеевич Хрущев... И вот они, где до сих пор ютится народ и ветераны – но, дай бог, хоть такие были! – и вот они, такие квартиры: с совмещенным санузлом, проходными комнатами, миниатюрной кухней, низким пришибленным потолком, но с небольшой кладовочкой и «холодильником» в стенке под кухонным окном и верхотурным дерево-ящиком – спустя годы и десятилетия продолжают быть и долго будут, ибо «повторяют» своим долголетием «сталинские» бараки), уверенно прогремели шаги человека, входящего в гости к Игнату. Звал – встречай, чтобы я, Иван Васильевич, да по твоему первому зову не явился к тебе... иль ты ко мне, Игнат Евгеньевич. Зовешь – значит нужен, не забыл; пусть по мелочам, в тоске гремучей или по делам большим и жизненным и, тем более, по тем делам – далеким, военным, образца Беларусь-44.

— Звал, Игнат? Вызывал меня, Евгеньевич? — и уже не вопрос, а утверждение, давно и далеко в прошлом скрепленное чем-то незыблемым (кровью, что ли? Молодостью с теми – другими – третьими годами жизни?), прозвучало в голосе вошедшего в кухню мужчины.

Где ж еще собираться маленьким обществом в «маленькие даты» как не на малюсенькой «общенародной кухне» – влезли все: и гость, и хозяин, сын и дочь, да и хозяйка прилепилась к косяку двери («Здравствуй, Иван, — поздоровалась она с пришедшим, — вот мой что-то сегодня развоспоминался»).

«Ну и что? — серые спокойные глаза гостя улыбнулись в ответ хозяйке. — Не волнуйся, мужик твой – кремень, не срывается. Значит, «масть» пришла!»

Пока хозяин махал руками, Егоровна налила водку в рюмку гостя. Помедлила над стопкой хозяина, пронесла мимо и налила сыну.

Иван Васильевич, крупный, кряжистый мужчина, большеголовый с круглым лицом, с короткой военной прической пшенично-русых волос, в военной форме прапорщика и медалями на груди – «Только со службы, — пояснил он, — еле вырвался от своих стройбатовцев... всё строю, Игнат!» – смотрелся мощно. Он подмигнул – не по-бандитски и не нагло, не заискивая и не прощая, не вспоминая и не напоминая... доброй и жесткой улыбкой всепонимающего и непрощающего человека, прошедшего огни, воды и эти, как их, медные трубы... что гремят на военных похоронах. Да, он, белорус Иван Дроздовский, имел право на такую вот, странноватую нерусскую и не от мира сего улыбку.

Одной из медалей на его груди висела «Партизану Отечественной Войны».

— Фамилия наша известная, — будто в шутку говорил Иван Васильевич своим многочисленным знакомым и друзьям. И улыбался скептически: — Дроздов, Дроздовский, Дроздецкий, Дрозд... одним словом «Дрозд он и есть дрозд»: чей сын, чьих просторов – белорусских, шляхты польской иль генералов армии Двуглавого Российского Орла – знамо ли нам, бульбашам, это? Мне, по крайней мере, мои «знаменитые» предки неведомы.

В тот крутой для страны год Иван Дроздовский должен был пойти на действительную службу в наши славные ряды РККА (рабоче-крестьянская Красная Армия СССР), вот только не успел... многие тогда не успели, «опоздали» и осели под оккупацией, а после войны хлебнули за то по «полной» сталинской программе, где не предусматривалось место плену, оккупации, вынужденной «немецкой жизни» и называлось всё просто и едино – «пособничеством фашистам».

Василий Дроздовский тяжело и в муках «родил» небольшой партизанский отряд, который через год возглавил – после гибели отца – Иван Васильевич Дроздовский (впрочем, какой к черту Иван Васильевич, проще – Ванька, Иван, молод-зелен, но крут, не имеющий военного образования, но наученный крутой партизанской тропой). На Большой Земле, в Партизанском штабе, его отрядом и им самим, впрочем, заинтересовались: приказали отряд сильно не расширять, наказали заниматься разведкой и диверсиями, да и самого Ивана Дроздовского не заторопились убирать от командования. А в зиму 42/43-го подбросили для одного неплохого «дела» еще и опытную группу спецов с Большой. Лихие дела завертелись...

— Иван Васильевич, а кой же черт занес тебя сюда – в центр России, на наш евро-азиатский хребет?

— То дело неблизкое, разговор долог.

— Ну-ну, заворотил оглобли! А покороче?

... Покороче? Можно и покороче, да, Игнат?! Ты-то меня поймешь – недаром болот мы с тобой в моей Белоруссии хлебнули... Вот война кончилась в мае сорок пятого, да? Кто спорит, – а ведь явился ты к своей матери сюда год спустя. Вот и я не ведал, что вызовут меня после всего-всего того – после освобождения, и не в райком-обком – партизанский штаб-комендатуру, а в «некоторую» номенклатуру и скажут: «Поздравляем Вас, Иван Васильевич, с присвоением воинского звания старшины, гордитесь. Оценили оказываемое тебе доверие? Рады взаимопониманию. Да-да, ваши рапорты на тему продолжения военной службы – читали... отклонили просьбу... учитывая ваш непосредственный опыт...» И? И погнал я огромный конвой пленных немцев (конечно, не я один) в другую сторону от фронта, вглубь страны... Как оказалось, на нарождающуюся и сверхсекретную стройку здесь, на Хребте, где кроме танков, руды и стали зарождался будущий противовес США и Трумэну, их Хиросиме и Нагасаки.

— Видал, Игнат, каким каменным гигантом стоит в Нашем Городе Игорь Васильевич Курчатов!

— Может, рядом еще и Лаврентию памятник поставить? Да не трехметровый, как Курчатову... да не гранитный, а золочено-бронзовый нашему «отцу атомной промышленности», товарищу Лаврентию Павловичу Берии. Ну?

— Ну, — Дроздовский откачнулся, — знаешь, Игнат, сколько здесь костей немецких солдат?

— Ну и хрен с ними. Не больше, чем в Белоруссии.

 

... Многотысячный конвой военнопленных немцев шел своим ходом, не пользуя транспортных средств. «Ничем помочь не могу в переброске этой будущей строительной рати, — обмолвился Лаврентий Берия при очередной короткой встрече с атомщиком Курчатовым. — Нам туда нужны рабочие... рабсила – ты просил об этом? Подкинул тебе я и спецов из твоей ядерной физики – собирал по всей стране, с фронтов и из лагерей, даже кой-кого «поширше», чуть ли не с Европы, подбросил. Доволен? А за этих... конвой, что переживать? Дойдут, точно по графику – и те и другие по конвою поторопятся, знают, как они «нужны» твоей стройке, товарищ Курчатов. А?» Последнего передернуло нервным тиком.

— Не они, так другие дойдут! — уверенно, на оптимистической ноте закончил высокопоставленный собеседник. Он, Берия, знал, как обеспечить «фундамент» любой большой советской стройке, будь то опытный военный полигон, новый завод, регион или очередной «зов» партии.

... Конвой шел пешком, под немногочисленной, бдительной охраной, где не было места молокососам и необстрелянным – с автоматами вдоль колонны шли ветераны, обстрелянные и после излечения в госпиталях опытные и матерые бойцы НКВД, спецподразделений, бывшие партизаны – подразумевалось: уж они-то, при своей недозволенной малочисленности, не допустят бунт и побеги военнопленных немцев.

Майор, начальник конвоя, хмуро пообщался с новичком:

— Иван Дроздовский? Старшина. Очень приятно, — дернулся глаз усталого солдата. — В конвой, на охрану. Идем по графику, маршрут четко обозначен и ни-ни, не дай бог шаг влево-вправо (конвой изведут в расход, нас – под трибунал). Побегов, бунта, недовольства и жалоб – ни-ни, давить в зародыше. Конечно, брыкаться будут – «успокой», но и учти при этом, что мы должны привести в пункт назначения не менее... понял? Иначе шкурой и погонами ответишь. Так что смотри: корми, бди, обхаживай, бей, но помни: они нужны там, и их там очень и почему-то ждут. Нечасто, старшина, с такими причудами я сталкивался.

Конвой шел самоходом, с далекой Белоруссии и аж упирался в глухие таежные непроходимые уральские дебри (где погуляли давным-давно соратники Емельяна Пугачева и Салавата Юлаева). Шел долго, неделями, сгоняясь плотно на ночевки, битый и стреляный за любой факт неповиновения и непонятия. Награжденных за этот рейд будет немного, наказанных – побольше, мертвых, утвержденных по акту и убранных из списка военнопленных – еще чуть поболее.

— За нами двигается еще один конвой, — выдыхал взмокший истерзанный майор. — Не дай бог, чтобы догнали.

Начав движение в начале осени сорок четвертого с территории освобожденной Белоруссии, конвой достиг «цели» под зимние уральские «мухи» и крепнувший мороз.

Чуть попозже начальник конвоя, узнав, что Дроздовский из партизан, что не такой уж он, Иван, простой (приставлен?), назначил его освобожденным от караульной службы полит-работником...

— Доноси. Нюхай. Предчувствуй настроение пленных гадов. Если чем недовольны – питанием там, рационом иль обиходом – докладывай без задержек... промедление смерти подобно – их тысячи, нас десятки. Уловил? Действуй. Полномочия самые широкие... казни и милуй, спуска не давай и не жалей, но всё же береги рабочую скотинку... помни, Иван, сколько погибло нас и как тяжело нам придется... подыматься. Из-за них, сволочей!

— Наша рать охранная проще, не вывернутая, — гнул майор, — пришлось покопаться в тридцать седьмом-восьмом, но эти – вообще перекрученные!

Дроздовский скосил настороженно глаза на майора. О чем это он? Не пора ли поостеречься, как в свое время остерегался доносителей, провокаторов и «искателей истины» всех наших времен и наших народов?

В конвое шли военнопленные в основном рядового состава, немного унтер-офицеров, которым внималось следить за порядком в закрепленных за ними ротах. Офицеров-военнопленных в составе конвоя не было – не треба смуты! Серая скотинка неуправляема и смирна, коль нет крутого офицерского хлыста – специалисты отдела сортировки знали свое дело, комплектуя конвои, лагеря и тюрьмы для бывших немецких вояк.

Так Иван встречался с немцами: сбоку колонны, говорит с пленными, а сзади угрюмый советский автоматчик, предупреждающий любое неосторожное движение немцев грозными: «Ахтунг! (внимание) Хенде хох (руки вверх), ком цу мир (иди ко мне), штейт ауф (стоять)». А Дроздовский говорил с немцами на невероятной русско-белорусско-польско-немецкой смеси слов, радовался, когда глаза этих сволочей загорались встречным теплым огоньком, когда гас в них волчий оттенок и начинала плавать нескромная надежда... он докладывал майору о нуждах и бедах конвоя, тот задолбанно отмахивался от него.

— Что?! — порой срывался майор. — Голодом их морят? Бредут и ладно. За неповиновение тут пристрелили одного на марше – отказывался идти дальше, видите ли: далеко не хотел уходить от своего фатерланда; тут и другой полез что-то лопотать – схватил прикладом по зубам... настоящая помойка завязалась, где ты был в это время, вездесущий политрук Клочков?

Конвой большой. И длинный. Где он мог быть, Иван Дроздовский, в то время? Скорее всего, в другом конце серого конвоя.

— Ну и трахнули в итоге пятерых немцев. Возможно, что погорячились. Нашего одного они здорово помяли. Так что скажешь, Иван? Пиши актировку, отчитываться-то надо... мол, при мне, то есть при тебе, немцы проявили неповиновение, ну и... как ты их там, в Беларуси, трахал?

«То – там, а то – здесь!» — угрюмо обдумывал Дроздовский случившееся... С Куртом, немецким унтер-офицером, они познакомились поближе вроде как невзначай. В его конвоируемой роте царил порядок, отставших и бунтовщиков не было, помогали и жалели уставших и приболевших... «Давно воюешь, Курт? — спросил Дроздовский. — По тебе видно – справный и опытный ты вояка, Курт». В глазах Курта не светилась злоба загнанного зверя, не блестел фанатизм параноика, лишь тускло блекла печальная улыбка ветерана: «Давно, Иван, даже самому и не верится, что пока жив...» И уж потом, когда на долгом марше они «сошлись» чуть поближе, Курт рассказал Дроздовскому одну странную и неповторимую вещь, которая часто преследует его во сне.

 

... Два года назад, где-то в ваших Донских степях – иль где в другом месте, запамятовал, – по нашим тылам начала шариться, пред самым нашим крутым наступлением, какая-то не менее крутая группа русских разведчиков. Ох и понаделали они нам дел! Только не это меня, малого чина, достало... – я ведь видел своими глазами, как этот, как его обозвать – «тамбовский» волк, крупный собака, русский дьявол в образе такого привидения, бесшумно проходил мимо меня... Показалось? С перепою, испуга? Но верю я, что сие было реальностью, знаком Божьим. Мит унс готт – «С нами бог».

«И с нами тоже! — злорадно в ответ подумал Дроздовский. — Собака капитана Петра Малявко тоже смахивает на божье привидение».

... В 1954-55 годах в обе Германии выезжали из Советского Союза последние немцы из военнопленных. Возвращался на свою родину и бывший унтер-офицер третьего рейха Курт после долгого плена. Куда он ехал – в Западную или же Восточную Германию, в Бонн или Берлин, в Мюнхен, Баварию или Дрезден... – то не ведомо нам. Мимоходом его, Курта, раздобревшего и постаревшего, провожал Иван Васильевич Дроздовский, ставший теперь старшиной российского стройбата, продолжившего строить в уральской тайге мудрый и нужный стране город.

К тем годам уже давно прогремела первая советская атомная бомба сорок девятого, умер Сталин и расстрелян Берия в пятьдесят третьем, на Тоцком полигоне в 54-м испытали на наших солдатах воздействие атомного взрыва... впереди предстояла, через несколько лет, небольшая и серьезная атомная уральская авария (далекий предвестник будущего Чернобыля), после которой вдруг начнет расти большой хвощ и папоротник, гигантские грибы, огромные рыбы-мутанты, умирать люди... В 86-м, в Чернобыле, это повторится!

А тогда, в 57 и 58-м, солдаты заваливали из автоматов скот, зарывали в скотомогильники, бульдозерами сносили поселки, огораживали леса и озера колючей проволокой. Да, выпустили джинна, могучего и неукротимого, из лампады...

Вот и пьют, вот и вспоминают прошлое ветераны Белорусской операции, Уральской эпопеи, припоминают крутую послевоенную жизнь...

 

— Ты человек опытный, а там – дел непочатый край!

«То есть «мордой об стол»-образная форма самоутверждения и понимания, действия и... злодействия. Знаю ли я так уж близко и доступно всю ту трагичную и безобразную сторону «украинской самостийности»?»

«Долбали» в основном Кима, как спеца-бойца – неуловимого этакого... такого ли, восхитительного и непобедимого агента. «Мозгом» должен стать Малявко, отчего Петра здорово проморозило и передернуло.

— В командировку, орлы мои! — бойко, но не слишком весело говорил спец-полковник. — Ребята, за вами – Советский Союз, и мы не дадим никому, никакой украинской националистической швали (ишь, за «самостийность» они, дерьмо, за жёвто-блакитный стяг) ставить нам палки в колеса в освобождаемых районах Украины, особенно в ее правобережье.

Сосало под ложечкой, этакий ложный и труднопобедимый страх. Вновь надо подниматься над собой, жестко сжиматься... это не в пехоте, когда в един день – судьба и впереди нет просвета, это... это... – выбрось судьбу свою на распыл, не зная шанса на удачу... которых очень и весьма мало.

— Украинские националисты поднимают свою «гидру» на фронте и в наших освобожденных районах – тылах... угроза весьма серьезная, даже Ставка Верховного Главнокомандующего глубоко озадачена...

«А и не знали? Ведали! — профессионально отмечал Малявко. — Сколько было сигналов и бедствий от них».

— Так что там, товарищ полковник? — Малявко и Ким напряглись. — Что там нас ждет, командир? Что мы должны сделать... и предотвратить, полковник?

«Не скрывай. Брехать и «лапшу» – не стоит».

«Не буду».

— Смех смехом... (Да какой тут смех, если озадачен Самим наш Генштаб), но эти «самостийные» западняне достали, внося бардак не только в ближних тылах фронта, но и в самом фронте. Поганая, трудно-определяемая и наглючая «константа» в боевых и трудовых наших действиях. Каково? Понимаете?

Вот уже ближе к делу: дело – дрянь, и не парадная «командировка» их ожидает... впрочем, почему именно они – с краю, другого, и в центр «дерьма»? Где другие, остальные и местные наши разведки, СМЕРШ, НКВД?

— А вот в том-то и дело, что дело – Большое. И идут туда, для действий и ликвидаций, все лучшие наши силы. И мы в том числе: Малявко, Ким...

— А Храмцов?

— И он тоже, куда ж ему от вас, ему – уже и давно имеющему опыт контрразведки и поиска скрытого врага. Но он – чуть попозже, закончит дела штаба фронта – и до вас, к вашей непобедимой и непоколебимой тройке... — полковник весело-невесело гукнул, вздохнул полуоблегченно, будто сбросив с плеч двухсоткилограммовый мешок. — Ребята, на посошок?

— Ни-ни.

— Знаю. Ким – ни-ни, Малявку – кто поймет. Ну и, значит, орлы, вперед – поступаете в распоряжение Первого Украинского Фронта, под звезду генерала армии Ватутина Николая Федоровича... Но не очень надейтесь, офицеры, на пристойный прием – Ватутину не до сего, молод – но крут, забот полон рот, не до вас... представитесь его штабу и действуйте от его имени. Поберегите – фронт, тылы, командующего!

Называется, поберегли... фронт, тылы, Ватутина! Горечь берет...

Генерал армии, сорокадвухлетний Ватутин, принять их отказался. Сослался на неотложные дела и отослал, приказав мгновенно разобраться, в штаб фронта. Там сидели деловые и профессиональные кадры, принявшие группу Малявко с его «спецпредписанием» весьма даже неплохо и осознавая «бредущую и неудобоваримую тень самостийной Украины».

Их незримый контакт, дела и навороченные факты, операции и пальба, фронт и директивы Ставки – всё сплелось в единый перекрученный клубок, просто называемой фронтовыми буднями.

Ватутин знал, но особо не интересовался и не вникал... Ставка знала, но не предполагала, насколько глубоко охвачено Правобережье щупальцами ОУН («освободительно-украинской») и сколько еще предстоит...

Всё это показало время. Доказало фактами и гнусным действом, куда «вляпалась» по самые уши не только группа Малявко, но и все прочие... уже потом, на долгие годы, серьезно и буднично займется этой проблемой много народа и много «спецслужб».

 

Малявко ахнул.

— Да откуда ж ты его выкопал, Ким? Он?

— Не сомневайтесь, командир.

— Да он же неуловим и легендарен, связной их «провода». Мы ж даже не знали, кто он и что он, не говоря уж о том, кто он и где на самом деле. Где ты его «выкопал», Ким? Не молчи, зараза! Знаю я тебя, лишь бы втихомолку, молчком... а «если и кабы» не то?

— То, командир. Насчет всего прочего – чушь; там, где двое – уже толпа и непорядок. А этот... гад, гусь лапчато-украинский, давно напрашивался на встречу.

Допрос, хоть и бестолковый, обнадеживал Малявко. Вроде бы и не так страшненько. Но... но... но...

— Вопрос ему можно, гаду? — прикипятился Ким. Глаза его горели страшно и неотвратимо. Малявко не разрешил. В глазах Храмцова он увидел бешеную ненависть.

— Что ты, Иван?

А этот не спешил отвечать. Через полсуток выдавил: «Знаешь, командир, мне на Курской дуге было, наверное, легче: всё на виду, а здесь... призабыл, что ли, «азбучную»... прописную истину... свою?!»

— С автоматом и гранатой легче махать.

— Ой ли?

— Болван ты, Иван! Всё не остынешь от атаки на Татарскую. А ты отдери глаза повыше, думай головой, а не задницей и ногами.

— И всё же – там на Курской...

Там, на Курской дуге 43-го, где смрадно и тоннами горел металл танков, сухота степей, где утро будущего дня заменялось клубами и тьмой горящего поля битвы, где... где не оставалось земле места от осколков и трупов, смерти и огня, где сутками пытались противостоять противники... Что? Там Ивану, чудом выжившему в кромешном аду... там лейтенанту Храмцову показалось проще, чем здесь, в националистических просторах Западной Украины? Так уж прав ли ты, Иван... и «подчищающие» фронт твои будущие сослуживцы Петро и Ким на невидимом фронте...

В короткой, хитрозадуманной кровопролитной схватке было перебито десятки и десятки «боевиков», вскрыто несколько схронов националистов, взяты трофеи оружия (плюс сало, самогонка... запасы и резервы шнапса, немецких автоматов-шмайсеров и обмундирования, патронов, гранат, западных листовок). Неплохо вооружились и узрели свою самостийность эти... самые... (Эти самые, которым вдруг через десятилетия начали ставить «народные» памятники как героям борьбы против москалей-оккупантов... Такое проходит, наверное, только в СССР-91, но явно светилось в Великобритании, Франции, Бельгии... ну и что?)

Ну и что? Улица Ленина преобразовалась ведь в улицу-проспект Степана Бандеры – национального героя запада Украины. Ну и?

Ну и бог с ним! Это завтра... а сегодня... бой будет завтра, а пока – взвод зарывался в облака и уходил по перевалу.

Уловили? Я – нет! Не хочу, не понимаю... разницу между русскими-белорусами-украинцами...

Вроде бы пора и ордена давать группе Малявко. Ан нет. Рано, глупо и безответственно, ибо не убережен был Николай Федорович Ватутин.

Печален для него март-апрель 44-го. А 15-го апреля сорок четвертого умер от тяжелой раны наш славный генерал Ватутин Н.Ф. Вы умирали во славе лет, с сорока годами жизни и тяжелыми генеральскими эполетами на плечах... Немногим дано такое! Был ли он любимчиком Сталина – вопрос... надо подумать: как он, юный доброволец Гражданской, стал таким – из крестьянина Курской губернии, закончил и учился: в Полтавской пехотной школе, на Киевских высших объединениях, потом в академии им. Фрунзе и... в академии Генштаба 1937 года. Как не сгорел? А если не сгорел в огне 37-38 годов, то почему погиб весною 44-го, в расцвете сил? Кто ответит? А ведь Главком предупреждал, что, мол, Ватутина, молодой военный талант, надо беречь... сберечь! И вот его, командующего Воронежского, Юго-Западного, Первого Украинского фронтов, не стало... Ватутин: оборона Воронежа, Сталинграда и Курская битва, Левобережье Украины, форсирование Днепра, освобождение Киева.

И – Правобережная Украина!

— Как и почему погиб Ватутин? Некстати. Почему я заново должен искать свой «кадр»? Не жирно ли? — вопрошал Иосиф Виссарионович. — Кто и за что ответит? Почему не уберегли? Я просил... Знаю, что мешают националисты... на них что, управы нет?

Раненный в руку Ким и выдернутый из полевого госпиталя Храмцов, да еще Малявко, кого черт и пули не брали, вытянувшись по стойке «смирно», молча и муторно выслушивали недовольствия Верховного, то бишь начштабфронта... крамольного, что не уберегли доблестного генерала Ватутина.

... «А ведь я его предупреждал: если не охотятся явно и не приберегут для «горячего» – всё равно, Николай генерал армии Федорович, берегитесь, ибо находитесь вы на острие штыка: фронта и националистической Украины».

 

— Откуда, Малявко? И почему, сукин сын, ко мне не пробился?

— Из последних данных. За вами, Николай Федорович, охотятся. Если не явно – то под удачу!

— Кто?

— Они...

Тяжело заколыхались на груди командующего ордена Ленина, Красного знамени, Суворова и Кутузова – он смеялся. Он улыбался...

Будто встречал свою смерть, заплутавшись и нарвавшись в глуши на блудный курень «западных», где был смертельно ранен.

15-го апреля 44-го его не стало.

К двадцатилетию Победы ему «швырнут» опоздавшую и полинявшую звезду Героя. Не полно ли вам?! Нам – достаточно, швырнутым по причине неубережения и гибели Ватутина (честь и слава ему, толковому человеку и полководцу): хлебают многое и многие до сих пор.

— Забирайте, ваши прогонные, ваши командировочные удостоверения... Чуете? Орлы-гвардейцы – и дуйте отсюда; чем быстрее – тем лучше. Скоро начнется, хлопцы; вы выложились полностью и прекрасно – всё равно не допоймут, вы прибыли на «разбор» конфликтов поздновато – и всё равно... без вины виноватые! Дергайте, капитаны... пока... без эполет и будущего...

— Нам не привыкать!

— Зато я совесть еще не продал, товарищи офицеры! — начштабфронта чуть призверел. — И катитесь туда, откуда пришли... откуда вас, якобы, круто и оперативно кинули нам на подмогу – «помогли», спасибо вам, капитаны... дерьмовые... помогли!

Скажите, офицеры, как и почему не попали вы под «занавес»? Чей, для чего, под кого и зачем?

Потом... они улыбались: скупо, по-фронтовому, улыбаясь кое-как кое-кому. Отойти долго не могли, потом быстро подлечивались, — впрочем, это их дело, дело то «бушует», фронт «идет». Повторенье – мать ученья!

Я вам завидую! Я вас проклинаю. Сталина могут и хотят «клинить» как захотят! Дай мне, Бог, памяти, в кого я не верю, и ...

... Годы прошли, свергли памятники Ленина, Дзержинского, великого Сталина... с Лубянки унесут протест Дзержинскому, низвергнут Сталина где и как попало...

Но я, Иван Храмцов, знаю и помню: я, генерал, приду и поклонюсь проклятому Сталину (потом, когда низвергнутся его пьедесталы); и что потом? Но я знаю, генерал Храмцов, что вы сами это ведали и знали, вы это дело не предавали, дело великого Сталина... Сначала его «свергали», но потом... в Москве, в Белграде и иже с ними... вновь восстановили нашего отца народов. Ведь вы, народ российский, почему-то воспроизвели память Николая II... и прочих с ним... Колчака и других?!

Да... да-да! На месте Ипатьевского расстрельного дома, где закончил свой печальный грустный путь последний самодержец Великой Российской империи Николай II династии Романовых, чей «путь» продолжался три века и отмечен юбилейной медалью «к трехсотлетию правления дома Романовых в России»... именно в России, просто Россия, коя впитала в себе разновеликие меньшинства и при этом осталась просто Россия, но... никак... не... Союз! Так вот, вместо «ипатьева», чуть рядом, но в стороне и на пригорке поставили вначале большой крест Николаю II (и его семье), а потом... что потом память... «благодарная» (или благородная) народа подскажет истории российской об этом человеке, чей без-талант позволил себе угробить другой великий человек XX-го века – наш великий и неповторимый, под псевдонимом Ленин.

Но да и ладно, мы, люди военные, при мундирах и погонах, регалиях и реалиях, стараемся не вникать в историю: политическую, экономическую, географическую, биологическую, ядерно-физическую... военные – народ аполитичный.

— Дергайте, капитаны! Без вины виноватые, — и они «сдернули». Раненный в руку Ким, выдернутый из госпиталя Храмцов и «обереженный» от пуль Малявко. Добираясь к своим, ели и пили по пути (с опаской, но не таясь особо), смущенно и скромно смеясь над собой в прошедших боевых переделках.

— Ким, да где ж ты такого бугая-проводника «откопал»? — вроде как удивленно вопрошал Малявко, безгранично веря в талант и возможности своего боевого друга.

Бесполезно, Ким даже не улыбнулся. Лишь горько съежились от бессилия его глаза и память раненой руки – это ж только надо, его, Кима, так «удачно» подцепить какой-то вражине.

— Здоровый хохол попался, — пытался отшутиться Ким.

— Открещиваешься? И на старуху бывает проруха? — угрюмо наехал на корейца раненый Храмцов. — Ну я-то ладно, в общей «свалке» пострадал, а ты...

— Тебе говорили – не лезь особо вперед, без тебя, Иван, разберутся. Ан нет, полководец великий... Македонский нашелся: первым в бой, из боя – последний! — Малявко вновь резко и авторитетно вмешался в дружескую перепалку. — На меня смотрите, друже, на меня равняйтесь, забияки – ни царапины и ни ран, вот как надо воевать и командовать.

Взгрустнулось, припоминая не ко времени генерала Ватутина. Видит бог – не они в его смерти виноваты, хоть спешили и старались в делах... Не под силу троим капитанам одолеть украинскую «самостийность».

Да, большой и опытный хохол попался в руки Киму. Может, далеко и не профессионал в военном деле, но ножом владел тот гад преотлично. С трудом отбился от него в темной узкой пристройке дома Ким, наконец-то скрутивший бандюгу, выбив из рук последнего сначала пистолет, а затем невесть откуда появившийся в руках противника прекрасный и удобный нож... об который и «зацепился» так неудачно рукой Ким. Уже другой рукой выбил бравый капитан бандеровца из сознания, уже потом спокойно скрутил ему руки, и только после, скрипнув зубами от злости, перехватил бинтом окровавленную руку. И ругал себя – это ж надо только так опрофаниться...

Да, пуля и штык берегли Петра Малявко. Помолиться бы надо последнему – да неверующий он был. Ведь и Иосиф Виссарионович Сталин «поверил» в бога и разрешил «всё-то соответствующее» официально только через несколько лет после нашей Великой Победы. Годы пройдут – и нас наши младые потомки спросят: «... Папа, а немцы не за нас воевали?.. Папа, а знаешь, войну-то, ту... вашу... выиграли американцы, ведь во всех наших учебниках об этом пишут».

Что тут скажешь? Что добавишь? И что объяснишь? Кому... что... где – доказывать и объяснять.

... Кому? Что? Где? Доказывать?! Я докажу, чья совесть еще не побита «молью» времени. Я: проживший Сталина – Маленкова – Булганина – Хрущева – Брежнева – «трезвого» Горбачева, развалившего Союз Ельцина... и иже с ним... Кому я докажу? Своему сыну, своей дочери – коим не предстояло спокойной, нормальной, человеческой жизни!

... В октябре сорок четвертого Советские войска полностью освободили территорию Украину. И иногда пошучивали меж собой три бравых... подраненных и дерганых... капитана: «А помнишь, Ким...» Все они ни черта не помнили, не хотели бы помнить, но... но... но... Память – она услужливая, она ж не дает забывать, не позволит забыть! Тем и живем, не забывая Невского, Донского, Грозного... и остальных с ними... Как плохо, когда крутая память долбит – и как плохо, если она долбит не в ту сторону, глупая, говоря, что «немцы были с «нами» или что «американцы выиграли ту...» , про которую упоминается в наших Российских учебниках.

Окстись, русский, не замай греха перед своими пращурами!

... Эх, Украина, Украина! Все твои безумные, разные просторы и раздоры родили и выявили на сей неблагодарный свет великих и больших людей с их идеями своей незабвенной земле: Богдана Хмельницкого, Устима Кармалюка... Шевченко и Гоголя... Мицкевича, Коцюбинского, Лесю Украинку... Ярослава Галана и Ивана Франко... Щорса и Пархоменко... И Степана Бандеру, Мельникова, националистов, «лесных братьев», карательные батальона «Нахтигаль» и «Галиция» с их жовто-блакитным (желто-голубым) флагом и «трезубцем» (эмблема) и неотвязно-навязчивой самостийностью.

Во время короткого непрерывного марша в исходный район молодой сержант Игнат, так и оставленный в роли командира своего взвода, из случайных разговоров своих командиров узнал, что были там капитаны на Украине и что досталось им там прилично, и вышли они оттуда... «такими как я, — встрял неожиданно для себя в разговор старших по званию сержант, — после штурма одного маленького городишка!»

— После штурма? — опешили бравые капитаны то ли от своей излишней болтологии («язык мой – враг мой», гласит параграф первый правил Устава...), а может от такого низменного применения слова «штурм». Штурм Измаила – одно, штурм «одного маленького городишка» – другое и вроде как извращенное, обесчещенное явление.

— Рядом рванул снаряд, и металлическая решетка ограды начала заваливаться. Мой комбат, прошедший без тяжелых ранений чуть ли не с начала войны и шедший рядом с моим взводом на штурм городишка, что-то прокричал и завалил меня своим телом под низенький парапет-основание кованой решетки. Видно, опыт подсказал.

— Ну и? — тяжело выдавил из себя Храмцов, предчувствуя один из малых итогов штурма сержанта Игната.

— Его убило решеткой. Меня ж только чуть придавило, ребята наши потом еле стащили ее с нас. Комбат мой был с Украины, мечтал...

— Как же ты не уберег при штурме своего комбата?! — горечь звучала в голосе Кима-капитана, но при этом он почему-то смотрел на своего командира, а не на «провинившегося» Игната.

Сухое и жесткое, времен жестокого лета-осени 42-го... времен канувшего в Лету обычного разведрейда... горело в глазах корейца – и не мил для врага был тогда и встречный взгляд Петра Малявко.

— Ну, Игнат! — словно разряжая обстановку, хлопнул по плечу сержанта капитан Храмцов. — Чую, брат, досталось тебе! Да и... не болтлив ты, молодец, за что обретаешь уважение.

И Храмцов расхохотался.

«А он и не так угрюм», — теперь уже сам Игнат был опешен странным исходом странной беседы.

Храмцов закончил свой смех и сказал тихо:

— А что, брат-командир Ким: разные хохлы на одной земле – твой с ножом и на Игнате под решеткой, а?

Ким в ответ, будто отмахиваясь от назойливой мухи, качнул головой. Ответ не требовал подтверждений.

 

... Так кто ж не знает Украину 44-го?! Кто воевал там и бился за нее – помнят. Но вот почему вспомнился им сей странный, далеко не боевой эпизод, скорее связанный со столь долгожданным «перерывом в войне», пусть даже часовым, когда отпускает боль и напряжение в теле, расплывается обостренное восприятие – и ты готов спросить судьбу, пусть даже в образе цыганки, о своем дальнейшем «житие-бытие».

Как она здесь выжила, эта молодая, хоть и исхудавшая, стройная и молодая цыганка – ведь именно их и евреев били на Украине в первую очередь, угоняли на принудработы и в концлагеря, расстреливали и искореняли. «Если евреи – недомыслие бога, то цыгане – исчадия. И потому им всем – не быть!»

Но эта цыганка была жива, невредима и здорова. «Офицеры не хотят подкормить бедную девушку?» — спрашивала она.

«Не связывайтесь», — будто говорил Ким. Но куда там – русские любят такие «аттракционы», их хлебом не корми, дай узнать свою судьбу: Малявко улыбался, Храмцов недоверчиво и заинтересованно косился на юную «прорицательницу».

Голодная цыганка легко и вежливо взяла всё то скромное, что было предложено ей офицерами. И как само собой: «Себя не предлагаю: война долгая – еще не найдете... своих. Вам ведь лучше узнать про самих себя, да? Помогу. Говорить? С кого начинать? Кто первый, кто не верит в себя и своей судьбе – ну?»

Однако, то ли наглая или же на испуг берет? Что с нее, одичавшей под немцами, взять?

Первым заговорил с цыганкой Ким. Вроде как земляки они?

— А вот скажи уважаемая: морщины на лбу – есть знак... хотел давно знать мнение спецов!

— Да, — подхватила мгновенно цыганка, — тебя в счет не беру, но про твоих товарищей скажу: вот этот (Храмцов) больше удивляется, брови вверх – и лоб бороздится; а вот тот (Малявко) брови вниз – размышляет, лоб гладкий и большой.

Смешно?! Ким заухмылялся. Храмцов заобиделся – заудивлялся: как это? – и брови вверх; Малявко нахмурился – задумался: как это? – брови вниз.

Глянули друг на друга, поняли: вот она, отгадка, под ногами лежала, не поленись нагнуться... и сразу стало легче и веселее, будто груз сняли

Странная группа – три веселых жизнерадостных капитана, окруживших молодую цыганку. Война полна парадоксов.

Потом двое покосились на третьего: «А тебя-то, Ким, почему «объехали»? Не хочешь знать про себя?»

— А он из вас троих – особенный! — звонко рассмеялась цыганка. — Ему незачем объяснять про морщины, да, дорогой?! Ты ведь всё знаешь, многое?

«Шпионка. Ну точно лазутчица», — решал очередную загвоздку капитан Храмцов, таки не выветривший из памяти разно-буйную и трудную довоенную «свою Испанию». Но пасаран! Они не пройдут.

— Вы, двое, молоды против него, он же умудрен жизнью и дальней стороной... хотя, хотя... — и вот перед офицерами стояла уже не молодая девушка, а будто их призрак-предвестник, перед которым они, «Фомы-неверы», вздрогнули. — Ведь и вы, люди, тоже очень глубоки и далеки. Мне трудно становится понимать вас: вы все, что ли, побывали в преисподней бога, в аду человеческом, да?

Ким, дорогой, почему это тебе незачем объяснять про тайны и природу человеческих морщин на твоем челе? На твоем почти гладком лбу с упрямой складкой между глаз, лежит твоя тайна – на мудрых лбах твоего отца и деда бороздились морщины и рытвины корейской жизни!

— Так погадать вам? Не побоитесь?

Они убоялись, солдаты Отечественной, «пушечное» мясо Гитлера-Сталина.

И она, смешливая и загадочная их прорицательница, ушла. А они, оглушенные – не взрывами, а военной безысходностью, – молча стояли и смотрели вслед их уходящей молодой судьбе.

— Постой, — глухо первым почему-то откликнулся Малявко. — Да подожди ты, непоседа! Давай мы тебе хоть харчей подбросим... ведь есть же у тебя, наконец-то, кто-то из родственников, голодные?

— А как же, — беспечно в ответ, — два парнишки бездомные, дай бог им вырасти прекрасными и упрямыми хохлами. Что еще, други мои?

— А вот что! — Уже жестко настоял Малявко. — Ты нас достала. Колдуй. Только без рук. На глаз. А мы – посмотрим. Зацепила ты меня...

— ... Гадина, да? — цыганка сморщилась. — Не торопи. Не торопись. Это я про тебя, как тебя звать – Петро?! Потому и уходила, Петро... мил ты человек, но в век тебе не видать личной судьбины... да и ты – недалекий ходок. Это-то ты хотел слыхать от безграмотной и нищей цыганки?

— ...Ребята! — зашевелился Ким. — Поможем ее хлопцам... нашим. Бог не выдаст – а свинью заколем.

Улыбнулся хмурый Храмцов:

— Ну ты, Ким, даешь... премудрости русского языка – для тебя не препоны.

— Не хотела я говорить... и не хочу, но: вот ты (Ким) напоминаешь «вулкан», а вот ты (Храмцов) – землетрясения... но самый лучший из вас, вот этот...

— Да откуда в тебе такая пакость и провидения! — взревел Ким, отталкивая руку цыганки, нацеленную на Малявко... рядом взрявкнула страшная овчарка, часто сопровождающая Героя Советского Союза Петра Малявко...

«...Брешешь, гад! Врешь, цыганское отродье! Каркаешь! Но – резон ли тебе, девушка?! И зачем мы сунулись в пекло «гаданий...» — Храмцов.

Только Малявко спокойно и буднично узнал от своей судьбы...

— Вот этим, двоим, непобедимым и самостоятельным – судьба тяжкая... крутая... и непобедимая, а тебе... уходи... ухожу!

«Ну и?»

«Ты самый лучший. А лучшему – нельзя иметь жену, семью, судьбу... только легенду».

Чертова цыганка! Или судьба?

Да пошла бы ты, чертова дрянь... но а вдруг правильно? Ведь и не только они умеют гадать, но и мы предчувствовать можем!

... Ну вот и «украинская история» для них вроде бы закончилась.

И началась новая... Белорусская!

 

* * *

 

«И назовем эту операцию – «Багратион». А что, звучит?!» — поставил точку Сталин в разработке знаменитой Белорусской операции.

Да, это не столь знаменитая битва под Москвой и Сталинградом, это не Курск и Ленинград, но это та операция нашего текущего, знаменитого и прославленного сорок четвертого года: Белорусская операция под названием «Багратион».

Знаем его, героя Бородино и иже с ним его ратные подвиги (то есть – ранние и былые).

23-го июня одна тысяча девятьсот сорок четвертого года началась одна из известных операций Советской Армии – Белорусская. Целью операции было: разгром группы армий «Центр» немецкого противника и освобождение Белоруссии.

Основной замысел операции: одновременный прорыв обороны противника на 6 участках, окружение и уничтожение фланговых группировок врага в районах Витебска и Бобруйска; а затем развитие стремительного наступления в глубину с целью окружения и уничтожения 4-й немецкой армии в районе Минска.

Такова Директива Ставки, подтверждающая разработку «Белорусской». Таков основной замысел Генштаба.

Участвуют фронта:

- 1-й Прибалтийский (генерал армии Баграмян),

- 3-й Белорусский (генерал-полковник Черняховский, самый молодой, почиб в конце февраля 1945-го в Польше),

- 2-й Белорусский (генерал армии Захаров),

- 1-й Белорусский (генерал армии Рокоссовский).

Участвуют:

- 166 дивизий, 9 стрелковых бригад и полевых укрепрайонов. В тылу противника активно действуют белорусские партизаны.

Да, жаркое лето Белоруссии 44-го:

- освобожден г. Лепель 28-го июня,

- город Борисов 1 июля,

- 28 июня город Могилев.

Это – основные точки начала наступления.

3 июля 1944 года пал «немецкий» Минск.

Да, круто и жестко разворачивалось Белорусское наступление и наступал не менее крутой момент, когда в центре германского фронта образовалась 400-километровая брешь, заполнить которую они не могли... и которая была «забита» немецкими изолированными гарнизонами, карательными отрядами, разносбродом, немецкой жандармерией, мелкими тыловыми и хозяйственными частями, белорусскими полицаями.

Вот и остановимся на этом. Про то и будет наша речь, когда на борьбу с немецкими «глухими» тылами были брошены спецчасти и частично регулярные войска Советской Армии – трудные дни июля-августа сорок четвертого.

Это уже впереди: 13 июля будет взят Вильнюс; к середине июля советские войска выйдут на подступы к Двинску, Каунасу, Гродно, Белостоку и Кобрину; 17-18 июля советские войска на широком фронте пересекут польскую границу... Всё это впереди: 1-го августа взят Каунас, 16-го июля – Гродно, 27-го июля – Белосток, 23-го июля – Люблин, 28-го июля – знаменитый Брест.

... Но всё это впереди, в ближайшем будущем. Ну а пока – спецподразделения Советской Армии начинали в полосе наступления ликвидацию остаточных группировок и помогали восстановлению советской власти на местах.

Таковым, по сути и делу, был приказ и спецподразделению одной из армий одного из Белорусских фронтов. Где П. Малявко – командир, остальное – прилагается по реестру.

— Что, — откликнулся Ким мгновенно на странный взгляд командира, — глухие районы?

— Не то слово. Не те понятия. Точнее: глухомань, болота, полесье, волки и озверелые мелкие гарнизоны.

— А что конкретно в приказе, Петро?

Малявко не к месту развеселился:

— А то! В переводе с бела-руси на всея-руси означает: «бейтесь где возможно, так как иное – невозможно».

— Ты понимаешь белорусский?

— Уже начинаю, Ким! — парировал Малявко.

— Ну и, командир?

Ну и? Бьют немца в Белоруссии, бьют крепко и зло; впору фашистам кричать «о, майн готт» и «мит унс готт» – «о, мой бог» и «с нами бог», при сём не забывая повторять их знаменитое... но только не «дранг нах Остен» (идем на Восток»), а новорусское «дранг нах Вестен (... на Запад). О доннер ветер – черт побери, плохая погода... русского климата! Не так прост оказался Сталин и его народ: Сталин, не собирающийся отдавать свою власть, и его народ, не хотевший жить под маркой немецкого «орднунг» (порядка). Хотя, хотя... стоило бы великому Сталину, диктатору, полководцу и виртуозному дипломату, кой-чему поучиться у своего бессловесного и несгибаемого народа... но на то и Сталин, который, умирая, не имел за душой своей частной собственности, в описи которой были только описаны его «... валенки и полушубок».

И всё! На одной чаше весов – безграничная власть, на другой – презрение к текущему моменту частной собственности. И еще – что? А то, что не отдал он, Сталин, свою «империю» под раздел.

 

 

* * *

 

— Рота, в общем-то, потрепанная в боях, — сказал Малявко на общем сборе командиров, — но боевая и испытанная, не собака съела! Доукомплектовали «как и чем» – опять же неплохим кадром – из госпиталей, из второго эшелона, из партизан, немного из свежего пополнения, – не шикарно ли для нас, товарищи командиры?!

— Люди обстреляны, имеют боевой опыт, не побегут как в 41-м и не будут шарахаться в панике. Но вся хитрость и премудрость наша в том, что не будет пред нами танковый клин или сверху нависать воздушной атакой самолеты немца... проще и хуже: нам предстоит в условиях изоляции от наших основных сил решить вопрос... э-э-э, как бы сказать... вот! – твердого и невозвратимого восстановления нашей Советской власти в этом районе нашей славной Белоруссии. В общем, в переводе на наш военный язык, в переводе с немецкого на русский... — Малявко как-то странно улыбнулся, скорее перекосился (уж никак не назовешь ничем хорошим, что вдруг прорезалось на его спокойном и красивом лице... Что-то, что-то не понравилось в выражении глаз и бровей их командира Киму и Храмцову; Ким начинал догадываться?). — Мы, согласно приказу, добиваем, искореняем, помогаем, восстанавливаем... в очень короткий срок. Согласно приказу. Так вот, товарищи командиры. Первый, головной – ведущий – основной – ударный взвод возглавит капитан Храмцов... знакомьтесь, не надо улыбаться, что, мол, капитану – взвод, зато и взводу – капитанские задачи; второй взвод – из-за запоздалой и несвоевременной доукомплектации остается на плечах их боевого и неукротимого сержанта Игната Евгеньевича. Третий взвод – за лейтенантом...

И вот тут лицо Малявко стало вновь спокойным и красивым.

Игнат побагровел.

Храмцов хмыкнул.

Ким жестко «перебил»: «Когда говорит командир, особенно наш – пушки молчат».

... А помнишь, Малявко, когда ты, выслушав последние лихорадочные слова Кима с Татарской сопки, с той далекой Безымянной высоты 43-го, отдал приказ батареям «огонь, на поражение, беглым» по своим...

— Капитан Ким остается при мне замом, — Малявко, командир особой роты, помолчал. — Да, рад представить вам: с нами пойдет взвод белорусских партизан с недавно освобожденной территории. Сам партизанский отряд, кстати – спецназначения, уже расформирован: кого направили на восстановление разрушенного хозяйства, кто попал в госпиталь на излечение, кого – кого надо – забрали для дальнейшего прохождения воинской службы в рядах Советской Армии... Но вот нам оставили опытных и толковых партизан: знают тропы и район, местность и обычаи, ведают все легенды и «привидения» района, неповторимые следопыты и знатоки местных достопримечательностей; знакомьтесь – ...

Капитан Малявко поднялся, вслед за ним встал на другом конце стола незнакомый всем молодой и бородатый человек.

— Командир партизанского отряда. Звание его для вас, товарищи командиры, роли сейчас не играет, — Малявко неопределенно качнул кистью руки. — Представьтесь, товарищ белорусский командир.

— Дроздовский, Иван Васильевич. Я...

— Не беспокойтесь! Рад с вами... с вами... Иван... Иван Васильевич, еще раз познакомиться, — шагнул первым к Дроздовскому капитан Ким. — Да, да, Иван, мы знакомы с вами – заочно наслышаны про ваши партизанские дела. А что ж вы, командир-капитан Малявко, не пожмете руку нашему... давнему знакомому, грозе партизан Белоруссии?

— Нас представляли в штабе, — просто ответил Малявко. — При нашем минутном знакомстве. А дальше недосуг был... Фамилия «Дроздовский» распространенная, их много таких – однофамильцев. Мы знавали в свое время разведчика-сапера Владимира Дроздовского. Но они не знакомы.

— Иван... Васильевич, — начал Ким.

— Зовите проще – Иван. Я непривычен к отчеству, хоть это и имя моего отца, основателя нашего партизанского отряда. Да и молод еще я...

— А скажите, — Ким пёр напролом, — был в вашем отряде некто Колесников?

На долю секунды задумался Дроздовский: «Колесников? Колесников!» — и брызнули в подавленном горечью и походами сознании осколки былого.

— Не было в составе моего отряда именно «Колесникова», — твердо ответил партизан. — Хотя, может, вас заинтересует некто по странной кличке Сашко Колесо, один из гадов? Или... или же другой Колес...

— Отвлеклись, товарищи командиры, — тусклым голосом и резко прервал странный диалог Малявко. — Ближе к делу...

«Они что, тут... и еще тут, в Белоруссии, знают всех, эти странные капитаны? — удивился сержант Игнат. Но глупость свою попридержал. Становилось странно и страшно за будущее... являлось неподспудное его молодым плечам, чего он еще явно не ведал и не узнал. Но ничего, старший сержант Игнат (Геннадий) Евгеньевич Чаусов, – ваша доля страшная впереди. Ты, Гнат, тоже оказывается однофамилец некого Сергея Чаусова, которого знали раньше Малявко и Ким. Много вас...

Ким, Храмцов, сержант слушали Малявко – и возникало перед ними...

Обычная рота, фронтовая и доукомплектованная кое-как и кое-где – это и есть вроде как рота «специального назначения».

Она и такая была – рота спецназначения. Но ближе к делу.

— Ну и глухомань, — бурчал Храмцов, когда рота глухим и натренированным шагом шла в марше.

— Ну и дрянь это белорусское похвостье, — дополнил Ким.

«Пить надо меньше», — думал Ким, глядя на суровый, глухо-гудящий лес по обочине и над головой – казалось, лес давил сверху и снизу странную конскую дорогу, заросшую за время войны густой травой и молодыми побегами. Лес наступал, не давал пощады малым дорогам большого и тупого района земли белорусской. Дико, гнусно, непривычно и одичало... но Дроздовский и его лихие партизаны чувствовали себя вполне прилично в этой богом забытой чертовой глухомани (Впрочем, что это мы: так же, необратимо и уверенно, принял чуть погодя уральскую глухомань Дроздовский с его немецким конвоем военнопленных – «манн» в переводе с немецкого-еврейского означает «человек», хотя немцы пытались «отделиться» от космополитов-евреев... «космополиты» – люди без родины, без твердой родины и территории, с легендарным прошлым и будущим послевоенным Израилем, люди без отчизны и отечества, но с огромной историей... но и бог с ними, судьба которых разбросала от их древней Индии до Молдавии, Валахии, Румынии, Польши, до Европы и Америки, до Испании и Северной Африки средних веков, до... крутой-еврейской-сталинской-дальневосточной-биробиджании...).

 

Легендарное и историческое Белорусское Полесье... оно еще будет воспеваться, оно не забудется в мыслях и действиях людей края. Моя, наша славная партизанская Украина и Белоруссия, Ковпак и Федоров, мудрые и преданные силой обстоятельств (что стоит их послевоенные «Подпольный обком действует» и «Думы о Ковпаке», крутом и грешном делегате от народа... последний был после войны нищ, зато у народного «посланника» гонора было достаточно...).

— Крепко спишь. Отвыкай. Ну и что, что устал и замотался... выспишься потом, не знаю когда, брехать не учен, — Ким стоял над сержантом в полусогнутом боевом положении. — Игнат, удивляюсь тебе: будил рукой, как всех европейцев – ты не в зуб ногой, заморился... ткнул пальцем в то же плечо – в момент проснулся. Пошли, молодой и юный, к командиру, зовет, есть мало-приличные новости...

Темно. Сыро и гнусно не по сезону. Гнус и поганое комарье, тучами липнувшее к человеческому телу. Не позавидуешь... белорусы привычны, а остальная рота усиленно отмахивалась и шлепала маленьких кровопийц.

— Мы почти вышли к исходному рубежу. Извиняюсь, товарищи  командиры, за прерванный отдых. Разведка наша и партизанские связные донесла... мы имеем следующее:

Что мы имеем? Да ничего! Что может иметь человек военный? Да ничего, кроме казенного, сиюминутного овеществления и грозной боевой мечты-задачи.

— Мы должны... — говорил командир.

Опять же... Кому? Кому должны? Родине, Сталину? Н-да, долгов – по уши, успевай разворачиваться.

— Перед нами – опорный пункт недобитых немцев, они держат в руках один из основных центров района силами полевой жандармерии, взводом эсэсовцев, местными карателями... безобразниками.

— Это, конечно, не регулярные фронтовые войска, — Малявко зачем-то пнул подвернувшийся пенек, и все присутствующие отметили, что если есть пень от срубленного дерева – значит и не так далек энный населенный пункт. — И тем не менее – задача не из легких. Их, — продолжал Малявко, — больше, но положение их хуже. Правильно я говорю, Дроздовский?

Все почему-то вопросительно вперлись в партизанского командира, будто от него зависела истина ответа.

Молодой и бородатый, в свое время собирающийся в ряды славной и победоносной Красной Армии в 41-м по очередному призыву, но так и не успевший туда попасть из-за стремительной волны оккупации, Иван Васильевич Дроздовский был уже готов гаркнуть по-военному в подтверждение слов Малявко, но...

«Н-да, — зачем-то подумал Ким, — это уже для нас не сорок первый с его запыхавшимися контратаками, паршивыми винтовками, вечным недокомплектом в живой силе, знаменитыми красноармейскими обмотками на ногах... иной боец, другой солдат имеется на сей момент...»

Обучены, с боевым опытом, хладнокровные и злые против танковых атак и воздушных нападений, с автоматами и вооруженные до зубов, с медалями, нашивками за ранения и лычками на погонах – таким предстал в Белоруссии советский солдат. И несть им числа, нашим доблестным и будущим освободителям Украины, Белоруссии, Польши!

Сидевший у ног Малявко огромный пес – восточно-европейская овчарка, вдруг неожиданно захрипела, рыкая глухо-надсадно-бесшумно, словно боевой пес на очередной боевой вылазке. Впрочем, может, так оно и было?

Насторожились все. Фронтовая собака ведь просто так, задарма, брехать не будет. Вот она тихо поскулила, открывая огромную пасть, ткнулась в ногу своего хозяина, так что Малявко вздрогнул, и...

И над лесом раздался тягучий, изматывающий душу, многоголосый вой. В ночном небе висела полная, ясная луна, на которую выли, ,гонимые войной и голодом...

— Волки, — прошептал комвзвода лейтенант.

— Догадливый! — вскинулся Храмцов.

Шерсть дыбом встала на овчарке под рукой Петра Малявко. Знал он любимицу, знал своего «зверя» – просто так, из-за штуки или двоих волков не проявилось бы у овчарки такое беспокойство: летние голодные волки, тронутые войной, огнестрельным убойным оружием и упрямой человеческой лавиной, начали концентрироваться в глухих и болотистых местностях, в труднодоступных лесах, в непроходимых местах белорусского Полесья. Сбиваясь в стаи – это ведь не один и не два случайных бело-серо-черных хищника... с их страшным взглядом и клыками в пасти, это – стая, подобие кровожадной человеческой толпе, где кровь не кровь и жертвам не счесть числа. Волки под конец войны заполонили Белоруссию, Урал («Каменный пояс» вроде, ведь и не воевал?). Там где лес – там и волки.

Пройдет время... месяцы и годы, и когда старший сержант (в отставке) после годичного ферганского госпитального отпуска вернется вдруг и ... (язык не поворачивается... помолчим)... он вдруг нежданно и негаданно столкнется годами спустя с Дроздовским И.В.; (в этом, ранее таежном, глухо-внезапно-запланированном уральском... Курчатовско-Берия-Сталинско-Советском зоне-городе, где будет всё: мощь СССР, мечты (а где заботы?) и реальность атомной... город-сказка, весь в клумбах-цветах в глухой-глухой уральской тайге, построенный на костях немецких и русских («военнопленных»?), где сосна, лиственница и пихта далеко не редкость. И где белки, снующие по деревьям и, знаете ли, доверчивые к людям и их плечам).

А мне нравятся эти коричневые белки... эти лоси, выходящие безмятежно и солидно на трассу «город – Большая Земля»; мне не нравятся гигантские хвощи и папоротники, огромные грибы и большая крупная рыба карась... А мне «не нравятся» арены и манежи, где миллионы меняют на рубли... – Высоцкий? Берия? Наш уважаемый и достопочтимый И.В. Курчатов? Стоят гектары «выжженной земли», обугленные радиацией, земля послевоенного сожженного странным огнем японских Нагасаки и Хиросимы? Но... бой будет завтра... а пока – взвод зарывался в облака и уходил... по перевалу (незабвенный бард и вечный боевик В.С. Высоцкий... Он прав?)

«Н-да... белки, клумбы, город-мечта будущего – бред 44-го... Я, Игнат Евгеньевич, не прав?»...

— Игнат, проснись! — почти ласково тронул его плечо незабвенно-хладнокровный Ким. — Окстись, младенец... нас ждут великие дела...

— Партизанские проводники – молодцы! Нас вывели точно в означенный район...

Не сорок первый! Глупости исключаются, когда есть «профессиональные партизанские волки»!

Дроздовский и советские командиры-офицеры сидели тихо, молча... как на «дрожжах» – будет дело, загремит сволочь; это, конечно, далеко не фронт, но так уж чешутся наши бравые военные руки далеко не «образцового» 41-го...

— Вот... Вы и будете брать врага на абордаж, насолил и напакостил! Но он, внутренний – страшен, нагл и хитер, подл и поганенький – это не прямой и бесстрашный фронт... это – люди, звери без правил, чести и совести, это – каратели и изверги, бить которых надо без сожаления и совести... в плен не брать! Поймите меня, ребята, орлы! Если не мы их, тварей, псов... значит, они – нас, кончат, прибьют, зашибут, ибо это, кто стоят пред нами – самые из самых предпоследних отморозков фашистской Германии.

... Что-то добавить?! Кому и что – не ясно... американцам с их вторым фронтом или немцам при их «первом» фронте... так кто, как не Сталин (чей бюст поставлен заново в веке XXI на земле российской; где? Но есть где, наверное, там... где понимают и оценили историю Великой России...) победил со своим народом?!

Я, человек с Урала, родиной оттуда и почему-то уже давно не живущий там. Я – такой-то и такой, родившийся при Сталине и живущий дальше. Я-я-я... Страшно и за что-то уважаю нашу отчаянную Белоруссию! Очень люблю, но и до сих пор не понимаю «мою»... Украину (окраину Великой Российский и... изначало ну той же нашей Великой Киевской Руси)...

— Село небольшое. Но и немаловажное в этом... дохлом, плохообитаемом, гнусном и лесо-болотистом районе. Берем!

И начали брать, согласно предварительной рекогносцировке, согласно «указуев» партизан, согласно приказу фронта, согласно... черт знает чему!!!

... Вы – туда, мы сюда! Время Ч! Сравним часы. Проверим боеприпасы. Наши тылы... ах, да, тылов-то нет, дюже мы самостоятельны!

Берем этот опорный пункт – белорусское небольшое село, тем не менее играющее превосходную роль опорной оккупационной немецкой сети здесь, на месте, в этом районе «глухой» Белоруссии?!

Дак куда ж мы денемся, орлы российские!

Берем не с самого раннего утра. Перебьют, да и настороже будут немцы в эту рань... тоже ведь обучены и насторожены; не надо думать, что вояки они плохие и что можно их закидать «шапками». Им ведь тоже жить охота, им желательно вырваться из их «поганого котла», про который они уже должны ведать и знать, а посему...

А посему «рот их полон зубов», «псы настороже», «выжидают, но не ждут!»

— Атакуем днем. Самое превосходное время. Летнее. После обеда. Часов около четырех, когда внимание их притуплено. Если не уложимся до темноты – нам грош цена, — Малявко скривился, набычился странно. — Ну, вы, офицеры, представляете – так и объясните бойцам, что промедление наше нашей смерти подобно. Если мы: я, командир нашей отдельной роты капитан Малявко, вы: капитаны Ким и Храмцов, лейтенант и самый последний из нас – сержант Игнат, если мы все не осознаем и не поймем этой простой истины, то нам грош цена, коту под хвост пойдут рота и партизаны, а нам, сволочам и сукам место только в незабвенно-недалеком и быстром в исполнении штрафном батальоне. Я не угрожаю, я только напоминаю: здесь – не фронт, здесь – падаль, смердящая, где нам не помогут прошлые ордена и заслуги... ребята Дроздовского это отлично знают и понимают, равняйтесь на них, ибо у них нам сейчас и стоит поучиться... ибо, ибо – тяжела наша доля и роль в освобождаемой Белоруссии! Вот это и доведите до каждого бойца роты – не бояться ночи и темноты, гнуса, болот, леса и волков, фашистских оборотней и их местных причиндалов.

... «Село полуоцепляем, дальше мешают лес и болота, атакуем головным взводом Храмцова в лоб прямым маневром и последующими фланговыми ударами «север-юг» взводов лейтенанта и сержанта роты, взрываем село...»

— Разделяем и властвуем! — хмыкнул Храмцов. — Знакомо дело.

— Откуда?

— Со времен Римской Империи, — огрызнулся в ответ знаток истории. — Проходили!

— Генерал Дроздовский с его кавалерией – при мне, вроде как в резерве, вроде как Запасной полк у Александра Невского, — шутливо, в тон гнетущей разборке, круто закончил Малявко. — Ну-ну, полегче, товарищи командиры... Нет здесь Рима и Ганнибала... кроме нас и немцев.

Так и было. Вот... так и было. Примерно так. Ведь надо было уложиться роте Малявко до сумерек, ибо потом начинался бы непредусмотренный боевой раскладкой бардак-непорядок, как то: ночной страшный бой, неразбериха в темноте, просачивание в «темную Беларусь» недобитков и страшных вооруженных людей и банд – представляете?

Представляете для мирной Белоруссии, готовящейся к тихой свободной жизни?

Силы не равны, да и где их взять «на тылы» при огромной операции «Багратион»?

Вот и попробуй, Малявко, промахнуться в очередной раз... Ведь тебе еще не забыли Украину, да и... мало ли грехов у младшего офицера контрразведки и СМЕРША? Пусть даже Героя Нашей Несокрушимой, ибо сокрушить всех и всё «внутри Рассеи» считалось долгом отечественным и со времен века восемнадцатого (и даже ранее) делом полезным, «весьма»!

Ну и плевать... не на историю наших предков – чихать с блевотиной до омерзения на поганых фрицев, ненавистных фашистов. Как они... задолбали! Даже ради этого, даже ради того, что эта сволочь сломала исконную мирную жизнь самой воинствующей нации в мире – русскую, русских – только за это лишь шли в бой великороссы Сталинской державы: русские, белорусы, украинцы, казахи, якуты, из Средней Азии и многие другие многострадального и могучего Союза – несть им числа, миллионам, мирным и военным... им, двадцати восьми (или 27?) миллионам Великого Союза, павшим в Великой Отечественной, 1418-дневной войне... Уважайте Подвиг!

... Вроде бы и не в первый раз... вздрагивали все: Ким и Храмцов – тяжко бить врага сильного численностью, кто знает и ведал сие – поймет; тяжкую думу и имел про это Малявко: поляжет рота в глупой глухо-болотной схватке – и вот она куча белорусских проблем мелкого пошиба, перерастающая в «украинскую проблему жовто-блакитной самостийности при трех зубах»; и рота, увязшая в белорусской схватке, побитая и вновь доукомплектованная, неплохо понимала их явную гибельность и несправедливость их глухого «поиска».

Взвод Храмцова, мелкими одиночными группами растянувшись по линии атаки, охватывающей всю ширину этого белорусского села, должен был продвигаться вглубь, к центру... и дальше, и далее, пока немцы не вдарят всей своей силой по несчастному взводу Храмцова, заполучив через «время икс» время «Ч» (помните – «сверим часы»; вспомнили? Спасибо! Но да у военных – свой, настоящий отсчет времени... и судьбы) фланговые сильные удары взводов лейтенанта и сержанта (нашего славного Игната, «ветерана»... но будущего, дай Бог ему дожить до сего!). Взвод Храмцова сопровождало несколько партизан-проводников Дроздовского. «Старшим, главным, — как сказал командир, — будет у вас, товарищ капитан Храмцов, партизан по имени Василий. Не смотрите, что он...»

Храмцов хмыкнул, оглядев скептически невысокого худощавого паренька:

— Вася, что ли? Знаменитый проводник Дроздовского?! Сколько ж тебе, паренек, стукнуло?

Двадцать? Ну! Не чувствуется, по виду пацан, тебе бы еще возле хат ошиваться да по окнам подглядывать. А что же ты, лихой партизан, не в рядах нашей армии? Извини, Вася, Василий – бес попутал, тебе ж было семнадцать, когда вас враг прихватил... Поведешь? Знаешь? Не оплошаешь? Василий, ведь десятки наших людей – в твоих руках, глазах – против озверелой своры фашистов!

— Не оплошаю, — спокойно и буднично отвечал Вася.

— А я вижу – ты не из разговорчивых. Что молчишь, да?

— Да. Нет.

— И ты знаешь...

— Да.

— И ты, Василий...

— Да.

Храмцов с удивлением всматривался в белорусского парня. Он, фронтовой офицер, понюхавший порох и НКВД, службу разведки и прочие неудобоваримости, он, Храмцов, вдруг (или не вдруг?) и неожиданно начинал понимать... нет, нет, не самого даже партизана Василия – начал понимать саму и всю Белоруссию, которая не умирала с 41-го и которую пытались умертвить все эти тяжкие годы.

Но до конца Храмцов так и не разгадал Василия, главного партизанского разведчика-проводника Дроздовского. Некогда было, не до того и не до этого; в атаку пора!

Малявко, удерживая на поводке свою глуховорочающуюся овчарку, видел, как пошел в атаку взвод Храмцова.

Далеко за полдень. В воздухе звенят комары. Глухой разряженный летний воздух пропитался лесом. Вроде как притухшая, приземленная тишина... вроде как и село, полуобгоревшее и полумертвое, не шевелится и не дышит.

Больно! Ох как больно родной Беларуси, настрадавшейся и всё-таки дождавшейся Советской Армии.

— Пошли, командир! — глухо пробормотал Ким, изучая в бинокль подступы к селу. — Сейчас нарвутся на немецкие патрули и заставы... ведь не профаны же они, спать средь бела дня и восторгаться своей глупостью и тупостью обреченных.

— Да, — Малявко мотнул головой. — Сидеть. Я кому сказал – сидеть! Ох и балда же ты... Ким, это я собаке, не тебе...

На лице корейца долей секунды проскользнула всепонимающая умудренная улыбка... еще бы: счастлив мой командир, счастлива его любимая верная израненная овчарка – счастлив и я, Ким, с ними (!).

Грамотно и верно ушел в атаку Храмцов. Смял заслоны немцев. Вышел на окраину села, толково и быстро. И, не давая опомниться и всколыхнуться фашистской своре непосредственно в самом селе, крутой бороной, ведомой партизанами, «поехал» к центру.

Отстреливаясь, перестреливаясь, группы Храмцова двигались круто и зло напролом. «Там! — кричали им в каждой группе партизаны-проводники. — Здесь – внимательнее... там не стоит, обойдем – пустое место, не стоит и время тратить; вот эту избу оцепите и проверьте; здесь – открытый участок, берегитесь!»

Четко, будто регулировщик на оживленном и похабном участке автодороги, работал Василий. Мягко и бесшумно он скользил по линии атаки взвода, его слушались партизаны, а уже к ним солдаты Храмцова обязательно были вынуждены прислушиваться, если... не хотели угодить к «старухе с косой». Валялись трупы, падали солдаты... наши и немцы. Гранатного боя, громкого и злого, пока не было слышно – видно, рано, не дошел «ход», но зато автоматы противников «работали» вовсю.

Немцы, понимая, что в хатах не отсидишься, что дома эти белорусского села их явная могила, выскакивали и вылазили из них, принимая бой на улицах, за домами, за плетнем и тыном, за углом, за кучей земли – правильно оценили опытные вояки, что в хатах их ждет верная и необратимая смерть, ибо бой в населенном пункте – не тот, который в степи и на боевых монолитных позициях. Ученые гады, обученные и проученные.

Но и наши не лыком шиты! Научились воевать. Лупили из автоматов – сначала экономно, дожидаясь «выхода» опешенных немцев на сельские улицы и огороды, зато уж потом патронов не жалели, благо боезапас позволял!

Зажали Храмцова, «тормознули» бедолагу, обрушив на него мощный автоматный огонь озверевшей немецкой рати, сбившейся и бегущей на зов боя, всколыхнули уже воздух немецкие гранаты на длинных деревянных ручках... вой немецких овчарок полевой жандармерии перекрыл шум страшного побоища.

Что, худо, капитан Храмцов? Где ж легче было – под Курской или здесь у «Багратиона»?..

Храмцов, бравый офицер Храмцов, который «но пассаран» и «линия Маннергейма», – ты, наконец, перед очередной смертью вспомнил то, что так неосознанно недосказал... и не рассказал своему «благодетелю» Петру Малявко? А ведь он ждал этих известий, это что-то, что было связано с его личной жизнью и судьбой... вспомнил, Храмцов, Колесникова и его «лепет» про спец-партизанскую радистку? Да-да, Храмцов, чуешь? А вспомни, Храмцов, как на тебя смотрела овчарка Малявко? У нее будто слезы текли из глаз (или примнилось, капитан?), когда она упорно смотрела на тебя, не отводя взгляда, будто зная... Память и чутье собаку не подводят.

А ты, Храмцов? Только сейчас, под «белорусскими» пулями, вдруг припомнил?

Ведь все вы: Ким, Храмцов, рота, лейтенант, сержанты Якимыч и Игнат – все вы боготворите удивительного человека – героя по фамилии Малявко... Но, наверное, ни один из вас – но! Война ж! – не задумался над тем, что ж творится на душе, спрессованной тяжкими днями-годами, – не задумался и не понял его, вашего «непобедимого, хладнокровного, душевного» отца-командира Петра...

До этого ли? Когда не знаешь, где погибнешь; когда не знаешь, где, зачем и почему похоронят; когда ешь скудный военно-полевой рацион и бреешься в осколок зеркала, думая – не думая, что о чем... Но, впрочем, живы будем – не помрем, живое – живым, на том и стоим.

Вот и припомнилось Храмцову: настырный старший сержант Колесников, как ему сказал комбат, долго узнавал про каких-то «Малявко-Кима-Храмцова», а проведав про Храмцова (не побоялся же – а вдруг однофамилец?), резко решил «мне к нему и надо». Так Колесников накануне Курской попал в роту бравого лейтенанта Храмцова, которого и домогался своими «белорусскими» историями».

Вспомнил, Храмцов? Сейчас, под пулями в глухом белорусском Полесье... А если ты «сейчас – потом» не дойдешь до своего любимого командира (вдруг пуля не позволит?) – кто ж расскажет Малявко «колесниковские истории», тем более старший сержант Колесников погиб на Курской дуге и Храмцов лично представлял этого человека к награде, в начале живого истребителя танков (...помните: в дыму, в чаду, когда казалось горела сама земля), а потом... Вечная память героям!

— Командир? — Ким спокойно взглянул на Малявко.

— Да. Давай команду взводам лейтенанта и сержанта. Пора. Не то удавят Храмцова... и греха не оберемся.

— А я?

— Ким, а ты... пока и не знаю. Побудь, голубчик, пока около меня. Знаю: душой бы тебе в драку и бой, но остепенись. А как же я? Как бой? Как рота и мы, Ким?

— Да. Пошел. Буду.

Петр Малявко вдруг широко улыбнулся, потрепал рукой загривок своей овчарки:

— Ким, а ты знаешь, что у моей барбосины щенок подрастает? Ребята, знакомые, порасстарались, из собаководов. Подогнал я им тогда кучу «наркомовских», помнишь – я просил тогда тебя помочь в этом, ты еще перекосился, вроде как «Не пьет Малявко, но заказывает несколько фляжек». Тебя ж тогда, Ким, всего искорежило, поди думал, не запил ли я... рано и незачем, мой дорогой. Новая псина растет, Ким, на смену нам – ветеранам... скоро познакомлю, копия нашей мамаши-овчарки, как они лижутся... крестным отцом будешь, Ким. Помнишь сорок второй?

Так кто ж его не помнит? Знаменитый, тяжелый и неповторимый разведрейд в середине 42-го, из которого вышли живыми и израненными Малявко, радистка и... овчарка. И потом, потом – сам Ким. Не помнит тот, кто не знает. Вам, далеким и навечно молодым солдатам-разведчикам 42-го – вам... вам... слезы наворачиваются. Вот теперь даже однофамильцы есть – Чаусовы, Дроздовские... в разные годы, но ведь...?

Фланговые удары роты определили успех операции освобождения белорусского села. Но Храмцову досталось жестко, не позавидуешь. И стоит диву даваться, когда перекосило чуть ли не весь его взвод и под пулями пали большинство партизанских проводников взвода Храмцова... только потом поредевшая и окосевшая немецкая рать хлынула в панике в центр села, по обочинам-окраинам-огородам, боковым проулкам и глухим тупикам и задворьям.

— Дядь! — локоть сивоусого солдата неожиданно тронула маленькая ладонь.

— Что, хлопец? И как ты здесь оказался? — сержант Игнат, находящийся рядом с сивоусым бойцом, но так и не понявший откуда взялся этот маленький грязненький чертенок, качнул стволом автомата.

— Дяди красные, меня мамка прислала. Беги, говорит, сынок, скажи нашим, что в подполе у нас и в хате злыдни сидят – пусть их выкурят... а есть у вас покурить, товарищи? Так вот: мамка сказала – не жалейте хату, добейте их, гадов! А звезду, дядь, дашь поносить? Вот пацаны будут завидовать... у меня гильзы есть, каска, немецкий орден есть – вот только нашей звезды еще нет.

Сивоусый достал гранаты и вопросительно глянул на сержанта. Ну? Стоит ли взрывать в полуразбитом и нищем селе еще один дом?

Игнат дал очередь из автомата, завидев двух немцев – те упали, не знамо какие, за разбитый и перекошенный плетень.

— А мамка-то твоя где? И другие? В доме?

— Не. В яме, в огороде. Не сумлевайтесь и не теряйте боевого духа, товарищи!

Солдат вперся взглядом в мальчишку, потом перевел глаза на командира, вроде «Ну?».

Игнат  кивнул головой. «Давай! Две. С интервалом. После второй идем к хате. Только не нарвись на «свои» осколки». Сивоусый в ответ уважительно кивнул головой молодому командиру и...

Немцы жгли, били дома... А вот и мы... тоже.

— Не дрейфь, дядя! — шептал мальчуган. В свои годы он знал не только слова «дрейф» и «папанинцы», он знал гораздо боле, более, больше...

Кто из вас находил мины и каски, гильзы и фляжки? Колчаковцев, немцев. Наконечники стрел татар? Черепки сосудов древних стоянок первобытных?

Первая граната рванула у входа. Вторая влетела в окно.

— Добре! — одобрил хлопчик. Глаза его горели от ненависти. Ох, мальчуган, как же ты будешь жить в разбитой развалюхе?

Рота стекалась к центру, где горел последний и упорный бой советских солдат с разнобродным гарнизоном села. Там, на небольшой площади высилась виселица, где в петле болтался удавленник. Кто?

— Василий, ты что? Василий, подстрелят! Ты что вытаращился как дубовый пень?

Это уже потом, когда освободят центр села и когда Василий словно дубовый пень будет стоять у виселицы, к нему кинется одна из невесть откуда-то взявшаяся женщина с криком: «Василий, а твоего отца... вот повесили, аспиды! Всё ж прознали, что ты в партизанах».

— Кто? Кто вешал?

— А вот этот! Главный их жандармский пес, их начальник, — женщина указывала пальцем на труп немецкого офицера, почему-то валяющегося с прострелянной головой именно около виселицы.

— Кто? Кто заложил, выследил?

— Так кто ж, как не Сашко Колесо!

— Теть Мань, что с моей хатой?

— А ничего...  нет ее. Сожгли.

— А мои? — дрожь пробилась в голосе отважного партизанского разведчика Василия.

— Вася! А твои... ты только здорово не переживай, крепись, Васятко.

— А мои? А мои? — тупо повторял неустрашимый белорусский партизан. — А мои? А мои???

— Ты только здорово не переживай, — зачастила тетя Маня. И вдруг как страшно заголосит. Заголосит на всю Белоруссию: «Сирота ты, Васёк! Один остался... мать твою, брата и сестренок... всех гад достал!»

Не пора ли нам вспомнить вещие слова из песни:

И пил солдат из медной кружки

Беду и горечь пополам.

Немного неправильно? Неточно? Ну и что... горе не красило в этом мире никого.

Подошедший Храмцов спросит своего проводника: — Что, Вася, куда ты, мол, сейчас? — и услышит в ответ пророческое: — Путь один – на Берлин. И потом офицер вдруг предложит: «Может, выпьешь, Вась?»

Да, дороги-дороги фронтовые: Василий попадет в действующую армию и...; Дроздовского резко отзовут и, присвоив ему, прошедшему чуть ли не всю войну без погон, воинское звание, откомандируют с конвоем немецких военнопленных на таежный Каменный Пояс; старший сержант Игнат закончит свой печальный военный путь в Польше.

... Да много ли еще судеб изломает война! Не будем торопиться поперед батьки в пекло, тем более от Белоруссии до Берлина ох как еще далеко!

... Белорусское село затихало в пороховой гари и отдельных автоматных очередях. Небольшие и немногочисленные группки карателей, немцев, жандармов и полицаев прорвались в глухие леса-болота. Сгинул с ними и Сашко Колесо.

— Вспомнил, — сказал Дроздовский.

— Что? — дрогнуло лицо Малявко.

— Колесникова в моем партизанском отряде не было. Сержант Колесников был в составе спецгруппы, которая «работала» под нашей крышей, за нашей вывеской... группа была прислана с Большой Земли, с определенными полномочиями и задачами. Возглавлял группу капитан. В составе группы была радистка, молодая; капитан говорил, что ей, сержанту-радистке, могут позавидовать многие: награждена, рейды и «командировки» в тылы врага, виртуоз, весела и хладнокровна... недоступна для мужиков и одновременно такая жалостливая к раненым и особенно контуженным, страшно любила собак. Я не знаю, насколько верна оценка капитана, он ее здорово уважал и, быть может, многое наговорил, но, похоже, он был прав во многом... мне тогда не до такого анализа было – в отряд просочился немецкий агент в нашей «белорусской» шкуре. Ну и... — Иван Васильевич хмуро развел руками. — ...Начались беды той осени 43-го? Нет, скорее в конце сорок второго. Правильно?

— Правильно, Дроздовский, — подтвердил Малявко, будто вглядывался в прошлое. Ким и Храмцов с болью глядели на своего командира.

Правильно. Правильно и то, что здесь, на дворе, лето сорок четвертого, и что бой за небольшое белорусское село еще не закончился.

С воем выскочили на свободу, на улицу, растревоженные и столь привычные к выстрелам четыре овчарки немецкой породы полевой жандармерии. Их проводники и инструкторы, открывшие им путь из тесного сарая в бренный мир, были убиты в перестрелке... но черные псы были живы!

— Сколько наших, Ким?

— Почти полроты полегло. Убитыми и ранеными. Много, командир. Дорогое удовольствие – белорусское село!

— Среди офицеров?

— Храмцова, как и полагается, легонько поцарапало. Лейтенант убит. Этот, молодой и ранний, сержант Игнат жив... странно.

— Ничего странного. Значит, еще рано. И незачем рано хоронить. Он что, трусил?

— Да нет, толково командовал. Даже сам, на пару со своим солдатом, добил кучку полицаев в каком-то доме... сейчас допрашиваем одного из уцелевших, говорит, что их главарь Сашко Колесо ушел.

— Сашко Колесо... Н-да. Я тут запрос делал через Дроздовского и СМЕРШ. Да, пока не забыл – отличившихся к наградам, не скупись, не обойди своей царской милостью и своего сержанта Игната.

— Он такой же мой, как и ваш, — покривился Ким.

... Четыре черных, небольших и злых, натасканных на людей овчарки торопливо шли на рысях в сторону автоматных выстрелов. По пути они загрызли маленькую девочку и порвали более старшего мальчугана, до смерти искромсали подраненного советского бойца, много еще бед они наделали бы, не нарвавшись на раненого партизана...

Тот сходу дал по озверелым красномордым овчаркам очередь из трофейного «шмайсера». Тем и хорош немецкий автомат-шмайсер с его рожком, который так удобно держать в руках... Но – клинит, бывало, не к месту, не как наш круглодисковый ППШ, более надежный и в два раза круче по количеству патронов.

Замертво упала, отброшенная назад смертоносными ударами, одна из черных зверюг; крутанулась на месте, но не прервала свой бег, как впрочем и остальные две ее «товарки», другая овчарка. В это время с боковых проулков показались люди в форме Советской Армии, их взгляды сразу приковала странная группа: человек и четыре крупных собаки... вот сержант Игнат, сжимая в руках горячий автомат и не спуская глаз со странной боевой схватки, будто завороженный тормознулся с разбега, пригнулся еще ниже, в следующий момент он четко и ясно увидал, скорее – осознал и представил, как заклинил патрон в стволе автомата партизана; и злобно-беззвучно на него метнулись три овчарки.

... Много лет спустя после войны при одной из очередных встреч сын Игната Евгеньевича рассказал ему про один свой странный сон.

— Посмейся, батя, сказку одну вещую тебе поведаю. Можешь не верить... ибо откуда бы свалилось такое на мою голову, пусть даже во сне. Помнишь: после войны мы как-то на санях возвращались домой в село уже под ночь, я еще маленький был, пригрелся тогда под тулупом и чуть ли не задремал, поэтому, видно, и толком напугаться-то не успел, когда ты вдруг неожиданно огрел коня кнутом, бежавшего до того размеренным шагом, и начал шарить в соломе, выискивая ружье. Конь понес, а сзади нагоняли нас в темноте несколько светящихся огоньков...

— Волки то были. Ничего необычного, много их тогда было в послевоенной уральской тайге. Так что за сказку ты хотел сказать мне?

— Так вот, в том сне страх охватил меня до самой глубины души и заставил вспомнить этот давний волчий эпизод, когда на меня в прыжке кинулась... Но, если по порядку, то в моем сне дело было так, только ты здорово не удивляйся...

— Здорово удивляться я разучен с марта сорок пятого. Так говори!

— Я бежал из концлагеря. Полузамерзший, но еще при силе и памяти. Четко помню колючую проволоку. Мне казалось, что это был Бухенвальд, но возможно те из узников, которые сообщили мне такое, ошибались. Я уходил довольно бодро, было тепло и хорошо, скорее всего лето или его конец. И вот когда я посчитал себя в относительной безопасности, до меня донесся отдаленный лай собак. Кажется? Не по мою ли шкуру? Но лай приближался, и страх начал входить в меня. Рядом ни ручья, чтобы сбить след, ни хорошей палки, лишь нечастый кустарник и молодняк-редколесье. Вот из-за кустов вылетела черная овчарка и без всякого предупредительного лая прыгнула на меня.

— Н-да, — пробормотал Игнат. — Страсти-то какие.

— Какие, батя?

— Да напомнил ты мне кое-что. Из Белоруссии. Жуть! Как-нибудь, если мне «захочется» вспомнить, расскажу. Только потом, потом, ты досказывай мне свою страшилку.

— Вот тут-то и обуял меня страх. Тем не менее я изогнулся-пригнулся и сильно пнул как-то сбоку собаку в район позвоночника.

— Молодец! — Игнат оживился, даже помолодел будто. — Самое их уязвимое место. Видел я, как их... Опять отвлеклись. А что, разве овчарок была одна?

— А сколько должно их быть?

— М-м, но ты ж говорил, что слышал лай собак.

— Другую или других я не успел увидеть.

— Что, прикончили? Скрутили? Били-травили? Али всё ж успел скрыться... Толково, толково.

— Проще, батя, – я проснулся от дикой боли в пальцах ноги; это, оказывается, я во сне пнул по стене, правда предварительно подогнув пальцы на ноге, но тем не менее панельная железобетонная стена аж загудела...

 

Бухенвальд, Освенцим, Майданек, Треблинка, Заксенхаузен... Немецкие концентрационные лагеря, где уничтожены немецкими нацистами миллионы гражданских и военнопленных лиц. Партизаны и подпольщики, участники Сопротивления; мужчины и женщины, старики и дети; евреи, цыгане, поляки... – вот один из перечней жертв фашизма. Стонала под кованым немецким сапогом и Европа, ожидающая своего освобождения от Советской Армии и Второго Фронта Союзников.

Все, кто оказался в плену у немцев, предатели народа – так посчитал в начале Великой войны великий Сталин. «Я не обмениваю фельдмаршалов на солдат!» — заявил он после Сталинградской битвы по поводу обмена Паулюса на младшего офицера Якова Джугашвили, находящегося в немецком плену. Сталин счел недостойным поведение крымских татар, подозрительной – жизнь советских немцев в отдельных регионах страны, вызывающей наглостью действия кой-каких кавказских народов и приказал наказать предателей выселением целых населенных пунктов в далекие и суровые края Казахстана, Урала и Сибири.

«Почему так много предателей в Белоруссии?» — спросил он вроде как невзначай однажды Лаврентия Павловича Берию, который тут же откликнулся своим «наказать?».

... Летом и осенью сорок третьего года в Белоруссии похватали по деревням детей и жен партизан и отправили в Польшу в концлагерь Освенцим, в котором за время войны погибнет более полутора миллиона человек. Нашли здесь свою смерть, на этой польской земле с колючей проволокой, и эти пять тысяч белорусов.

Так уж было угодно военной судьбе старшего сержанта Игната Евгеньевича, чтобы он участвовал в освобождении одного из польских концлагерей. Их срочно посадили на танки, и колонна Т-34, лязгая траками гусениц, ушла на запад по пустому «коридору» впереди громыхающего фронта. Они успели, хотя многим солдатам это стоило жизни.

При освобождении Польши погибло 600 тысяч советских солдат.

Старший сержант Игнат до Германии не дошел, тяжко раненный в Польше в день своего рождения, когда ему исполнилось уже 19 лет...

 

... Автомат в руках опешившего партизана стал бесполезной железкой, и его накрыл рычащий вал из трех овчарок. И эта страшная куча, барахтаясь, покатилась по земле.

И ведь не выстрелишь в нее, самое-то главное! Теперь туда бежали с разных сторон несколько бойцов и партизан, Игнат, но первым, далеко обогнав всех, оказался рядом Ким. Все вцепились судорожно в свои автоматы, лишь у Кима почему-то руки были свободными. Вот мгновенно «приценившись», он неуловимым и быстрым движением вырвал из огромного шерстяного клубка черного пса – у того только зубы лязгнули в пустоте – и профессиональным жестом переломил овчарке хребет.

«Надо же! И где только такому научился?!» — Игнат вперился в свой автомат так, будто тот был ему верной и надежной опорой, помогающей не потерять равновесия, не упасть, не рухнуть навзничь...

В руке Кима появился нож.

«Для чего? С таким оружием против озверелых созданий?» — бойцы завороженно и парализованно застывали недалеко от кровавой схватки в немом оцепенении.

Два черных людоеда, предусмотрительно оторвавшись от изорванного, но еще живого партизана, повернули злые морды на незваного пришельца. Капала окровавленная слюна, будто лакированные блеснули страшные клыки в полуоткрытых огромных собачьих пастях. Ну, держись... помолись, храбрец! — и одновременно прыгнули на капитана Кима.

Всё ж война – некрасивая работа. Муторная. Поэтому и не любят ветераны про нее... о ней рассказывать и вспомнитать.

 

— И всё же война – грязное дело. Но и не воевать нам нельзя... съедят, сожрут с костями и не подавятся нашей первой образцово-показательной социалистически-утопической державой, — Сталин хмыкнул, склонив свою голову; отблескнули в тусклом свете его рыжеватые волосы. (Но уж никак не темными, какими красовался отец народов на всесоюзных плакатах).

— Сиди. Сиди-сиди, — ровным и благодушным голосом Сталин пресек попытки своего собеседника обязательно встать пред Великим Учителем, коего уже давно и смело лепили к Великой мировой тройке коммунистов (не нравилось здорово сие Вождю – где-то сбоку, в хвосте за К. Марксом, Ф. Энгельсом, В. Ульяновым... на отшибе... но, но, но – их нет, а я, Я! Я – вот он, их нет – а Я: вот он, первый парень на селе и не последний в Мировом Городе).

— Лаврентий, я правильно...

— Да-да, Кобо!

Сталин мягко зашел за спину Берии.

— Боишься, Лаврентий Павлович? Боишься, сука?! А не боишься, дорогой Лавр... и имя-то у тебя царско-грузинско-травяное, а?! Чем ты пахнешь, ты, лицо, приближенное к императору: лавровым венком, кровью, смертным смрадом... не задумывался, друже? Ты, червь земной, обрадуешься поди, земляк, моей смерти, умолишься в доску.

Берия не смолчал в ответ: «Я-то ведь в отличии от Императора Великой Российской, которой почему-то правит некий грузин, не пытался учиться в духовной семинарии и не крапал в свое время стишки».

Сталин долго и трудно смотрел на своего наглого и враз «поскромневшего» собеседника. Смотрел жутко, страшно, невидяще... будто зрел свою будущую судьбу.

— А ты, Лаврентий, думаешь, что тебе потомки поставят памятник? А нынешний народ тебя будет чтить? И ты веришь в свою судьбу, свое непогрешимое будущее, думая, что встанешь в свое время у руля? Ы-ы?

— Кобо! Окстись, Да я...

«Знаю, знаю. Я пошутил, товарищ Берия», который зябко передергивал сейчас плечами.

— Тогда, в 41-м, мне показали... Не, не так, а вот как: я смотрел трофейные немецкие киноленты, где... ты помнишь мой «интерес» к предателям в Белоруссии?.. Где они их встречали с хлебом-солью. Факт, Лаврентий? Да. Поумнел с тех пор белорус, и восточный и западный... неплохо воюют.

— Переселять после «Багратиона» их, что ли, не будем? — пошутил Берия.

— Неудачная выходка, дорогой. Однако ж глуп ты бываешь моментами, Берия, — и Лаврентий Павлович ощутил липкий пот в подмышках. Кто ж не убоится Царя зверей?

— Кто ж славян – русских, украинцев, белорусов – будет переселять и куда. Стронь такую махину – задавит. Если уж хочешь порезвиться, то тренируйся на месте.

— Да, товарищ Сталин.

— Во, уже ближе к истине. А ведь некоторые недомерки, недоумки наши после войны будут с тоской вспоминать, что я украл у них настоящего и рачительного Немца-Хозяина.

— Я им поотшибаю рога, Кобо! — с энтузиазмом заверил Берия.

Сталин невесело поморщился:

— Смотри, чтоб тебе не поотшибали. Ты занимаешься «задачей Курчатова»? Бди, мой верный пес. И отряди туда на Урал приличный конвой военнопленных немцев... да-да, из Белоруссии, где заваривается крутая каша.

— Что, хватит о делах? — лукавая улыбка заиграла в глазах Сталина. — Вином угостишь? Слышал я, что подбаловали недавно тебя приличным грузинским... Землячки подкинули? Или дар принял?

— Кто? — голос Берии осел.

— Да не один ты работаешь... и мои ребятки тоже не дремлют, — голос Иосифа Виссарионовича стал мягким до елейности. — Но не вздумай, сука, трогать их. Пока. Руки поотшибаю. Знай свое место, мой сверчок-трудяга. Вот уж если они вдруг провинятся... передо мной и народом (моим, не твоим, Лаврентий)... ужо тогда – палачествуй! Так идем пробу снимать?

— Да. Конечно. А как же.

— Ну, звони тогда своим архаровцам. Не думаешь же ты, что я на утро глядя потащусь в твои гнусные апартаменты. Звони, а я пока перетолкую по прямому проводу кое с кем из командующих фронтами на Белоруссии. Трудно быть Богом. А интересная мысль, Берия: поднять и привлечь к делу Церковь... грязное и трудное всё ж это дело – война!..

 

... На Кима прыгнули почти одновременно и рядом друг с другом натасканные на захват и уничтожение людей две черных немецких овчарки. А вокруг стояли вооруженные другие люди, не предпринимающие ответных крутых мер.

В руке Кима полусверкнул нож, чуть развернутый невидимым профессиональным движением опытного воина навстречу будущей и грозной опасности. Теперь Ким стоял на чуть присогнутых ногах, лицом к своей смерти, будто вросши в землю. На сером каменном лице капитана пробивалась бледность. В голове щелкнуло несколько слов древнего корейского молитвенного пожелания, а в подсознании уже орал и бесился не менее древний корейский боец.

С собаками Ким имел дружбу и борьбу чуть ли не с рождения: в детстве с родовыми собаками, потом со служебными сторожевыми и злобными «охранниками», встречался и видел их в битвах, в разведках, в поиске, в спецшколах и питомниках, где собак натаскивали и делали из них истребителей танков, санитаров, почтарей и связистов, спасателей, дозорных, поисковиков (за время войны «советские» собаки подорвут и выведут из строя более трехсот немецких танков, около полутора тысяч автомашин и самоходок, спасут сотни раненых, передадут бесценные сведения, «сообщат» данные разведки). Единоборство собаки военной с человеком не дает последнему шанса на победу, только военный профессионал при некотором стечении обстоятельств может надеяться выстоять против натасканной и высокодрессированной, обладающей страшной и мгновенной реакцией, превышающей в несколько раз человеческую – выстоит против одной овчарки, а если их две, или когда их три кидаются разом... Не позавидуешь такому, даже если видишь со стороны.

Долей секунды, моментом-мгновением ранее в воздухе мелькнула серая тень, пресекающая в прыжке летящих на Кима черных людоедов. Овчарка Малявко, взявшая след немецкой своры, чуяла неладное и будто предполагала, что ее лучший друг – сухощавый невысокий Ким, лучший, конечно, после ее еще лучшего хозяина Малявко – обрекается на беду.

Удар более тяжелой восточноевропейской в две немецких – и три собаки рухнули на землю; люди не успели удивиться, а псы уже были на ногах и жестко сцепились в упругий клубок.

— Оттащите в сторону раненого! — хриплый голос Кима будто вернул бойцов в действительность, снял волшебную и страшную оторопь, помог заново утвердиться на сей грешной земле; скопом солдаты бросились к истерзанному партизану, толкаясь и мешая друг другу, вцепились в несчастного и не воспринимая его болезненных вскриков поволокли куда-то прочь.

Не беспокойтесь, выживет молодой партизан. Через много-много лет, когда наконец-то Иван Васильевич Дроздовский вырвется в отпуск с далекого Урала на свою белорусскую сторону, бывший партизанский командир еще погуляет на свадьбе внучки того партизана, у которого так и останутся на лице и теле волчьи шрамы; и скажет постаревший, начавший седеть с того самого дня партизан: «Спасибо, Иван, тому капитану, помнишь?» Дроздовский вспомнит; впрочем, «вспомнит» не то слово, скорее «помнил», помнил командир партизан и другое, что не давало покоя ему до сих пор – эта странная и тугозаплетенная история про спецгруппу, в которой были сержант Колесников и милая приветливая радистка... каким боком, когда и каким ветром имели здесь место полицейский каратель Сашко Колесо, капитаны Ким-Малявко-Храмцов и еще другие неведомые люди.

Вот так – «спасибо тому капитану». А ты, капитан Ким, сказал тогда спасибо вашей овчарке с не заросшим на ее мощной груди шрамом с того далекого 42-го? Не опоздай, ибо судьба наша бесхитростна и неумолима.

Псы беспощадно рвали друг друга, летела собачья шерсть в стороны. Ким мягко придвинулся к урчащей свалке и ткнул ножом – тотчас же безумные глаза подраненной немецкой овчарки уткнулись в него, будто нехотя она выхлестнулась из кучи и шагнула в сторону своего обидчика.

Малявкина овчарка разжала мощные челюсти, отбросила в сторону труп своего противника и зарычала предупреждающе. Черная «подрань», оставив в покое человека с ножом, стремительно развернулась в сторону серой «изодрани», поняв, что здесь, именно отсюда грозит ей опасность, и... две собаки вновь сшиблись в прыжке и вновь покатились в пыль земли. Через несколько минут всё было кончено: добей врага, если не хочешь неприятности, неясности, будущей неожиданности – Ким ударил окровавленным ножом агонизирующую немецкую овчарку и наклонился, то ли обнимая или же помогая подняться своей любимице... шерсть на загривке стояла, глаза злобно горели.

— Не дремать, — повернувшись к своим, приказал Ким. — Слышите, как на том конце постреливают, еще сильнее начали: значит, пытаются прорваться и уйти. Здесь я сам разберусь, а ты, Игнат, с остальными – туда; не опоздай, но и не нарвись на засады и одиночек. Выполняйте, сержант!

И они ушли выполнять приказ командира. И уже становилось ясно, что Ким был прав... в последней яростной атаке небольшой горсточке разгромленного гарнизона удалось просочиться и уйти в сторону лесной глухомани и болотных топей. В этой атаке ударом пули в грудь Игната завалило навзничь... на излете она ударила в край «номерной» медали «За отвагу», иначе быть бы бравому сержанту в белорусской могиле, как, впрочем, могло быть так дважды позже на польской территории – от немецкой автоматной и снайперской пуль спасла русская каска, более практичная и удобней немецкой кургузой.

Всё-то здесь разное, разнятся во многом наши и немецкие котелки, фляжки, штыки и ножи, каски, саперные лопатки, шинели и сапоги, автоматы и гранаты. Разные и солдаты...

После боя комсостав сидел в полуразгромленной хате, подводил итоги. Дорого обошелся штурм белорусской «цитадели» роте Петра Малявко, досталось и партизанскому взводу Дроздовского. Вроде и на отшибе от «караванного» пути деревня, но тем и ценна была, что позволяла немцам осуществлять свой контроль отсюда над оккупированным районом Белоруссии... сюда приходили и растекались по лесам, хуторам и поселкам гарнизонные немецкие части, карательные отряды, полевая жандармерия, полицейские подразделения... здесь и сконцентрировались напоследок все они, ожидая своего последнего боя и затрудняясь определить свои последующие действия, превосходя намного по численности нежданно нагрянувшее «по их душу» подразделение Малявко.

Петр переводил взгляд с одного на другого здесь из присутствующих и невесело думал: «Побило много. Осталось не так уж много в строю, а задача до конца не выполнена. Раненые, пленные – с ними что-то надо делать. Что предпримем? И где искать осколки гарнизона и этого гада, Сашко Колесо... покатило поганое?! Найду ли я здесь следы спецгруппы капитана, погибшей и в которой возможно была и она...»

Замкомандира «особой-отдельной-сводной-временной-спецназначения» роты Ким сидел недвижным возле дремлющей овчарки и почему-то вспоминал не истекший бой, а то, как он со своим четвероногим другом гонялся по весенней недавней «своей Украине», выслеживая бандеровцев... (Н.В. Гоголь как-то «сознался», что «я приобрел... любовь к людям не мечтательную, но существенную, так это... оттого... что всматривался я побольше во всякие мерзости»).

Командир первого взвода Храмцов, поцарапанный пулей, был хмур и молчалив. Лейтенанта, другого комвзвода-2, среди присутствующих не было – успокоился навеки. Игнат внимательно смотрел на отцов-командиров, будто ожидая за свою отвагу соответствующую медаль. В бородатом, загорелом и пропыленном Дроздовском никто бы не узнал молодого деревенского парня. Главный партизанский разведчик Василий в темном углу потягивал из жестяной кружки немецкий шнапс и трезвыми глазами глядел на Храмцова.

После «разбора полетов» вышли в наступающие сумерки и подошли к кучке – в несколько десятков – пленных. В стороне двумя небольшими лагерями лежали и сидели наши и «их» раненые.

— А с этими?.. А с ними?.. А с нашими ранеными что делать? — хмуро спрашивали глаза десятков бойцов своего командира. В стороне рвались на привязи еще две немецкие овчарки.

«Добить гадов – и точка. Не тащить же их на своих плечах тяжелыми и трудными верстами».

У ног капитана Малявко каменной статуей застыл громадный серый пес, он и ухом не повел в сторону охрипших собак, но зато не сводил воспаленного взгляда с военнопленных, на которых так же пристально смотрел и Петро. Но и на них, из кучки серых и черных мундиров, почему-то смотрел немецкий унтер-офицер... вдруг он что-то быстро залопотал на своем языке, тыкая пальцем в сторону русской овчарки.

«Вольф-волк-дьявол ночной», — он шпарил без остановки, этот немец, из далекой Донской степи 42-го.

Малявко и Ким застыли против него: что-то, что-то, что-то?.. Дроздовский и Храмцов безразлично прошли и отвернулись прочь... правильно... всё ли правильно? Откуда знает поганый немец знаменитую русскую овчарку по кличке... (хотя, что говорить – все волки серы).

Вспомнили?

... Да, израненный боец, конечно, не истребитель танков, конечно, поисковик, разведчик из внутренней разведки, из СМЕРША (смерть шпионам)... Откуда же быть родом и жизнью нашему...

— Васёк! Сидеть, — громадный пес-волкодав чуть приуспокоился, глянул страшными голодными глазами на сволочей... в черных мундирах, как он их ненавидел, эти мундиры, каски и автоматы... другое дело у нас – гимнастерки, толковые каски, ППШ.

Но пес помнил. Вспомнил. Этот, как его... ведь мог тогда поднять свой автомат – как его? Шмайсер? И пристрелить его, Васька, восточного волкодава, как паршивого, вонючего и негеройского... пса-собаку... Есть провидение? Да нет, нет, нет, нет его... есть только военная удача, да и той – капля в море...

... Здравствуй, Курт! А помнишь, тварь немецкая, в те 42-е насмерть перепуганный? А помнишь, Васёк, как ты пробился в нашем крутом 42-м... когда ты, волкодав... А ты всё-таки «узнал» того немца в окопе... а если бы он вскинул свой «шмайсер»?

Васёк, российская овчарка, бито-перебитая погранично-шпионская, лыком (белорусским) не была шита – но почему же равнодушно она сидела возле Курта... Дроздовский, Храмцов мимо прошли; даже Ким, которого тогда Васёк не успел спасти...

... Простите меня, я запутался, заблудился... Память подводит... Ан нет – руки еще крепко вроде держат автомат ППШ (наш крутой, толковый, русский автомат). И извините, мои потомки, меня – старшего сержанта (извините – до генерала не дослужился... не успел... сдох под Данцигом (Гданьск). Это уже я потом, скромный и застиранный сержантишка из той далекой Белоруссии... много лет спустя встретился с моими многоуважаемыми генералами... и ведь они меня признали, а этот самый – не, Ким молчал до... глухой смерти, а этот... нет, герой-Малявко рановато скончался (зауважал я его, крутой капитан попался... не видел таких... толковый – в бой с шапками и хренотенью не шел). И?

Потом, конечно, когда я узнал, что смерть нашла моего героя – мне стало муторно, – Бог мне простит, без обеих ног мог остаться в Польше... А всё же приятно – спасли, помогли...

И вот хромаю, ковыляю... а мне навстречу два... (третьего... нет!) генерала кидаются...

Да простит меня Бог! Я не суеверный. Не вру. Не брехал. У меня там чуть скромненько на груди, мой «иконостас» (но – уже!), а у них – туча! И плачут дураки – ты, мол, Игнат (сержант зачуханный), помнишь (вспомнишь ли?) Героя-Капитана?

Петра Малявко? Да кто же его не знает? Кто его не видел?! И почему до сих пор его не вспомнят?

Конечно, это глупо – и я перемечтал. Но самое глупое – что это было. Я – старший сержант, пацан 19-ти (правильно?)... Я не успел отхватить генерала.

... А скажите: в чем я не понимаю и не могу додумать (так ли уж глуп, что ли, – так у меня год послевоенный – слабоват...).

Батя у меня, некто Игнат Евгеньевич, был крут и не глуп... Всё же прошел Горовецкие-сержантские. А знаете – я ему завидую – ему генералы кланялись... Я ему всегда смеюсь... Но он не улыбается в ответ... но и ладно с ним – я-то не дотянул до чего-то... масштабного, когда старшие уважали своих «старых» коллег-сержантов.

... Вот когда я узнал про него – мне стало страшно. «Я», сержант, вроде как бы только начинал, – страшно начинать в мои-то (смешные) годы... они против меня волкодавы – Испания, Финляндия, Халхин-Гол, Китай и, и... Когда я пил с ними водку, а они смеялись, «что, мол, ты, сержант, в Белоруссии был намного храбрее» – вот тогда ко мне пришел страх (я не прав?). Конечно, генералы не сознаются... но я, пацан 18-ти в 44-м – каково? Что-то не то говорю, не то лопочу, да? Всё-то ведь правильно – будет потом повесть 45-го... победная, страшная и неповторимая.

Извините меня. Простите. Пишу и плачу. А зачем?

Сколько я их похоронил?

Да будьте вы людьми! Умейте хоронить!

Может я сильно плачусь?

... Будущий полковник выхватил у бойца автомат.

«Перестрелять их, что ли? И под трибунал сразу. Но ведь о том же – положить их трупами на землю, и особенно этих, полицаев – мечтают, наверное, все мои бойцы, Храмцов, сержант, погибший лейтенант, партизанский разведчик Василий», — Малявко поднял автомат на боевой уровень, увидал как панически вздрогнули пленные и начали сбиваться в плотную кучу.

— Всем на землю. И до утра. Спать. Пошевелитесь – пристрелят сразу, — услышали на русском и ломаном немецком глухой голос капитана Малявко. — Утро вечера мудренее. Ауфвидерзеен, до свидания. Ким, позаботься про охрану.

 

— Здравствуй, сержант! Хоть и без ноги, но живой, да, Игнат Евгеньевич! — Храмцов гулко захохотал, жизнерадостно и непобедимо.

— Старший сержант! — невежливо и упрямо поправил Игнат.

Седой Храмцов ухмыльнулся, черно-серый Ким усмехнулся.

Как и полагается – вначале по сто фронтовых. Водки, конечно. За тех, кто не вернулся.  Потом долго молчали. Вспоминали. Кто что! Где и когда... Что и почем.

— Недавно с нашим Ильичом... — начал рассказывать Храмцов.

Ким коротко «перевел», заметив недоумение Игната:

— Да-да, с Леонидом Ильичом, брови которого густо-в-разлет. Храмцов – генерал нашего КГБ, сопровождал недавно Брежнева в Новороссийск на встречу ветеранов.

— Заходит Ильич – все встают; скидывает этак небрежно плащ – все смотрят. «Вот, дослужился, — говорит Ильич, на котором маршальский мундир, бриллиантовая маршальская звезда, Геройские Звезды, медали и ордена по самые... самые...

(А Жуков Г.К. в свое время сказал, что не знает ТАКОГО великого полководца).

— Читали? — Храмцов жестом фокусника выкинул на стол небольшую книжицу под названием «Малая Земля».

«Великий писатель и полководец» Л.И. Брежнев потом напишет «Возрождение», «Целина», «Жизнь по заводскому гудку»... и получится к 1982-му году книга-эпопея «Воспоминания» при восьми главах.

На «Малой Земле», принадлежащей сейчас Храмцову, автограф автора (сколько же профессионалов-писак трудилось над сим звездным книжным изданием?) – небрежная «Б», «р» с длинным хвостом, закорючка-запятая в конце автографа.

«Люди моего поколения вместе со всей страной прошли за истекшие десятилетия большой и нелегкий путь...» — Л.И. Брежнев.

— И пусть дырка в кармане и вдрызг сапоги – главное дело, что живой. Что задремал, сержант, наливай, не спи – замерзнешь, — Храмцов скривился в подобии улыбки. — Ну а Ким недавно только из Кореи, в третий раз посетил свой отчий край, сейчас там был то ли военным атташе или же советником-консультантом-инспектором. Пытаю, а он молчит, не рассказывает; надо ему повесточку выписать в мою «контору», да, генерал Ким?! Шучу. Ну а ты, Игнат? И где наш партизан Дроздовский?

— Я? Живу там, куда бы собака свой ... не совала. Кстати, и Дроздовский там. Вы люди сведущие, напомню только: Хиросима и Нагасаки 45-го, Курчатов 49-го, Тоцкий полигон 54-го, атомный выброс и заражение на реке Теча 57-58 гг. (люди до сих пор мрут), туфля Никиты Сергеевича Хрущева на трибуне ООН... Хватит? Продолжить?

(Нет. Не хватит. Через несколько лет грянет Чернобыль и сразу закроются такие стройки как БАМ и Великий Канал. Сын Игната, капитан, будет стоять перед генералом и спрашивать: «Ехать?» «Ждите», – в ответ. Ждал. И слава богу – не попал ТУДА).

(— Кто брал Новороссийск? — бил себя в грудь нетрезвый ветеран, случайный попутчик капитана, и продолжал: — мы, пьяная матросня. Взяли!)

...Кстати, есть два одноименных города (вроде как однофамильцы): один из них тот уральский, где живет Игнат, а другой находится на стыке с Польшей в бывшей Восточной Пруссии, где воевал тот же Игнат.

 

* * *

 

Малявко не спал всю ночь. Думал, проверял посты, прикидывал.

Рано утром, только засерело, стоял со своей «свитой» на сельской площади. Пленные немцы валялись на земле, благо что тепло было, еще дремали в последнем сне.

Малявко показал жестом, что ему нужен автомат. Задрал ствол в небо и дал длинную очередь в воздух. Через несколько секунд все уже стояли на ногах.

— Ким, переведи им на немецкий.

И Ким, поднаторевший за последние годы войны в иностранных языках, начал переводить сказанное командиром в адрес военнопленных – плохим ломаным языком, с ужасным произношением и диким акцентом, какого, наверное, не сыщешь даже в глубинках цивильной Германии; прямой перевод дополнялся красноречивыми жестами Кима и отдельными русскими не менее крутыми словами; немецкий язык, жесткий и командный по природе, слышался у Кима как сдохше-забарахливший двигатель. Но переводчика не смущало ничего, он видел, что его отлично понимают; Ким стал за свою жизнь опытным лингвистом-полиглотом: китайский, японский, корейский, русский, украинский, белорусский, немецкий, польский, сленг, блатной... унд зо вайтер (и т.д. – нем.) при необходимости.

И подчиняясь приказу Малявко нестройная и разномастная масса военных – русских, немцев, полицаев, партизан, раненых, командиров, овчарок – пришла в движение.

Впереди уходящей колонны шел разведдозор – «дорога длинная, с ранеными быстро не уйдешь, а мало ли недобитков еще топчутся здесь»; в колонне военнопленных по краям немцы несли наших раненых – «чтобы были под надзором охраны и руки пленных были «скованы носилками»; внутри колонны немцы вели своих раненых – «пусть будут заняты делом и сами побеспокоятся о своих соплеменниках», «головы их пусть будут не забиты несбыточными пустяками»; далее идет группа пленных полицаев, а по бокам их сопровождают советские опытные бойцы с двумя немецкими овчарками на поводках – «тем не всё ли равно, кто их ведет, было бы лишь на кого кидаться, что означает «шаг влево, шаг вправо»; замыкали колонну наши легкораненые ходячие, кто может идти сам или продвигаться с помощью партизан – «двигайтесь в арьергарде, настороженно и бдительно». Колонну охраняют бойцы и партизаны – «немного вас, Дроздовский, но и большего не могу дать».

— Тебе, Иван, предписываю: сдать мой рапорт; сдать пленных немцев; сдать полицейских; сдать раненых; сдать собак; представить моих бойцов и своих партизан. Всех и вся – куда и кому надо! Понятно?! Самому получить дальнейшее предписание-назначение. Ясно? Ну, прощай, Иван Васильевич... жаль, что не договорили мы с тобой про спецгруппу капитана Колюжного, что погибла, возвращаясь к тебе той осенью.

Малявко и Дроздовский встретились этим летом в первый раз. И последний. Не суждено им будет встретиться больше.

Колонна ушла. Остались командир Малявко с замом Кимом, командир взвода бойцов и редких партизан-проводников Храмцов с замом – сержантом Игнатом, да партизанский разведчик Василий... вот такими силами надо было добивать осколки местного гарнизона.

— Где мы их будем искать?

— Не иголки в стогу сена.

— Леса и болота обширны, куда ушли?

— У нас есть Васёк и Василий. Зови. И еще у меня есть ты, Ким!

«Почему так оплошал немецко-полицейский гарнизон? — задавались одновременным вопросом Ким и Малявко. — Пусть эти – самоуверенные, но не до прямой же глупости и тупости, понимали же, что на них или же рядом катится вал фронта». Хитро-мудрые были немецкие каратели, отчаянными – полицейские, опытными погонялами и следопытами являлись полевые жандармы; вовремя и в нужном месте они сбились в кровавую стаю, но не предполагали, что и против них в необходимое время предстанет не менее изворотливый, напористый и проницательный русский противник.

— Смотри, чтоб не подстрелили, — предупреждал Василия-разведчика недовольный задержкой Малявко. — Время теряем, Василий, а ты круги по селу нарезаешь, так и нарываешься на случайную пулю. А мне без тебя, учти, как без рук, ты неплохо здесь ориентируешься, из местных ведь.

— Эти гады, товарищ капитан, уже здесь отстрелялись. Сейчас пятки смазывают или же отсиживаются где, уповая на лучшее. Вы знаете, сколько их и куда они пошли? Вот то-то и оно, и я пока не знаю, но думка одна есть. Дайте мне в подмогу капитана Кима с его овчаркой.

— Василий, вообще-то Васёк...

Потом Ким и партизанский разведчик о чем-то резко и быстро говорили минуты две – Малявко понял, что они восстанавливали ход недавнего боя, точнее его направление и продвижение.

«Правильно, — подумал Малявко, — лучше анализ на месте головой, чем долгая беготня ногами. Ну и что дальше?»

Где-то на далекой окраине села, недалеко от леса, куда их привел всех – бойцов и командиров – Василий, дело снова застопорилось. И вновь – ненадолго. Ким с овчаркой и Вася походили, полазили на четвереньках, кое-где даже ложились на брюхо, не подпуская близко к себе пока никого.

Ким доложил тихо: «Петр, ушло человек под двадцать, уходили вразнобой из села, соединялись уже здесь, подальше от нашего огня и поближе к лесу. Пойдут в направлении кордона, дома лесника. Так говорит Василий, а Васёк возьмет след. Пояснения потом. На рысях идти не советуется».

Бодрым маршем цепочка взвода потянулась за Кимом с овчаркой и Василием.

— А что, парень, — повеселевший Храмцов приглушенно обратился к Игнату, — шел бы ты к нам. Есть в тебе что-то такое, от нас. Иль ты прямом ходом торопишься в Берлин, да? Хитрый, сержант, – тебе лавры, а мы, значит, хвосты подметай. Но мы специалисты не только в «хвостах», но и по драконьим головам, понял? Меня вот, к примеру, Берлин мало интересует. Что там?! А вот Москва – это да! Тебе, наверное, по дороге с нашими дружными капитанами, сержант. Что насупился? Оскорбился, мол, чуть постарше, а уже туда же... — Храмцов приглушенно хохотнул и некстати добавил так неожиданное испанское «Но пасаран!»

«Не понять тебе, хороший парень Игнат, немного успевший повоевать, что мы – я, Ким, Малявко – завоевали это горькое право и мечту быть в побежденном, покоренном, разгроханном Берлине, идя туда через горе и потери длинной странной дорогой: сначала на восток, а потом на запад. Не нашему ли командиру, Петру Малявко, воюющему с первых часов войны, быть в Берлине? Или не Киму, который упорно направляется в ту сторону с Дальнего Востока... Восток – дело тонкое! Да и я, Храмцов, не прозябал в стороне от дела...»

Взвод, растянувшись, но в пределах хорошей видимости друг друга, перешел на скорый ход, этакий бег трусцой по рыскающей из стороны в сторону старой и заросшей травой и молодыми побегами тропе. Овчарка рвалась с поводка, яростно таща за собой Кима, за ними валко и внимательно мягко катился Василий; сопя и пыхтя, бойцы старались не отстать от ведущих. «Уйдут гады», — бормотал Малявко, не обращая внимания на производимый шум; впрочем, какой шум по мягкой лесной почве от солдат с пригнанной экипировкой. «Не уйдут, — хрипел в ответ Ким. — Они шли ночью, мы бежим утром». Пот начал пробивать лица солдат, темные разводья появлялись в подмышках гимнастерок, посерела выгоревшая ткань на спинах.

«Разбредутся как волки в лесу – не нагоняешься тогда за ними. Трудно будет собрать их в кучу», — снова отрывисто бросил Малявко. «Командир! — запыхтел догнавший авангард Храмцов. — Заметил, какие они грамотные: не на запад пошли, догоняя фронт и своих, а хитрят на север, заметая следы». «Ты откуда такой хитроумный? — неожиданно ощерился на подсказчика Малявко. — Твое место ближе к середине взвода, пошел туда вон!»

Погоня вылетела на крошечную полянку и уперлась в мелкую, бестолково разлившуюся речушку. «Влипли. Ищи ветра в поле. Теперь куда?» Малявко скрипнул зубами от бессильной злобы. Васёк недоуменно заскулил; Ким судорожно вцепился в собачий поводок; бойцы бестолково грудились в кучу; Храмцов с сержантом криво усмехались.

— Среди них есть кто-то, кто уже лазил в здешних краях, — главный проводник Василий незряче смотрел куда-то вперед.

— Идем по обоим берегам этой «грозной реки» и отыскиваем след, — предложил многоопытный следопыт Ким.

— У нас одна собака, мало времени и не так много людей для выяснения истины, — недобро хмыкнул Храмцов. — Скорее они пошли по мелководью речушки и...

— Правильно, — прояснился взгляд Василия, — и найдя брод вышли на другой берег... или снова на этот же, так, отцы командиры?

Сконфуженные офицеры враждебно взглянули на партизанского разведчика. «Ну и язва. А что сам?»

А что сам? А то, что знал Вася, будучи самостоятельным и пытливым подростком, лазая в здешних местах по грибы и ягоды и промышляя мелкой живностью: рядом начинались топкие места, преддверье огромной Зыби, и ход туда – для только смелых опытнейших охотников, водяным и кикиморам – следов, уходящих от погони, таковых в болотном послужном списке явно не значилось.

— Вот теперь уже я точно знаю ,куда они должны прийти. Больше и дальше некуда. Пока они здесь «скидывали петли», как делает заяц, уходя от погони, и теряли время – мы выйдем туда, где они и есть! — Василий, будто припомнив свою недавнюю трагедию, хищно улыбнулся, что аж дрожь у многих пробежала от такой улыбочки. — Это уже рядом, и это – ...

И это – кордон. Дом лесника, его усадьба. Кордон со своей трудной военной судьбой, со своей трагедией. Кордон, свято таивший то, что вроде бы знают люди, но до конца не ведают общей конечной истины. Известный многим местным, но в основном понаслышке как кордон, он и был Кордон – граница лесного хмарного массива и Зыби, одного из белорусских болот (много в Европе болот и болотистых мест, зыбунов и плавунов, зыбей и марей, топких мест – но белорусские болота на советского солдата войны произвели трудное и неизгладимое действие).

Кордон и Зыбь со своей легендарной и неведомой Гнилой Заимкой скрывали много загадок: до войны и в войну на Кордоне жил лесник с семьей – и вдруг не стало их; где-то здесь сгинула спецгруппа капитана Колюжного, действующая под крышей партизанского отряда Ивана Дроздовского; почему-то и зачем лазили здесь полицейские, затем не вернувшиеся...

 

... А начинались эти «Кордон и Зыбь» для капитана Малявко так. Впрочем, как обычно: получен вызов из штаба – значит, предстоит работа, приличная и серьезная: по пустякам в штаб и спецотделы не дергали. Был звонок – прибыть тогда-то и туда капитанам Малявко и Киму, без задержек. Сказано – сделано, побросали рутинную работу, свалив ее на других, повеселели, собрались мгновенно – нищему одеться лишь только подпоясаться, и рванули в исходный пункт. По дороге молчали – рано говорить, не о чем и незачем; зачем пугать удачу?

Их ждали, сразу подхватили и оперативно к делу. Вначале молча вручили задание-предписание, одно на двоих, кивнули: «Да, мол, вскрывайте и читайте», нисколько не сомневаясь в том, что текст будет прочитан быстро и внимательно.

— Ознакомились? Запомнили? Повторите, вслух, вдумчиво и обдуманно... рад за вас... еще раз читайте и...

Прочитали – и предписание сгорело под огнем зажигалки.

— Операция обычная, не грандиозная и не масштабная, но пришло ей время и место: эта операция – нужная, требуемая и необходимая, пришло и этому клочку Белоруссии стать ясным и вновь свободным! Вам придается фронтовая рота, специально задержанная для наших целей после пополнения, часть партизанского местного отряда – вот вам и карты в руки, одному такую задачу не осилить. А чтобы еще и «тянулось» легче, можете кого-то к себе прибавить... ну, конечно, Храмцова, учитывая наши и ваши интересы, – не против? Конечно, не много ли трех капитанов на полторы роты, спросят другие? Но ведь вы-то и правильно ответите – нет, и даже чуть недочет. Задачу вы поняли: разгром остатков и выяснение неясного прошлого.

Белорусская глухомань; лесник, Колюжный. Покатило. Каратели, карательные экспедиции немцев, партизанский специальный отряд Дроздовского. Много вопросов? И на все надо ответить, на все поставить точки.

Он, «представительное лицо в тени спецслужб», говорил дальше. Говорил спокойно, не повышал голоса, без интонации и перепадов, буднично, без эмоций, но говорил так, что вызывал зубовный скрежет, скрип металла по стеклу, удар металла по камню; говорил так, что выворачивал душу наизнанку – «а что у вас, господа?!, а «что у вас, товарищи?»; говорил так, что простые и прописные истины становились явной и грозной реалью. Ошарашенные, парализованные капитаны молча слушали его. «И откуда такого черт принес?» «Из будущей госбезопасности».

— Постараемся внести ясность и определенность по вашей операции:

Первое. Основное. Капитан Колюжный, опытный разведчик, ценимый работник и специалист, со своей группой, работавший в том тылу врага второй раз, под осень 43-го года, заканчивая свое последнее задание и идя на базу к Дроздовскому, вдруг бесследно исчезает. (Да, «погорячились» еще ранее с оставшимся в живых Колесниковым). На группу Колюжного уже написаны были хвалебные наградные, где только оставалось проставить высокий статус орденов и наград, но не дождались они их. Ни пятна, ни тени подозрения на них не падает; и на Колесникова тоже. Разберитесь: кто и как?

Второе. Кордон с его лесником. Когда создавался партизанский отряд Василия Дроздовского и много позже, лесник с его усадьбой никак не мог оставаться в стороне. Не могли, конечно, обойти его и ушлые полицаи. Целая белорусская семья пропала, дом лесника превратился в странное привидение. Что ж произошло на самом деле, кто таков лесник и какая роль его в той глухой стороне? Мотивы и действия всех, имеющих к этому отношение...

И, наконец, третье. Весьма немаловажное. Полицаи, каратели и прочие. И одна из них личность неординарная, злобная и наводящая ужас на белорусов и... даже на самих немцев-карателей; не из местных, но быстро «набравший вес» и резко идущий в гору некий Покатило, с которым будто как-то связаны трагические истории лесника, Колюжного, Кордона и белорусских деревень, более известный в немецких кругах как...

 

... Да, как Сашко Колесо. Та еще сволочь! И откуда такой гад только свалился на головы жителей здешних белорусских деревень и сел? И как таких носит наша грешная и многострадальная земля?

Здесь в Белоруссии хватало и своих полицаев из местных, да еще нагнали на подмогу власовцев, трусов из военнопленных, уголовников, обиженных элементов на Советскую власть, бывших кулаков, белоэмигрантов – и вся та рать поперла по деревням и лесам, круша крамолу, население и партизан. С одним из таких бравых подразделений в здешние места затесался весной сорок третьего и он, тогда еще просто Сашко, крутую кличку-«погоняло» ему присвоят свои же чуть позже... за его яркое прошлое и текущие «подвиги».

Из отчета капитана Малявко по белорусской операции «Кордон и Зыбь»:

«... На основании многочисленных – устных и документальных – данных группа капитана Колюжного в составе его самого, сержанта Колесникова, радистки и пяти спецбойцов, заброшенная в свой первый раз в Белоруссию, работала там с осени по конец декабря 1942 года... Так как данный регион не представлял собой для нашего командования в то время практической ценности и военной ощутимости, группу Колюжного решено было отозвать на Большую Землю и временно переподчинить Штабу Партизанского движения. И всё же, учитывая будущую коммуникационную перевалочность района как транспортного узла вспомогательно-обходного значения, группой Колюжного была проведена определенная работа: разведка и оценка местности, систематизация и схематизация грузопотоков, определение карательных мер, целей и сил врага, создание секретной лесной базы-склада для будущих спецдействий, перенацеливание и переформирование местного маленького партизанского отряда с целью создания базового отряда спецназначения в тылу врага».

Малявко дописал предложение, задумчиво глянул на ровные и строгие строчки написанного, остервенело покусал деревянную писчую ручку. Вот и всё для меня? Покатило, оказывается, не имеет никакого отношения к заброске Колюжного-42; его, немецкого холуя, тогда и не было в Белоруссии. Ну и черт с ним, «вынырнет» в отчете позже, знаем когда, но вот только сейчас мне, Малявко, очень даже не весело: за скупыми строками отчета проявлялись живые люди, реальные события и упрямые факты.

 

Вот они: люди, события, факты Белоруссии сорок второго. Перед нами.

— Иван, — хрипел раненый Василий Дроздовский. — Принимай командование.

Носилки дергались в руках партизан, качались из стороны в сторону. Измотанные, голодные люди вторые сутки уходили в отрыв от преследовавших их немцев. Тяжела была эта осень сорок второго года для небольшого, но боевитого партизанского отряда.

— Спокойно, отец, — говорил в ответ молодой, не в меру рассудительный Иван Дроздовский. — Кто я такой? Есть постарше, есть и кадровые.

— Ты всё знаешь здесь. Знаешь про Кордон. И тебя знают наши. И про связь с Большой Землей знаешь. Некому, Ваня! Я ж говорил со своими, со своим штабом... ты, и только ты. Давно ли ты, Иван, был пацаненком для меня с твоей матерью... возрос, парень, стал из сопляка... значит, время, Иван, значит – так надо... в двадцать лет, парнишка, стать начальником. И помни, что за тобой судьбы людей, их удачи и надежды. И, главное, Иван, не будь сволочью... мать так об этом мечтала.

И Василий Дроздовский навечно закрыл глаза. Значит, время пришло. Судьба! И кто ее выдумал... кто про нее знает; сможет ли через нее смертный человек перешагнуть?

— Значит, — сказал подошедший, бывший из «окруженцев» старший лейтенант нашей славной РККА, — судьба, Иван. Остался ты, командир, сиротой. И берись за дело...

Да поймите, люди, как я могу взяться за ваше-наше дело, когда на моих же руках умирает отец... мой! Где силы?

Да кто ж тебя, Иван... Васильевич Дроздовский, спрашивает о том, что ты тожешь, что сможешь или не сможешь? Всё, оказывается, проще.

— Я, — хрипел умирающий старший Дроздовский, один из самых грамотных и умных людей их деревни, — с пустого места создал базу и отряд, волоча на Кордон трофейное и наше похоронное оружие, концентраты и продукты, дерьмо и лопаты, амуницию и прочее; я не ждал директив и указаний, я создавал заранее и на пустом месте... лесник Иван не последнее место занимал в этом... чти, Ваня... впрочем, тебе ли не знать его и дочь его, Олесю!

Всё-то знал Иван свет Васильевич Дроздовский, всё видел и знал, понимая, каков груз лег поневоле на его молодые плечи. Если не я – то кто?! Ни люди постарше, ни кадровые вояки не подымут местную партизань, не восстанет местный белорус под другим флагом, как только под твоим, Иван Дроздовский! Рановато ты встал, молодой Дроздовский, Иван Васильевичем, но, видно, судьба молодому крепышу с копной пшенично-соломенных волос стать командиром своих людей, которые пошли, шли и поверят ему с первого слова, с полуслова, от первого жеста – и... страшна та нагрузка на молодой организм и его нервы, которая заставляла посылать на смерть и в бой любимых и знаемых людей, земляков и прочая – и шли, ходили и будут уходить в бой и неведомое твои бойцы, Дроздовский, у которого еще и бороды светло-русо-окладистой-то еще нет пока в помине... Будет, Иван, всё будет – бессонные ночи, беспрекословие, споры вдоль и поперек и судьбы в огонь... Кто знает, кто ведает, кто «уходит» из дома в большой мир едва оперившимся птенцом – а эта, обычно, судьба подрастающих сыновей... дочери остаются, а по свету носит почему-то тех, кто в мамонтовские времена бегал с дубиной... добытчики, работники, кормильцы, вояки – что с них взять, они такие, уйдут и не придут; странные люди эти наши мужики-мужчины.

Вот так и здесь: «Олеся! — кричала душа Дроздовского-сироты. — Уходи ко мне, к нам в партизаны. Ведь я твой, Олеся!»

Олеся. Олеся! Олеся!!!

Любили они друг друга. Страшно и сильно.

Да и кто хотел умирать?

Не жалею. Не зову. Не плачу... всё пройдет, — говорил запрещенный в тридцатые годы Есенин, — как с белых яблонь дым!

Самое святое у человека, для человека – память! Жесткая, беспощадная, без компромисса и поблажек – она не даст забыться, зажраться, успокоиться, она – подобие будущего могильного червя...

 

Сашко – довольный. Оторвался от сволочей-волкодавов советских. В стакане его плескался разведенный спирт, в руках его подельников – жестяные кружки с крепким пойлом.

«Обманул», — радовалась душа Сашко.

«Объехал по кривой», — ликовал Сашко Колесо.

«А ведь достанут! На дне морском выроют», — подсказывал гнусный голосок совести.

«Тут» он был дома, хозяин привидений Кордона. Это он, Покатило, создал сие царство, и семнадцать человек, набитых сейчас в пустующую хату лесника, должны боготворить и бояться его. Кто поперек? Вон один из Гансов рыкнул невзначай – власти захотелось над крутыми несчастными белорусами... валяется, бедолага, с прострелянной головой у порога. Хватит, намаялись, пора... и власть в руки, как говорил в свое время великий Ильич. Ульянов-Ленин. Более Сашко никого не признавал. Ни Дзержинского, ни Сталина там ли, Ежова и Ягоду – всех побоку, прочь... пошли вон, гуси лапчатые!

Сталина... особо... он ненавидел люто, страшной, неприкрытой ненавистью. С детских лет его, Сашко, долбили, вдалбливали – какой мудрый наш Отец народов, великий Сталин – и били по рукам, по голове... нет, не по заднице... длинной линейкой-указкой, и ладно молился бы богу в этой драной-засранной колонии-детдоме – так заставляли силой молиться Отцу, говорить ему спасибо за «наше счастливое детство»! Сашко так хотел разобраться со своими умудренными воспитателями, доказать их глупость и никчемность, так чесались руки... сначала крал и ругался, потом замочил самого рьяного воспитателя, возомнив при этом, что сотворил новую и необходимую Мартовскую Великую Революцию – в итоге попал в колонию, лагерь для взрослых – не хотели тогда долго и нудно разбираться в правоте «левых и неправых»!

«Наше дело правое!»

Так было написано на оборотной стороне медали... не столь безызвестной и правой... Шаг влево, шаг вправо – считается...

«Честь имею», — сказал бы Малявко. И Ким, наш непревзойденный кореец, кивнул бы ответно головой.

«Каждому свое!» — было написано на воротах Бухенвальда. По-немецки.

«Они думают, что я со своей бандой рванул сразу на запад; ан нет, проклятые НКВДешники, промахнулись вы, сволочи, просчитались, недооценили Сашко!» — Покатило пил горечь из «медной кружки», не пьянел и вставало, вставало перед его пьяными глазами и немыслимом диком взоре...

«Ну, Дроздовский! Ну погоди!»

— Олеся, ты со мной шутки не балуй. Полюбовно не уступишь – силой сорву... и Дроздовского твоего, Ваньку, не трону, живым оставлю гулять. Выбирай, Олеся, перед тобой судьбы трех мужиков – моя, Ивана, отца твоего... тебе решать, казнить и миловать!

И понурый-озверелый Сашко вновь и вновь уходил от своего кажущегося и вроде как близкого счастья.

— Не подходи! — сказала как-то Олеся ему, передернув затвор шмайсера.

— Олеся, автомат – не игрушка, тем более в девчоночьих руках. Олеся, Олеся, люба моя, — Сашко боком уходил вдаль, ему ли не знать гранату и автомат, финку, тюремную заточку и нож. — Но, но, но, поосторожней, белорусская ведьма, могу и замочить, не пожалею. В гестапо захотелось?

... — По гестапо, Олеся, соскучилась? — спрашивал Дроздовский «сам» и через связных. — Не пора ли к нам?

— Ты, детка, не балуй. Со мною шутки плохи... — скрипел зубами неукротимый Сашко Колесо.

— Со мной тем более, гад Покатило!

— Иван, с огнем шутишь! Достану.

— Я не знаю, кто ты и чей родом, чем, когда и где нагрешил, Сашко, но за Белоруссию ответишь! По полной катушке (и Сталин не спасет).

Куда могла уйти затравленная Олеся, где могла найти приют, «точку отсчета»? Нет матери; хромой, в обузу партизанам отец – ну и? – и эта огромная, несвоевременная (так ли уж?) любовь к Дроздовскому и безбрежная ненависть к Сашку Громиле. Куда она уйдет... куда ей деться?

И пил Сашко Колесо из своего стакана, и мерещились ему на стеклянном дне праведно-убиенные им... «Вот помню тот, в штрафбате, идейно-забубенный комвзвода... да и патрон мой – Ревком – на что променял свободу? Или этот чертов патриот – связист Якимыч... зачуханный (однако же зверь!) старшина Федорчук...»

Лесник... Олеся... отец партизанского разведчика Василия... Ба, да у тебя, Покатило, руки по локоть в крови! Много ты начудил, сволочь и зверь, и нет тебе прощенья пред святой и древней Беларусью, перед нашими братьями-славянами, тебе – изгою и падали – один путь...

Пил Сашко, пили и остальные семнадцать. Жрать и пить было что, заранее свою продукт-базу делал и сделал Сашко в доме-привидении лесника... щчас, только вот вспомню, припомню, как я их летом 43-го...

Бледным смерчем взорвалась граната в доме лесника. Взвод-спецлига Малявко шла в один из последних штурмов операции «Кордон и Зыбь».

— Жалко... Нет здесь Дроздовского, — проскрипел Ким.

— Осатанел? — тускло поинтересовался у него Малявко. — Что ты буровишь, Ким? Да у старика бы нервы не выдержали... Бородатый, полуседой и цвета спелого... — Дроздовский вёл уже свой первый конвой, двадцати двух лет от роду, с партизанскими регалиями на могучей груди – Иван Васильевич уходил вдаль, уходил от родных мест, в неизвестное и нежданное... уходил от своего старого, горького навстречу будущему! Где-то впереди его ждал и встретится с ним бравый сержант, так и не дошедший до Берлина, старший сержант Игнат Евгеньевич, его случайный однополчанин.

— Кроши, ребята! — пылил Храмцов, ремень каски его лопнул, упала, блудливая пуля царапнула голову неустрашимого вояки, прошедшего огонь Испании, Маннергейма, Курской дуги (...не за Колесникова ли переживал офицер Храмцов?). Но да Храмцову всегда везло – не он будет, если не будет в крови... в штрафбате, в Испании, под Курской, на Украине и в этой раздолбанной Белоруссии. Живы будем – не помрем!

Крошили. Мочили. Рвали. Прошивали из автоматов. Дом лесника превратили в решето. Даже привидения сбежали от шума и грохота гранат и автоматных очередей. Добили. И когда зашли в развороченный дом-могилу, увидели: на полуразбитом и покореженном деревянном столе стоял недопитый стакан со спиртом. Обладателя, хозяина посудины, рядом не было... Малявко не потерял ни единого бойца; зато «их» восемь ушло от него, от праведного суда... Малявко молча допил из стакана разведенный спирт – война всему научит... Ким с укоризной смотрел на командира, Храмцов молча потянулся к стеклянной мутной бутыли – Малявко механически смахнул ее со стола.

— Сколько, Ким?

— Восемь, — ответил партизан Василий. — И он!

И он. Сашко Колесо не имел отношения к первому маленькому поражению группы капитана Колюжного. В декабре 42-го их разметала вьюга и плохое знание местности – отбившиеся от основной группы радистка и Колесников попали в «мертвый тупик» - их достали и добили, радистку – старшего сержанта – случайной пулей наповал, а оглушенного Колесникова, не помнящего родства и душ от взрывов, взяли в плен.

Колесников бежал... осужден... выжил в штрафбате для того лишь, чтобы погибнуть на Курской дуге в роте лейтенанта Храмцова.

Из этого же штрафбата корнями своими вышел и Сашко.

«Якимыч! — напишет Ким ветерану Гражданской и бойцу Отечественной по окончанию «Кордона и Зыби». — Воюй спокойно. Обидчика я твоего достал, не волнуйся. Правда... дорого он нам, сволочь, достался... но об этом потом; да и твоего голубого полковника, верь, мы достанем в свое время: будет и на нашей улице праздник».

Всё правильно: осталась Гнилая Замка в топях Зыби. Это еще восемь километров вглубь болот. Покатило дело знал...

Тогда, осенью 42-го, схоронив отца, Иван Дроздовский вышел в заданный район, принял спецгруппу Колюжного.

— Капитан Колюжный, — представился офицер, командир своей спецгруппы. — А вы, надеюсь...

— Да. Я – Дрозовский. И мне приказано принять вас и обеспечить... крышу над головой.

— Но мне казалось, что Дроздовский – человек более пожилой...

— Я – Дроздовский!

Колюжный чопорно кивнул головой, еще не ведая, что за свой первый рейд в Белоруссию может заработать и трибунал... зато за второй – честь и славу! Тем более он не знал, каких трудов стоило отряду Дроздовского установить связь с Большой Землей.

Из отчета капитана Малявко, операция «Кордон и Зыбь»:

«...Партизанский отряд Василия Дроздовского в период 1941-42 гг. пережил тяжкое: болезни, голод, ранения и нехватку вооружения и амуниции. И надо сказать огромное спасибо леснику, хозяину Кордона, который приютил и спас нарождающийся партизанский отряд Василия Дроздовского. Он их приютил, дал завтрак и обед, дал оружие под первоначальную базу, пригрел больных и раненых.

После зимы 41-42 года многое изменилось: немцы начали активно наступать на зарождающееся партизанское движение...»

Неспокоен был Василий Дроздовский...

Нет бы отсидеться весной 42-го, так нет – ан полез... жестко и планомерно грабил и отнимал у немцев конвойные рейды в Германию, да еще вдобавок организовал не менее жесткое нападение на местный райцентр. Сидел бы да сидел, местный герой... так сам нарвался на злобу оккупационного режима. И самое обидное Василию стало то, что «это» стало пред великим событием – установлением связи с Большой Зелмей, что стоило таких огромных и больших усилий!

Ну и?

— Я – Дроздовский!

Иван, родства не помнящий. Знающий весь могучий Союз.

Группа Колюжного закончила свои тяжкие дела. Улетела. Вроде как ни за грош – скупо и не очень ласково отозвался штаб партизанского движения о действиях В. Дроздовского и К. Колюжного.

Из отчета капитана Малявко:

«... Весной 43-го...

Группа капитана Колюжного... Ушла на свой второй рейд в белорусский тыл, жестко экипированная и боевитая».

Так какие проблемы, капитан Малявко – почему такая жесткая и профессиональная группа разведчиков попала под разгром!

Ей бы дырки винтить под блестящие ордена-награды, а она, Малявко, погибла; не могла она, капитан, просто так сгинуть, она, группа опытного Колюжного, что дала Родине вовремя и такие необходимые данные, как то:

— весной и летом ценные данные, дислокация, переброска и продвижения германских войск на восток, особо связанные с регионом Курско-Белгородского уступа (Курская дуга...!!!) – раз.

«Второе, — писал Малявко в отчете. — Спецзадания: установление многих личностей в оккупированной Белоруссии, предателей, изменников, партизан и разведчиков... группой Колюжного выявлена судьба четырнадцати, под грифом «опасно» и «секретно», «человек».

И... и... и... когда обозленные «рельсовой войной» – битьем ж/д путей и установлением советской власти в оккупированных районах – каратели поперли во весь дух и пыл перед последующей Курской Огненной дугой (а далековата Курская от Полесья!) на всех и всю Партизанскую Белоруссию – спецотряд прикрытия Дроздовского и группа Колюжного попали в прицел.

«...Мною четко установлено, что третьей, ведущей акцией группы Колюжного и отряда Дроздовского было...», — отмечал в своем рапорте Малявко.

 

... Попроще. Намного грубее. Жестко и зло: летом-осенью сорок третьего года, в противовес партизанскому движению охвачено масштабно-карательной целью, то есть в белорусских деревнях схвачены, арестованы и попали в плен дети и жены белорусских партизан.

Одна из шифровок капитана Колюжного, переданная на Штаб Партизанского движения, гласила горькую истину, что затевается широкая карательная экспедиция против гражданского оккупированного населения Советской Белоруссии, которая и легла на стол Сталина и которой с такой неохотой поверил он. И всё же великий Сталин принял ее и отдал необходимые распоряжения: всех, имеющих отношение к партизанству – забрать в глубь, в отряды, на Большую Землю. И вывозили, прятали, задвигали белорусских детей и жен партизанских... только, кроме пяти тысяч, оказавшихся в польском концлагере «Освенцим»...

 

... Колюжный – молодец! Несмотря на прошлые ошибки. С весны 43-го он четко и правильно направил свою работу и действия отряда И. Дроздовского.

И печально закончил свою работу летом сорок третьего. Не противостоял хитрой лисьей погани ново-завороченного, уездного князька Сашки Колеса-Покатило! Он всё ж их выследил; придавил-задавил лесника, который на последнем издыхании бормотнул что-то излишнее, что послужило изощренному Покатило путеводной звездочкой.

А пред тем Покатило изнасиловал на глазах отца-лесника его дочь – Олесю.

И бросил ее в Зыбь. Скрывая следы. Жаль, что не знал сего Дроздовский. И узнает он это... много лет спустя, случайно, от бывшего сержанта Игната на атомном Урале.

Впереди всех ждала жуткая гнилая Заимка топей Зыби. Очень ждала. Туда уходил Покатило со своим скарбом и гвардейцами... И туда же спешили остатки роты Малявко, завершая операцию, названную «Кордон и Зыбь». Малявко думал, что поставил все точки где надо... Но нет – их поставили и ставить должны быть другие: Василий, Ким, Храмцов, Игнат. И бойцы истребительного, временного взвода.

... Когда Дроздовский уходил прочь с колонной пленных и раненых, он и словом не обмолвился о судьбе радистки... о судьбе Олеси – лишь качнул пшенично-белой головой – мол, прощай, ищейка и праведник Малявко! Обидно и горько, что не доказал, не рассказал, чуть вперед не предвидел капитан – но ведь знал, что истину откроет, добудет, сделает, докажет, а ведь язык пошевелился лишь на то – «Прощай, Иван... доложь... сдай... отдай...»

Сухими и злыми глазами смотрел Герой Советского Союза капитан Малявко. И, главное, не было видно в них просветления, человеческого умиротворения, жажды деятельности, боевитости... или чего другого, хотя бы тупого и ненасытного... «Не жилец, дурак!» — думал про своего друга Ким. «Что ему еще надо? Герой! Карьера! Почет!» — не понимал Храмцов. «Что за люди? Они – Белоруссия – и я?» — думал заблудившийся в этих дебрях, уже перевитый войной Игнат.

Чудаки! Всё это вы поймете после девятого мая 45-го, когда грянет День победы! Когда вам, именно вам, Лев Лещенко споет впервые в далеком Красноярске в 1965-м (20 лет Победы) знаменитую и прекрасную, огромную и знакомую РЕЧЬ:

Этот День Победы порохом пропах,

Это праздник с сединою на висках!

Трудно верится? Забыли вас? Это мы можем, лапотная Русь, несмотря на наши гнусные стандартно-гипсовые мемориалы. И всё же верится в нашу праведную историю, где есть место великим легендам и правде!

 

— Вот и Заимка, — кивнул в ответ на молчаливые вопросы грязных и загнанных солдат знаменитый партизанский разведчик Василий. — Не сомневайтесь, они там. Больше некуда им податься и незачем. Достанем их здесь, товарищ... товарищи капитаны!

— Достанем, Вася! Не сомневайся, — хмуро обронил,  очень даже тихо, капитан Ким.

— Нет сомнений, — повеселел Малявко. — Если Ким сказал – дело будет; и не просто так – до смертоубийства.

И смешливый Храмцов в дополнение рассмеялся. Заулыбались в болотной грязи бойцы.

Стало весело. Просто. И не верилось даже в войну, в эту смерть со страшной косой. Теперь каждый знал, что, где, когда!

 

«... Когда мы возьмем Москву, я первым делом вздерну на виселицу этого кликушу – диктора Совинформбюро Юрия Левитана... он меня достал», — заявил в свое время Гитлер.

Ох, как страшно! Напугал СССР, напугал Россию и напугал великого русского грузина Сталина, перепугал Совинформбюро.

Передаем сводку Совинформбюро:

«Настал долгожданный час! В результате Белорусской операции полностью освобождена Белоруссия, значительная часть Литвы, часть Латвии и восточные районы Польши. Стратегический фронт врага сокрушен на глубину 600 километров. Семнадцать немецких дивизий и три бригады полностью уничтожены; 50 дивизий врага потерял 60-70% состава. Районы окружения и уничтожения немецко-фашистских войск: Витебск, Бобруйск, Минск, Вильнюс. Брест. Тысячи немцев – в плену».

Сводка будет чуть-чуть попозже, а сейчас, Сашко Колесо-Покатило, ответь за смерть наших:

- лейтенанта (штрафбата) Мохова;

- геройски погибшего «вора в законе» Александра Ревкома;

- боевого и неустрашимого старшины разведроты Федорчука;

- связиста, ветерана Гражданской, Якимыча;

- лесника, хозяина Кордона, его дочь Олесю и за Ивана Васильевича Дроздовского;

- за семью партизанского разведчика Василия;

- за смерть бойцов группы капитана Колюжного;

- за безвинных жителей несчастных белорусских деревень. Список уточнить.

Ответь за измену, за предательство; ответь, что предал дело Сталина, ответь пред Родиной и крутой Матерью на черном военном плакате.

 

— Ах, вашу мать! И тут достали. Не дадут покоя, — Сашко рванул гранату, схватился за извечный автомат. Неймется им, два шага до свободы – и то не дают, ушел бы сейчас на запад, шиш бы кто догадался про его глухие тропы. Ушел бы один; ну, может быть, вдвоем, не более – зачем ему лишний пяток свидетелей.

Когда он «завалил» поздним летом сорок третьего группу Колюжного – недалеко от Кордона, вскорости после допроса лесника... он, известный немцам как «Покатило», перестрелял после убойной и тяжелой схватки с группой Колюжного своих последних пятерых подельников-полицаев, утопил трупы в болотах Зыби, сорвал почет и немецкие лавры, сотворив до того свою тайную базу... вблизи Кордона, вблизи места разгрома группы Колюжного. Та еще «штучка»!

 

Лето, пусть 43-го, но лето есть лето! Лес, прохлада, красиво, тенисто, грибы, осина, береза, рябина, вонь с болота. Солнце, пробивающее кроны деревьев; кое-где папоротник в затененных приболоченных низменных местах. Красиво! Чем не сюжет «Медведей в лесу»?

Но испарения и комарьё с тяжелого зыбкого болота, что-то гнетущее, бесцветное и страшное, хлябь и непонятная глубина коричневой, временами бурчащей воды, но кое-где даже зеленоватой и красивой в плавающих кочках – чем не Зыбь и Гнилая труднодоступная Заимка. Да и дорожка туда была только одна – через плавающую узкую гать, после которой на премалюсеньком твердом островке стояла покосившаяся и угрюмая хибара... путь не прост, прорваться незамеченным очень даже непросто.

И даже – «непросто» – не то слово. Вспомните суворовский Чертов мост в Альпах – когда шаг влево, шаг вправо... считался побегом... в неисполнение российского воинского приказа!

Неплохо устроился, вновь устроился Покатило и на новой точке (последней?) – на своей гнилой и любимой Заимке. Уж тут-то мы и все остальные... пересидим, отъедимся... и на Запад, в родную сторону.

Серой скулой свело Кима, впрягся в автомат молодой Игнат, страшно смотрел Малявко, хищно вычислял цель Храмцов, да и ребята-бойцы не лыком шиты, партизаны злы, Василий – сама судьба прохиндеев.

— Ну, ребята, штурм. Чую, сгорим здесь, в лоб... иль погодить?

Нет. Годить нельзя. Годить будем позже, потом... складывая трупы своих, коим попалась неудачная и мертвая судьба, и трупы других, про коих и в душе закаменелой, не провернется ни искры сочувствия.

И даже чувство исполненного долга у этих советских не будет – так! Грязная работа... не фронт, падаль и есть падаль, вот только ребят своих жаль – ведь мечтали же они о Берлине!

— Прорвемся, — заскрежетал зубами Храмцов, круто лаясь почему-то на немецко-русском сленге.

«Так ли уж?» — усмехался печально Малявко.

«Не дрейфь, командир! — Ким вглядывался в друга. — Ведь у тебя, Петро, есть мы».

Да, они – были. Но через десять минут будут? Холодными и страшными глазами смотрел Малявко на Белорусский Чертов мост... и не понимал будущего.

— Ну, орлы! — и по его команде рванули «лимонки» и тяжелые противотанковые гранаты. И буквально в тот же момент – встречный страшный «лесоповал» в грудь наступающих... заполучите, «советские», мы, мол, тоже наготове, нас голыми... не взять. Жизнь-то одна; что у тех и других.

Я не знаю, что такое умереть в 19 и остаться им навечно в живых, в памяти своих – других – родных – знакомых – близких – родственников?!

И стоп-кадр. Малявко видел: вот двое его бойцов медленно завалились, зачем-то тыкаясь в поганую грязь болота, почему-то мимо узкой гати... Завалился, упал, споткнулся молоденький партизан Дроздовского... «Иван, Иван! Эх, Иван, — смотрел Малявко, — что ж мы с тобой, старые дураки, не отправили нашу молодежь в Светлое Будущее?»

Восемь бойцов и партизан лежали мертвыми у Заимки... два пленных и тяжело раненый Покатило были добычей Малявко; остальные гады, слава Богу, полегли от пуль и гранат.

Заимка? Да ее и нет, разорванная, взорванная и развороченная – она закончила свой легендарный гнусный путь... гильзы, каски, бутылки, фляжки, автоматные рожки, срезанные пулями каблуки сапог, пуговицы. И вокруг – лесная свежесть, душе бы радоваться: тишь и благодать, благостное и умиротворенное состояние, вроде как всё позади... Вроде как война закончилась!

Рябины, осины и березы. Хвощ и малый папоротник. Болото. Мертвая, незабвенная хмарь. Оглушенный тишиной и мертвечиной стоял сержант Игнат – и виделось ему, что не закончил он свой смертный путь, что будет ему... Да, будет, Игнат Евгеньевич, тебе через тринадцать лет еще один мертво-мирный радиационный пейзаж Урала: огромный, в человеческий рост папоротник, «мелкий» хвощ не ниже ростом, огромные грибы, огромные и страшные рыбы-мутанты, двухголовый теленок, кошмар переселения, когда запрещалось забирать с собой свой скарб и домашнюю скотину, которую загоняли в ямы и били из автоматов те же Советские солдаты... жгли, давили и сносили родимые избы тяжелыми бульдозерами. Ты выдержал, Игнат, наплодил детей – счастливец! – сидел потом с Дроздовским, изгоняя от себя мальцов-детей, и рассказывал ему про Заимку и гада Покатило, который... про которого Дроздовский знал, но не ведал, что он сделал с его Олесей. Ивана, Иван Васильевича, старшего прапорщика тогда унесли домой в мертво-убойном состоянии – человека малопьющего ранее, не курящего.

Война – вещь долгая, терпеливая, в один сезон не заканчивается, она страшно длинная...

... Ну а теперь рассказывай, сволочь!

— Давайте закурить, сволочи, — прохрипел в ответ Покатило. — И окажите первую медицинскую помощь, я ведь вам живой нужен.

Малявко, Ким, Храмцов, Игнат, Василий брезгливо посмотрели на полицая. В глазах Кима полыхал нескончаемый огонь ненависти... было за что.

... Васёк! Овчарка-волкодав. Разведчик-боец. Не было ее уже среди офицеров, не было ее в живых...

Всё пройдет, всё проходит: боль, и любовь, и радость; лишь в том, как говорили наши великие предки русские: лишь о том, что всё пройдет – вспоминать не надо. Из невозмутимого и железного Кима, даже когда умирал его седоусо-бородатый отец – даже тогда его, Кима, глаза были лихорадочно-больными, но сухими. Никогда Малявко не видел слезы Кима... а тут?!

Тонкая едва заметная слезинка шла по левой щеке Кима, дергался в тике правый угол рта.

— Что ж ты, командир, — Ким оторвал глаза от земли и трупа овчарки, — не уберег Васька?! Не прощу себе ее смерть... прости, Петя, муторно мне сейчас и страшно, глупостей могу наделать. Ты присмотри за мной, ведь и сорваться могу... — а маленькая и соленая текла долго и упорно в угол рта.

Ну и ладно, солдаты, что ж тут отчаиваться: один погиб, другого подшибло, пес сдох... Ну и? Что, света белого, что ли не стало?

Ответьте: сначала вы – ветераны, потом – их послевоенные и трудные дети, и затем – вы, наши потомки, вспомнив при сем наших великих предков.

... Заимку с первого взгляда не вычислишь: островок не приметен; подходов – подтопленную гать – дорожку не видно; примитив-избушку сразу и не отгадаешь... местные болотные духи и привидения хранят зло болот Зыби.

Прорвались по затопленной хитрой узкой гати.

Рванули вглубь островка.

Рванули – разорвались гранаты. Вековечную тишину разорвала дробь-перестук автоматных очередей. Ну! Долго мы ждали! Ну! Долго догоняли – напрасно и зря, что ли, теряли одного, другого, пятого, десятого?!

В обвал-грохот боя вдруг вкралась странная, чуждая тишина. Готов к атаке – знай и подготовься к пути назад: учил, учили, долбили, вдалбливали во всех и вся наших русских солдат испокон веков...

На окровавленного Покатило с разных направлений вышли трое, с интервалом в доли смертной секунды: сначала Малявко, нарываясь на явную автоматную поперек груди смерть, потом Васёк-волкодав, страшно – по-волчьи зарычавший и отвлекший внимание автомата Покатилы, потом опытно-явно-зарвавшийся Ким.

Правильно почувствовал свою «косую с косой» Покатило: провернувшись доли последнего оборота, он всадил из автомата в грудь летящего на него волкодава – и зашиб его.

Васёк умирал. Рядом, обезоруженный и в крови, валялся Покатило... набегали бойцы, злые и встревоженные, с автоматами наперевес. Накатывались бойцы, партизаны, нетрусливые Игнат и Храмцов... вот только всё уже было позади: Покатило взят в плен; наших полегло тьма-тьмущая?

У! У-у! У-у-у! — волчий вой, сбивший в этом болоте и военном времени свою точку отсчета, прозвучал вдоль Заимки.

Жутко стало людям. Все мы смертны – но тот, кто слушал волчий вой, стадный, их своры, поймет ту жуть, которая страшна человеку...

Растревожили Природу...

— Петя! Петр! Петро! У тебя, у нас же есть новый Васёк: щенок, потомок нашего Васька... не отчаивайся. Наш Васёк спас нас обоих, командир, — пес со страшным незаживающим шрамом мертво лежал у их ног, а два умудренных капитана говорили друг другу что-то необязательное, какую-то хренотень на плетень – удивляюсь!

Хоронили овчарку как настоящего солдата – памятник в болоте, прощальный залп... всем героям: восьми бойцам и собаке. «Не переживай, Ким. Побереги себя, — говорил Малявко. — У всех нас одна дорога, мой Ким... через все заслоны не так просто проскочить!»

— Правильно! — подтверждал неостывший Храмцов.

— Как я вас... уважаю всех! — говорил захмелевший и полупьяненький сержант Советской Армии Игнат свет Евгеньевич. — Я вас всех люблю, так уважаю...

И здесь, в этом богом проклятом месте, оказывается, был запас-склад полицая Покатилы – сейчас ели и жрали, пили истребители наши... Все бойцы и наши советские отцы-командиры. Пили-ели сгоряча, с пыла, заливая горе, беду, несбывшее..

Допились до точки. Благо, что пленных было трое, один из которых Покатило, раненый и недвижный. По граммульке, для общего тонуса, сунули даже пленным – нет, нет, Покатило не досталось... и наша пьяная орда отцов-командиров, пьяная от боя и нетрезвая от первака, начала допрос Покатилы...

Знал ведь, чуял Малявко, что неправильно действует – но кто знает меру, кто определит грань разумного и праведной реальности. Уж лучше ты, Малявко, оставил бы этот фарс на утро... тебя абсолютно не интересовала судьба этих двух несчастных пленных, да и Покатило, вроде бы, не имел отношения к твоей невесте-жене радистке...

— Ну а теперь рассказывай, рвань!

— Закурить. Перебинтовать. Я же вам нужен, — ухмыльнулся Покатило. — И выпить... вон как от вас перегаром, свежаком тянет!

Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза... с ветром споря...

Нехотя и охотно, со вкусом говорил Покатило. Да, это он: Мохова, Федорчука, Якимыча... ни-ни, своего шефа – вора в законе Ревкома не мочил, хотя... да, лесника, его дочь... жалко, что не добрался до поганого своего противника Ивана Др... Колюжного? А кто такой? О, а я и не знал, что таких гусей завалил... да ведь я награжден немецкой медалью и званием – чтили меня.

Выходил-приходил Храмцов, Василий, Игнат, но не двигались от Покатило Ким и Малявко.

— Ну а мой? — осипшим голосом наконец вопросил терпеливый разведчик Василий.

— Твой? А ты кто? А... понятно. Так, по ходу дела замочили, чтобы жизнь медом не казалась, в назидание твоим потомкам, — Покатило перекосился окровавленной рожей.

— Ну и ладно! Успокоил, — Василий сдернул со спины автомат. — Ну... и ладно, получай по полной программе!

 

... Велика и прекрасна страна Белая Русь, много в ней лесов, болот, людей... «Я другой такой страны не знаю, где так вольно...» Советская Белоруссия, издревле Беларусь, свято хранит и ценит свою флору и фауну – Полесье, Болота, поля, деревни, свой народ с пшенично-цвета ржи волосами, зайцев, волков и много чего еще есть в Белоруссии.

Но лучше, чем седой Каменный Пояс, граница Европы-Азии, я, ветеран Великой Отечественной Игнат Евгеньевич, не знаю. Уральский Атомград высится и царит среди прекрасных озер и древних гор, тайга подступает в город и на жилмассивах и улицах города вы увидите группами и в одиночку гордую сосну, осанистую могучую ель, пихту и лиственницу и, конечно, обязательно березу и рябину... еще чуть дальше – в тайге грибы и ягоды несметно, рысей, волков, зайцев и медведя... около города величественно и неторопливо могут выйти на дорогу лоси (благо, недалек знаменитый Ильменский заповедник с его минералами, озером, живностью – созданный по указу В.И. Ленина на заре Советской власти). А белки, стремительные и красивые, бегают в городе по деревьям и доверчиво берут из рук хорошего человека что-нибудь вкусное... Красота неописуемая. Лепота! Тую и граба, конечно, здесь не увидишь, дуб – редкость, но есть тут и свои болота, хмари, конда, глухомани; а в городе – клумбы, парадная прямь улиц, площади, высотные дома, гарантированный порядок, шикарное обслуживание, достаток жителей города; учебные заведения, культурные центры, спортбазы. Стоит и памятник И.В. Курчатову, создан прекрасный музей истории города и Комбината, коему и обязан своим рождением, жизнью и развитием город «Атомград России», где сложили свои кости тысячи людей разных наций, где до сих пор грозным предупреждением стоит огромный кусок уральской тайги, обугленный радиацией: мертвые, безжизненные стволы деревьев, ни одного листочка, ни единой травинки... Всё серо-незримо-мертвого цвета и состояния и висят там таблички на колючей проволоке: «Вход запрещен. Опасно для жизни. Зона поражения радиационным выбросом»... и никто туда по доброй воле не ходит.

Троим сыновьям Игната повезло: в 17 лет каждый из них покидал отчий дом и уходил делать свою судьбу; все трое прошли через Сибирь, куда давненько был сослан из Центральной России их дальний Предок; они видели голубые кедры и саксаул, ягель, песцов и белых медведей, края – северный, восточный и западный – СССР; они видели тундру, тайгу, полупустыни и степи, могучие реки и много городов, верблюдов и перекати-поле, моря и корабли, людей и красивых женщин, бахчи, виноградные участки и цитрусовые сады... они много видели и узнали, не забывая возвращаться «под крышу дома своего» – на седой Урал к седому отцу.

Но пришло время стронуться в путь и постаревшему Игнату. В далекую Белоруссию. На встречу ветеранов, участников ее освобождения, где ждали его боевые друзья и товарищи, в том числе Храмцов и Ким.

— Не спи – замерзнешь. Выпили за ушедших – пора и за нас! — Храмцов хохотнул. — Наливай, Игнат.

Выпили за «себя», помолчали, начали говорить о мало-мальском и особо-никчемном.

Потом разговор, из которого Игнат был скромно исключен, продолжили только эти двое – бывших два капитана из далекой прошлой Белоруссии 44-го, и разговор их пошел недомолвками, кодом, рваными фразами, странной интонацией.

— Помнишь, Храмцов, когда на Заимке партизанский разведчик Василий сорвал свой автомат и готовился прикончить последних недобитков...

— Да. Ну и что...

— А то, что ты ведь тоже там был... видел дело. Там были еще Малявко, Игнат...

— На меня думаешь? Кроме меня там было...

— Кто? Я исключаю всех, кого знал и видел в тот момент: Малявко прибрала потом смерть, Игнат по молодости и неопытности не сглупил бы так, а Василия сам бог держал за язык.

— Я не имею к этому отношения! — всвирепел Храмцов.

— Значит где-то болтнул лишнее... там, где не надо, хвастаясь своей крутизной. Не забыл, генерал КГБ Храмцов, что «язык наш – враг ваш»?

— Может, замнем для ясности? Зачем еще сюда и Игната втягивать... в наши дебаты.

«Я был вычеркнут тогда из списков офицеров, представленных к очередному повышению в звании, — горечь промелькнула в дальних уголках глаз Кима. — Но наградой не обделили, нет, отвалили щедро».

И сразу все трое припомнили последнее событие на Заимке... Август 44-го для них, для других, для Белоруссии будет потом, спустя. Но тогда, когда Василий со словами «... получай по полной программе!» был уже готов пришить пленных – вот тогда и случилось то, что никто не ожидал от опытного и хладнокровного Кима.

«Эх, не попался ты мне в Белоруссии!» — кричала тогда, потом, душа истерзанного Игната... простите парня на девятнадцатом году от рождения, сразу резко вновь четко увидавшего... что, в нашей славной военной Белоруссии?!

 

— В трибунал, под пулю захотел?! — зарычал корейский тигр, отбивая автомат Василия вверх – в небо. — Герой хренов... страна тебя не забудет, как и сталинские лагеря! А тебе, Васёк, еще жить и жить... и жить... Хотя бы до Берлина, ты должен жить за всех, за своих, за нас...

Неуловимое движение – и знаменитый партизанский разведчик Василий откатился бестолковым комом из-под ноги корейца; «Ким! — кричала душа Малявко. — Ты ли это?» — и летел, зашибаясь и теряя сознание Герой Союза Малявко; Храмцов успел спрятаться; опешенного Игната легко вытолкнули прочь от стального легкого Кима, душа которого, казалось, кричала...

«Чем я виноват? В чем провинился? Душу, душу мою отдайте: друзей, командиров, моих любимых... Отца!» — так думал Ким?

Долги произошедшего не возвращаются. Моральные и этические. Страшные и безалаберные. Исторические и правдивые.

«И никто не возвернет моего лучшего безмолвного друга по имени Васёк!»

Вроде шарахнулись люди против жестокого Кима – свои, не чужие, очухиваясь после ударов и шока – и... Молчали, ибо знали и предчувствовали, что Кара, поздно ли, рано, в том-ином обличье прийти должна.

Что же ты, герой Ким (война – 45 г. – Японская; война – 50-53 гг. – Корейская, где тебя, Ким, приняв по недоразумению не за советского летчика-истребителя, достойного звания Героя Союза (не Кореи) – и тебе не дали заслуженного?..; путаюсь, путаю, потом я – Ким, генерал СССР, тихо и «невнимательно» стал Народным Героем Кореи, заслуженным и достойным внимания большого... там!..

И на кой черт, спрашивается, мне ваш белорусский «майор» Ким... который, бог и честь моя, вырвав автомат из рук упрямого и жесткого партизанского героя-разведчика Василия, взял его автомат в свои правые руки.

Очередь из автомата, отброшенного рукой профессионала Кима, не убила тех троих-двоих военнопленных немцев и Покатило, прошила лишь серое белорусское небо.

Автомат Василия, смазанный и ухоженный по науке, оберегаемый от воды и порохового нагара, встряхнулся во всей своей воинской науке – да еще в руках профессионала-убийцы... автомат мерно и ровно трясся, разрывая мясо двоих немцев и знаменитого полицая Покатило.

Да, были люди, которые видели эту драму военнопленных; могли и подтвердить, что они, «эти самые», хлебнули свыше «ста наркомовских»... но таких, видите ли, не нашлось!

 

Из отчета капитана Малявко, руководителя масштабной... некрупной – не ошибайтесь, не обознайтесь, это вам не сталинский «Багратион» – белорусской операции «Кордон и Зыбь».

«Зыбь – глухое болото, куда кинуты жертвы Покатило, как своих, так и чужих...

 

Довожу до Вашего сведения, что при попытке бегства с территории Заимки были застрелены двое немцев и небезызвестный полицай нашего следственного интереса Покатило, как он был известен в среде немцев, иначе...

- воспитанник Сталинского детдома;

- заключенный лагерей;

- боец штрафбата;

- один из самых лучших ищеек полицейской Белоруссии...

- убийца и каратель партизан и жителей белорусских деревень.

 

Я думал, конец у этой повести получится настоящий, но нет! Ушел Игнат, хлопнув дверью в чьем-то военкомате, обозвав вполне незаслуженно военкома-афганца Валерия Ивановича. Недоволен Беларусью генерал Ким; почему-то недовольны люди Союза и Беларуси ее судьбой!

Да будь свята судьба военных белорусов!

Я, Фома неверующий – надо ли нам, мне... верить, надеяться на нашу Беларусь?

В Украину, наконец-то освобожденную в октябре 44-го...!

Верю?!

Верю ли...

 

 

Повесть четвертая.

«Восток – дело тонкое»

(повесть сорок Победного года)

Не забывайте и да не будьте гонимы.

 

«Мы не вернемся!» Так хочется спать!

Военком Валерий Иванович сидел и тупо смотрел в стол – обычный бюрократ, военный чинуша, правда, прошедший Афган, поседевший, награжденный, боевой офицер... И всё же, Валера, где вышла промашка с этим ветераном, который хлопнул твоей дверью и вынужден был сказать типа того, «что не попался ты мне в Белоруссии».

Ну, не попался. Ну, попался. Что я знаю про вашу долбанутую военную Беларусь!

Я знаю про мой Афган, Брежневский... – и вот его-то мне не забыть!

Извини, отец-ветеран, седой и убеленный временем, огнем прошлого опаленный; тебя, ветерана, бог, судьба и Родина в чем-то обделила, но я-то... Чем нас-то Бог обделил?

Почему нас и в чем Государство обделило?

Валерий Иванович, майор, с тоской смотрел вслед Игнату Евгеньевичу – и обида...

Обида!

Непроворачиваемая обида...

Обида с большой буквы наворачивалась сама по себе... Афган – дело тонкое... восток – дело тонкое, и уж как там думали и гадали наши политики про «наш Афган»?

Нас, советских – по логике и по политике – тогда, в начале Афгана, быть не должно, и посему:

Отбив очередную атаку, афганский боец высовывается из окопа-гнездыша и спрашивает уцелевшего соседа: «Петро, ты как? Сало будешь?»

— А як же, — в ответ. — Василь, який афганец не любит сала.

Да, вначале бились «афганский Петро и Василь», потом узбеки и иные с ними, так «страшно» смахивающие под Афган.

Потом...

Потом все остальные: двенадцать-четырнадцать-семнадцать тысяч мужиков... молодых, крепких и энергичных парней в соку – им бы жить и крепчаться, создавать цвет России – сколько обделенных и исковерканных женских судеб... Брежнев? Государство? Политика?

Мы ж несли Афгану, каменному, горно-воинственному народу, социализм. Своими недрогнувшими железными руками пролетария... и?

Был штурм дворца и первоначальная крутая помощь правителю Афгана – благодарный Бабрак Кармаль, видите ли, попросил поддержки своего демократического и праведного режима. Это был конец семьдесят восьмого – начало Афганской эпопеи, начало Русского интернационального долга в Афганистане (... велик, тяжек и огромен оказался сей долг – вляпались по уши и надолго, наподобие американцев во Вьетнаме).

Это сейчас полуседой молодой майор Валерий Иванович начал что-то понимать, анализировать и сопоставлять, а тогда, молодым и энергичным придурком в узбекском военном спецлагере еще не ведал своей судьбы, не догадывался, что жизнь его обречена, расписана и предопределена...

По воле коммунистической партии и правительства через Афган за долгие десять лет прошли, прохромали герои, интенданты, базовики, солдаты, пролетали через раскаленный горный воздух вертолетчики и истребители... треть миллиона человеческих военных судеб отмечено печатью Афгана.

Ровно столько же полегло советских бойцов в период с 16-го апреля – начало штурма Зееловских высот, предместий проклятого фашистского Берлина – до 2 мая 1945 года, когда над полуразрушенным гребаном рейхстаге появилось Красное, исковерканное пулями и осколками, обычное Знамя, ставшее потом Знаменем Победы... водружали его смоленский Егоров и нерусский Кантария. Будущие герои Союза, им предложена прямая дорога в офицерский корпус; Егоров запил, Кантария сделал карьеру.

Поэтому Сталин на июньском Параде Победы в Москве был хмуроват, понимая и в то же время вопрошая своих военачальников: «Неужто так много? Враг был сломлен – и вдруг треть миллиона... никогда мы не несли таких огромных потерь. Даже в тяжелом сорок первом...» «Волк в загоне опасен, — ответил хмурый и злой Жуков, — и особенно страшен бешеный волк – ему терять уже нечего, такие не сдаются. Там против нас воевали все – четырнадцатилетний юнгштурмовец с ФАУ в обессилевших руках и инвалиды первой мировой войны, и били горшки на наши головы их фрау...»

 

... Их подняли по «боевой», срочно и быстро засунули в транспортные самолеты; ничего не объясняли, не поясняли и не разговаривали. «Лишнее!» — поясняли они. Провожатым с ними шел толстый майор: ...интендант, сопроводитель? Во Вьетнам, в Конго, на Кубу, в Африку иль куда далее...

Прилетели, как пел небезызвестный Владимир Семенович (Высоцкий... это уже он потом стал Владимиром Семеновичем, заимев на Новодевичьем свой собственный монумент на своей несвоевременной могиле...).

— Вот они, мои орлы, мое подкрепление... мощь российской Советской Армии. Ждал, ждал – вас, дерьмо... решать Большие проблемы на маленьком Афганистане. Вы готовы? Вы готовы увеличить территорию Великой Российской Империи... построить Социализм еще и здесь – в этом поганом вонючем нам ненужном горном и аульном Афгане?!

И вот тогда Большим Огнем полыхнуло на лейтенанта Кушвина Валерия: мол, ты кто – Валера свет Иванович, щенок, молодой выпускник нашего славного какого-либо училища военного высшего...

Сопроводила-майор обнюхал территорию и воздух – незнакомо... духом русским не пахнет!

Еще бы! Раскаленный горный воздух – это вам даже не Узбекистан; горные цепи – далеко не Урал, не Памир... похлеще!

Жиденькая цепочка бойцов во главе с бравым капитаном встречала высыпающихся из брюхатых транспортных самолетов бойцов СА (Советской Армии), быстро-бодро-весело строящихся во «фрунт» пред местными вояками-старожилами.

Встречал их, конечно, капитан-комендант местного опорного узла против злыдней местных, бестолковых афганцев...

Рукава у капитана – жарища! – закатаны; автомат в левой руке, на плече; походка, твердь – расхлябана до нетерпимости; в глазах усталых и до злости нетерпимых – тоска военная. Таков капитан, с усмешкой встречающий юное поколение начала года 79-го...

— Вам говорили, орлы, куда вы попали? В ваших узбекских лагерях, ваш брюхатый сопровождающий офицер, который сейчас вас сдаст мне под расписку и улетит обратно?!

— Так здравствуйте, товарищи бойцы – вы попали в Афган!

 

Вот тогда и начало доходить до них до всех, до лейтенанта Валеры... во что они вляпались.

— Но-но, капитан! Захотел пошутковать? — вздыбился штабной майор. Вслух, громко.

— Мне оставаться здесь. Тебе – тыловой крысе – убираться прочь за очередными командировочными. Есть разница? — ухмыляющийся капитан вроде как невзначай передернул автомат левой рукой.

Прищурился.

— Непонятно, майор? Ты сдал – я принял... нет базара, мы – люди ответственные. Где расписаться, что, мол, принял на свою душу столько грешных судеб?!

— С огнем шутишь, капитанишка?

Вот тебе и Африка или какая-то там Куба... оказалось – хлеще, похлеще, Валера, через полгода бросивший расстрельного бравого капитана под губительным огнем душманов в узком ущелье.

Вспомнился узбекский спец-воен-лагерь.

... Когда на узком заседании Политбюро решался рубиконовский вопрос – «перейти» ли советско-афганскую границу, быть или не быть в Афгане, – мнения немногочисленных присутствующих резко и зло разделились: военные рвались вперед, в бой, в дело, стуча себе в грудь, разрывая на себе парадные мундиры и звеня юбилейными регалиями, мол, без военных действий армия заржавеет; что это за армия без активных боевых действий... вы, политики, только дайте отчаянный приказ войти в Афган, помочь вашему брату Кармалю – вмиг ворвемся, прилетим, сломаем, наломаем дров и наведем порядок, а уж потом... видно будет, куда вляпались, война покажет, Афган всё спишет; политики были более осторожны в своих резюме, понимая все нонсенсы текущего момента и зная, что политика – дело грязное... сомневались, качали мудрыми головами, оспаривали святую и праведную истину, вели себя и трусовато, и нагловато, говоря вроде того, что «народ и партия едины» и «армия – щит народа», да еще наш бровастый Главнокомандующий со своим «экономика должна быть экономной». Когда он умер, с грохотом оброненный в могилу на Красной площади в ноябре 1982-го – потом не оказалось ни одного ответственного и действующего лица по прошлому-настоящему и будущему Афгану... отбрыкиваясь, отнекиваясь, отмахиваясь они рьяно доказали себе, народу и Западу свою непричастность к Первой Афганской интернациональной, так красиво потом такие события будут называться местными и локальными...

И всё-таки узбекский спец-воен-лагерь вновь стоял перед глазами майора-военкома Валерия Ивановича. После нескольких лет Афгана и коротенького Забайкалья его почетно всучили в Уральский Атомград – тихо, спокойно, чины, деньги, награды, непыльная работа, разве что иногда поглядывай на плакатик, где черным по белому коротко, четко и ясно начертано сакраментальное «язык твой – враг твой».

Военком вызвал по телефону одну из женщин, ведающую учетом, и спросил тихим умиротворенным голосом:

— Ко мне сейчас заходил ветеран Отечественной, Игнат Евгеньевич, военный инвалид. Вы знаете его?! Хорошо, пожалуйста его домашний телефончик... спасибо.

Он бросил трубку, вновь поднял ее, пощелкал кнопками, словно предчувствуя тягость и груз того тяжкого прошлого – забыть бы, забыться, но ведь снится этот сволочной незабвенно-незабываемый «афган».

Гудки долгие. Но вот щелкнуло – и голос.

— Игнат Евгеньевич, это я – военком. Поговорить надо. Примете? Заеду. Прямо сейчас. Не беспокойтесь ни о чем и готовьте стаканы – остальное за мной. Ждите... и извините!

...Да, я – Валерий, еще без отчества, начинающий и наглый офицер будущих ВДВ, разведки и... Просто – лейтенант спецподготовки. Нас пытались к чему-то, для чего-то приспособить! Я был, есть и буду вначале офицером разведки.

Ну, здравствуй, Афган – от Валерия!

У капитана, через плечо, наперевес, качнулся «Калашников».

— Здравствуйте, орлы! Ждали. Я – вас. Да, вы попали в Афган. Вопросы?

А у одеревенелых «шнурков»... откуда вопросы? Капитан – ты наш бог, и ты, глупый лейтенант – наш хозяин.

Да – я у вас командир разведвзвода буду... и поведу... в счастливое будущее!

Я на вас заработаю звездочки на погоны. И ордена Красного на грудь мне положено!

... А ты знаешь, Игнат Евгеньевич: я за несколько лет из щенка лейтенанта стал крутым капитаном.

— Верю и надеюсь, военком. Правда лыком не шита.

— Афганом прошита, — сказал майор и добавил: — Игнат Евгеньевич, мы ж с вами... сединой покрыты.

— На том и стоим!

— Как сказал и ведал наш Александр Невский.

... Их можно понять – ветераны что-то вспоминали (о чем-то забыли... что-то не вспомнили).

... Узбек-спец-лагерь, где два генерала инспектировали и проверяли будущую мощь и щит «Афган – Брежнев – Кармаль». Невысокий, серый генерал резко и вдруг вцепился в юного лейтенанта.

«Не пройдет», — перехватив генеральскую длань, подумал Валера, взяв мягко на излом руку инспектирующего генерала.

— Ты кто?

— Лейтенант Валерий Иванович, спецподготовки...

— Эх, орел! Не попался ты мне в Белоруссии.

Что за этим крылось? Что – не успел обучить? Что мы... орлы зачуханные, ни на что против 44-го не годимся?

Скажи, генерал?!

Седой, низенький и странный генерал промолчал...:

— Не попался ты мне в Белоруссии!

— Ну и... не попался... ну и что? Товарищ генерал? В чём я провинился пред вами, генерал Ким?!

Зато громко и весело хохотнул рядом другой генерал. Храмцов.

— Что? Съел, Ким?

Игнат Евгеньевич... не попался я вам в Белоруссии... Ну и?

Два седых ветерана: один, за несколько лет вышедший из лейтенанта в крутого капитана, другой – так и не поднявшийся в свои девятнадцать выше старшего сержанта... Я им не завидую; это их проблемы.

Но вот они сидят, водку... пьют. Тихо, мирно сидят, им подтаскивают закусь и ухаживают жена Игната и дочь Игната Тамара – люди, которые очень даже любят своего... крутого, страшного и любимого отца-мужа Игната Евгеньевича... (я его тоже люблю – про него и пишу).

Голова, конечно, у Валерия Ивановича, с утра болела. Конечно, уральские пельмени и грибы помогли... и всё бы ладно, кабы на «подмогу» не явился по зову местных домочадцев гремящий медалями некий Иван Дроздовский! Как они схлестнулись...

То ли Белоруссия! То ли Беларусь!

Валерий Иванович. Училище, спецлагерь, Афган.

С короткой и куцей военной судьбой.

Лейтенант, командир разведвзвода.

Старший лейтенант, командир мотострелковой роты.

Капитан, офицер спецотдела.

Майор, военком уральского города.

От капитана до майора – несколько лет от Иркутска до Читы, в холодных глухих гарнизонах. Тогда капитан стоял на берегу Байкала, возраст которого двадцать пять миллионов лет, и думал о том, что жизнь коротка и мгновенна; где-то здесь расстреляли Колчака, по легенде он бросил под ноги красноармейцам свой именной золотой портсигар – «закуривайте, братцы» (в начале XXI века в Иркутске поставят памятник Колчаку, северопроходцу и боевому адмиралу). Потом была Чита, ее сопки и глухомань Даурии.

Сейчас он ждет вызова в академию. Тот генерал, который проверял его реакцию в военном лагере, сказал ему тихим полушепотом: «Нравишься ты мне, лейтенант. Не струсишь? Спецподготовку, говоришь, прошел? Молодец. Фамилия? — генерал поманил пальцем своего ординарца-майора: — Запиши фамилию, потом напомнишь».

— Так вот, — генерал махнул кистью, отсылая прочь и подальше лишних свидетелей своего странного разговора с каким-то молоденьким – и еще никому не известным – лейтенантом. — Зашлем тебя к черту на кулички. Потянешь? Если выживешь, не скуксишься, не остервенеешь – огребешь, как я, кучу орденов и новые чины... я тебя не забуду, сделаю вызов в академию. Конечно, если ты сумеешь пройти этот ад и остаться живым!

«Папа! — спросил в анекдоте сын своего отца-генерала. — А я могу стать маршалом?» «Сомневаюсь», — прозвучало в ответ. «Но почему? Я такой боевой, передовой и...». «А потому что у маршалов есть свои сыновья. Ведь их тоже надо двигать наверх...»

 

— Валера, — спросил глухим скучным голосом своего собеседника-собутыльника (свои вещи надо называть своими именами...) Игнат Евгеньевич. — Как звали твоего генерала?

Рядом сидящий Дроздовский как-то странно подобрался, поднапружинился. Сделал боевую стойку, почуяв добычу.

— На память не обижаюсь. На то и разведчик. Был. Генерал – Ким...

— Молодец, — ухмыльнулся Игнат. — А второй генерал – Храмцов. Правильно?

— Да. Но откуда... — Валерий побледнел. — А с Кимом была собака. Овчарка, молодая и огромная...

Игнат и Дроздовский посерели лицом.

— И звали ее, конечно, странным именем Васёк, — голос Игната был безжизненным. Он пожевал губами, словно что-то высчитывая, потом изрек: — Значит, твой Васёк, Валера, — правнучка белорусской Васеки. Правильно, Иван?

Иван, белорус, которого трудно свалить с ног ведром водки, громко хмыкнул, соглашаясь с Игнатом. И начал свое:

— А помнишь, Гнат...

Гнат всё помнил. Не забывал... и про Олесю, и про Васька, про капитанов и партизана Василия, про Покатило и Гнилую Заимку... одно только он не хотел помнить...

Польшу. Его роковую Польшу.

— А где? — спросил Валерий Игната Евгеньевича, кивая на протез его ноги.

— Уже потом, после Белоруссии. В Польше, под Данцигом, в марте сорок победного...

А ты из Афгана на грудь что-нибудь «поймал»?

— Два ордена Красной Звезды, медали, — скупо и неохотно ответил военком. — Я боевой офицер, «не спал».

— Тяжко было?

— Не то слово. Так вы знали, что ли, этих генералов – Кима и Храмцова?

— Не то слово, Валера.

«Знали ли мы? Этих боевых... капитанов, еще далеко не крутых генералов?»

Гудел Дроздовский: «Эх, не грех бы еще по сто партизанских, а, Игнат? Аль забыл?» Печальный и пьяный Гнат, и на фронте-то не пьющий и не курящий, поддакивал боевой компании... много лет спустя после войны он и вообще забросил это дело – пить! После войны – да, запил, заколобродил – один, неженатый, без ноги и без судьбы... пил – но не запил, страшился жизни – но женился (кандидаток, девок после войны было весьма – бились за женихов, даже за таких!), настрогал пол-отделения детей, своих, кровных... и орал истошным голосом по ночам – снилось, видите ли, ему, Белоруссия, концлагерь, контузии, разведка, Данциг, минометная батарея, и танк, немецкий, закапывающий его в неглубоком стрелковом окопе... да мало ли что привидится пехотинцу Великой Отечественной! И тогда он просыпался, в холодном поту, злой и решительный – хватался за свои ноги! Но их не было, не отросли после «Польши». Много-много лет так называемый фантом несуществующих конечностей преследовал Игната: вот он просыпается, хватается за свои ноги, которые страшно болят... и понимает, что одной ноги нет вообще, а вторую чудом спас военный хирург...

Валерий-военком тоже сидит напротив, не дремлет – водка водкой, а в военной компании «так хорошо думается и вспоминается». И видится: встречает их  капитан, комендант базы (временной – пока какого-нибудь майора-чинушу для «базара» не пришлют), автомат наперевес через плечо, знает, что в числе первопроходцев Афгана, самоуверен (не знает, что через полгода лейтенант Валерий похоронит его).

— Поняли, куда попали? Ордена и медали – все ваши!.. остальное – не гарантирую! — капитан странно и приглушенно хохотнул, будто почуяв свою роль циркового клоуна. — Товарищ майор, пока наша гвардия обвыкается, мы с вами...

Да, Валера-лейтенант видел, как они подрулили под борт вертолета, хватили раз-второй водки, похохотали – и начали страшно ругаться. Если у кого-то нервы щенячьи – не позавидуешь такому диалогу-беседе.

Расстались они довольные: майор – «сдал», капитан – «принял», да еще дополнительно плюс на грудь как минимум две наркомовских дозы. Большого разнообразия у капитана не было.

Вечером они, лейтенант и капитан, сидели вдрызг пьяные – вспоминали, кто что: земляков, училище, генералов, родных, невест и... Хрен еще знает кого. Путь у них был один – полечь среди 12-14 тысяч «русских афганцев»... вот только капитан Валера вышел один – жив. Страшно?

Командир разведвзвода лейтенант спецподготовки Валерий (чуть ли не будущее и настоящее ВДВ) – беззвучно плакал над горно-каменистыми «могилами» своих (груз номер «205» – гробы, уж потом отсылаемые на родину в СССР!).

А Дроздовский – вроде как Иван Васильевич, всё долдонил: «Игнат, мы с тобой вроде как дошли до чего-то...»

— До чего? — Игнат, отнюдь человек не юморной, не очень понимающий и сатиру «плохой поганой» социалистической идеологии, крякнул красиво, смачно и даже...?

«Вот пьют, эти... ветераны Великой; пью и я – с будущего... прошедшего Афгана. Получаются одни пьяницы и алкаши, все пьют и всегда... Спрашивается, кто же за нас работает и трудится, кто же и когда вместо нас воюет? Если мы, русские, только тем и занимаемся, что пьем водку – так кто ж тогда думает, делает советско-русскую политику?» — Валерий Иванович скривился от своих поганых мыслей.

Вот и телефонный звонок – резко-требовательный – загремел и перебил шумную компанию.

Покостылял к телефону на протезе Игнат.

Недоуменно глянул на военкома: «Тебя спрашивают, Валера. Откуда у них мой телефон?»

Вот и военком, ветеран Афгана, крутой и боевой офицер, стал после «ста и более» грамм для других не «товарищем майором» или, в крайнем случае, «Валерием Ивановичем», а, оказывается, просто Валерой... может, так лучше и проще, господа офицеры – без экивоков?

— Это я оставил телефон в военкомате. На всякий случай, — майор передернул плечами. — Ваш телефон, Игнат. Но просил лишний раз не беспокоить – не передергивать затвор... нашего доверия!

— Значит?

— Значит, сейчас узнаем, что к чему!

— Ты ждал этого звонка, Валера?

— Да, Игнат. Предчувствую. Предчувствую всякую суетень и дремотень...

Он подошел к телефону, как к гремучей змее. Он ждал этого звонка, долго, нудно, смертно.

Он, майор Валерий Иванович, выжил в огне и горниле Афгана и... быть не может, «мохнатая лапа» его странного названого деда Кима вновь спасет боевого офицера от скучной гарнизонной службы, морозов, побудок, глупых маршей и демаршей, маневров, сопок... туманов, грязи, холода – страшного (после Афгана), тупой и скучной работы военкома... на последнюю должность грех и обижаться – уважаемый в Граде человек, с шикарным пайком, все знают – прибыл «сверху», при памяти, орденах и знакомых маршалах; идут юбилейные медали, за выслугу. Глянуть приятно на молодого, стройного, подтянутого майора – улыбкой, здоровьем не обделен, мундир влитой, в плечах под пятьдесят четвертый, жира нет, руками гнет... рост под Петро-гвардейский.

Майор, что ты маешься?

Что бы тебе, господин офицер, не успокоиться. Куда ты, чучело, пялишься...

Куда Вас, сударь, к черту понесло!

Иль Вам покой не по карману?

Передернуло ознобом Валерия Ивановича. Рассказать, что ли, этим старикам про Афган? Легче будет, капитан-майор. Только не торопятся что-то старички поведать о своих героических буднях-подвигах... что, Валер, ты любишь рассказывать о том... вот и они – молчат, страшно им до сих пор, не верят они, что еще живы... что живы остались в той страшной мясорубке. Те, кто начал войну в 41-м и 42-м – легли в могилу; войну заканчивали и кое-кто остался жить из тех, кто в основном после сорок четвертого. Вроде как прикладная наука военных потерь, процент убоя и потерь... Волчий аппетит у войны!

У ее величества Войны.

Но да отвлекся и что-то загрустил не к месту человек по имени Валерий Иванович.

«А что, у генерала Кима была семья, жена, дети, внуки? Про генерала Храмцова я не говорю и даже не спрашиваю – крученый, верченый, в верхах, всё похохатывает и – при памяти, хитрован...» — думал военком и при этом внимательно смотрел на своих собутыльников. Эти «ребята», прошедшие «рым, крым и воды», были надежны во всех отношениях – у них Боевое прошлое, послевоенный хаос, тяжелые пятидесятые, работа, семья – словом, у них есть всё, появилось всё для жизни, которую они вырвали из пасти дьявола. Как, впрочем, и сам майор, только лишь до сих пор почему-то не женившийся. И похоронивший там свою подругу – медичку вольнонаемную... Но да ладно, не вечно же плакаться.

Вот только сон рвет. Страшный и нешуточный. Просыпаюсь и вижу... бдю, мудрю, салага-лейтенант – вы, ветераны, ради шутки просили байку рассказать про Афган (сами-то вы спокойно перебрасываетесь: Белоруссия, Польша, Ким, Храмцов – факты и вещи упрямые, которые уже никак при всём желании не вырубишь!)

Восток – дело тонкое.

Российский Восток – дело мудреное!

И вообще – русский Восток начинается с Урала, идет через Сибири... чуете – и заканчивается Камчаткой, Сахалином, Курилами, Магаданом и...

И где там наш знаменитый Порт-Артур?

Гей, орлы: Черский, Дежнев, Беринг, Атлантов, Хабаров, Ермак... и иже други с вами – велик Восток Российский!

Чуете? Чуем – Порт-Артур, Южный Сахалин, Курилы, Корея – позор и гордость Российской Империи!!!

Это – мое, наше. Было и будет, так говорил великий князь Александр Невский.

Валерий Иванович историю уважал.

Восток – дело тонкое.

Да, у тебя, Валера – Валерий Иванович, есть что рассказать и вспомнить: всевозможные временные базы, конвои, разведки, обрушившие и стреляющие горы, знаменитое ущелье Кандагар, потом (или пред тем? Кабул)... Взлет, посадка, жара, западня, засады.

Своего капитана Валера угробил сам – своей глупостью и доверчивостью. А капитан доверял, выделил этого шнурка под именем Валера, и промахнулся... не стал афган-комендант-капитан будущим полковником (да много ли их стало?).

Капитан, уже имеющий опыт «шавкиной войны», предупреждал: «Врываемся. Зачищаем. Всех подряд. Не вздумайте вещи хватать – у них, дикарей, такого барахла много – магнитофонов, ручек с голыми бабами, сувениры, фуфло – останетесь «без пальцев», без глаз или того хуже». «Без своего хозяйства», — хохотнул один весельчак из нового взвода. Капитан покосился, хмуро и недоброжелательно, повторил нехотя, зло и настойчиво: «Врываемся. Всех подряд. Никого не оставлять – себе дороже. Ничего не брать, себе дороже встанет – те же ковры, экзотика, аппаратура, холодное местное оружие. Если хотите выжить – не трогать смерть, поборы барахлом займутся после нас. Вопросы?»

Пока не было. Для глупых и беспечных. Ворвались. Постреляли. Жестко, погано, без сожаления – мужчин взрослых в кишлаке, их в ауле не было... падали под случайными пулями старики, дети, женщины. Несколько пацанов, советские, потянувшиеся за блестящими иностранными игрушками, заполучили в наказание то, о чем ведал их мудрый капитан.

Ослепшие, оглохшие, злые – не прихватили же душманов в их логове, хотя разведка донесла о «вредности» сего поганого кишлака... били и крушили молодых и старых. Они не просили пощады – от этого еще больше зверели, казалось, что не только горы и воздух плавился в этой странной несоциалистической и вечно полуфеодальной стране под фамилией Афганистан... но что-то еще, вроде как – «Восток – дело тонкое»!

Валера пожалел пацана (дрогнула душа). Лет десять, может двенадцать, сразу и не поймешь этих азиатов востока – он не просил пощады, не плакал, молча смотрел в дуло автомата. И дождался, пока Валера не показал ему интернациональный жест «проваливай, пока цел». Пацан понял, судьбу не испытывал, слинял куда надо и куда попало, не попав под других разъяренных русских. Тихо – молча ушел. О сем Валера капитану не доложил. Струсил по-человечьи.

Через несколько часов, к сумеркам, сбежавший пацан привел на разоренный кишлак его родовых мужчин. Соответственно и конечно с автоматами «Калашников», с гранатометами и с минометами – неплохо, шикарно для «российской вольницы». Вдарили, внезапно, нахрапом, неожиданно, сверху.

Почти двое суток держал оборону в разоренном кишлаке лейтенант Валера – его шеф-капитан был убит почти сразу же при первом огневом налете обозленных «духов».

Потом их отбили. Остатки, растрепанные, сняли вертушками – тогда с ними еще было слабовато и маловато, не в «моде» было... не то, что у американцев во Вьетнаме. Героев похоронили – куда, где и как надо; Валерию влепили без разбирательства орден Красной Звезды (без серебряной блямбочки, что характерна для того же ордена в Великой Отечественной)... что еще?

Звякнул дед.

— Живой Валера?! Слышал... Герой! Ну-ну, не забыл. Так герой иль сволочь?! Как так оказалось, что просрали вонючий кишлак?

Что-то говорил генерал Ким, инспектор разведуправления... а у лейтенанта Валерия Ивановича начинался болевой шок. Он про это никому не расскажет; и совесть его – ему же самому божья кара.

Рассказать дедам про это? Они же вроде как в шутку просили рассказать про Афган...

А что, майор, нечего рассказать? За свой второй орден, когда ты спас судьбу обреченного конвоя в ущелье... когда ты вырвал полвзвода обреченных... когда ты перехватил в горах огневые точки «душманов» и бил их так, что автомат раскалился добела, когда... когда...

И вглядывался мутными глазами в прошлое боевой российский офицер майор Валерий Иванович, сидя сейчас на квартире случайного ветерана. Телефон!

А интересно: Ким имел родных, семью? Кто и что он?

Военком-майор взмотнул головой.

Звонит телефон. Резко. Настойчиво. Смолчит, заливается дальше. Рвет душу, ломает стены. От такого не уйдешь, понимая, что это – звонок из будущего, мимо которого ну никак не пройдешь.

Игнат случайно и механически положил трубку, но телефон снова взорвался через секунды – зло, настойчиво, упрямо.

... Лейтенант-капитан Валера, ты вот, бедолага, всё каешься, всё мучаешься и переживаешь за своего капитана, а помнишь, дубина, когда страшным спецрейсом ты (плюс твои архаровцы) вырвали обреченные остатки угасшего конвоя – и вы тогда сидели среди камней, жути и непривычного дерьма... ты, офицер разведки, не поленился (на то и... жизнь, профессия) отодрать свою задницу после жуткого боя, пройти чуть вперед, осмотреться, обнюхаться и решить! Жестко, правильно, нужно и требовательно (у военных – звериный нюх, вольница вправо-влево). И потом ты зарычал требовательно, зло, не брезгуя пинками и мордобитием, не жалея раненых и болезненных, приказывая, чтобы ВСЕ переместились на триста метров, именно почему-то вниз. И пока вся эта армейская серость-сволота, заглохшая от ненависти, непонимания, от злобности, наконец-то не переместилась в твой квадрат, офицер Кушвин В.И., – ты не успокоился.

Через несколько минут там так рвануло и громыхнуло, что не показалась бы земля раем... било, рвало, вырывало скалы и твердь... некрещеные российские ребята крестились.

Только новый взводный чуть занюхался и припоздал под приказ Кушвина. Проверял исполнение приказа.

«Не знаю, — думал Валерий Иванович, — ругались ли на фронтах Великой Отечественной, но у нас в Афгане – без матюга, без проклятий, без «бога в твою матерь»... где уж тут знаменитое «УРА», «За Родину» (?!), «За Брежнева» (будущего маршала, полководца, отца родного!), за наши незыблемые и непоколебимые границы Державы Великой, высоко несущей свет социализма на весь мир!

Впрочем, Кушвин, так ли чисты приемы и руки у наших потенциальных противников, рвущих земли и кровь Кореи, Вьетнама, Центральной Америки, Африки... вот тут и встречались. А ты, Кушвин – осколок, винтик...

С матом, скрипя зубами, Валера рванулся в огонь навстречу странному чучелу, выползающему из огненной лавины.

— Почему так оказалось, что вы подставили под огонь, бросили без контроля действия взводного молодого лейтенанта? — спросили потом у Кушвина.

«Когда за плечами судьбы и жизни более сотни людей – и вдруг какой-то занюханный герой, из вновь пришлых, рушащих одним махом твой воздушный замок – это ли не изворот твоего «профи»?! – Валерий Иванович, готовый взорваться – ибо правда была на его стороне – вдруг странно примолчал, вытянулся в струнку, щелкнул каблуками и молча ел глазами начальство. Понял, гусь, чьё мясо съел... смолчи, Кушвин, обедать позже будешь.

— Это допрос, вопросы, командир?

— Нет, Кушвин, беседа. Не положено нам там быстро и бодро терять командный состав.

— Так точно, товарищ полковник. Виноват.

— Ну-ну. Хитер, Валерий Иванович. Уважаю. Если бы не видел тебя в бою, не наслышан был о твоих делах – сказал бы, что волочит тебя по судьбе и бережет нечто... говорят, в твоем роду есть покровитель, а? Ну, «мохнатая лапа»?

— Товарищ полковник, я того лейтенанта вынес из огня на собственных плечах.

— Знаю. На тебе ни ранения, он – иссечен, но ни одного глубокого опасного ранения, легко отделался. Сейчас он в тыл направляется, рад до посинения, горд своим боевым участием в Афгане... а ведь его биография боевого офицера по сути дела не началась, так, одна показуха. Конечно, его наградят, похвалят.

— Скажите, полковник, он – не генеральский сын, решивший продолжить боевой путь своего папаши? Афган – дело тонкое, зыбкое, иное видится не так и иным...

— Да, Кушвин, Восток – дело тонкое! Как раньше говорили – фронт всё спишет, а теперь – далекий Афган всё поглотит в своей зыбкости и миражах. Не имел наш лейтенантик «мохнатой лапы», обыкновенный выпускник обычного пехотного училища, всё рвался сюда, подавал рапорта и вот попал сюда, миную подготовительные военные лагеря. Таких, Валера, сейчас будет много – не успевает наша «махина» печь спецов, выдает уже сырец. Кстати, шлет тебе лейтенантик приветы и прочее, адреса и клятвы – вот они на бумажке...

Плотный кусочек картона. Жжет руки.

— Наши друзья-афганцы из Демократического правительства обратились к нам с просьбой о награждении участников штурма дворца Амина...

Это – тогда! В самом начале. Десантом. Штурмом. И как в кошмарном сне – резня, непрерывный гул автоматов, непрекращающиеся взрывы. В ушах – сквозь спецтампоны – неумолчная лавина страшных звуков. Брали дворец небольшая группа и приданный отряд десантников, державших подступы к дворцу.

— Кушвин, передаю тебе орден Афганского правительства. Пока таких орденоносцев в нашей армии немного, это уже потом наплодятся. Обмоем, Валера?! Что стоишь пеньком? — а в ушах последнего стоит звон, крики, визги, гам ТОГО штурма.

Обмыть? Надо.

С того небезызвестного капитана, коменданта спецлагеря?..

А ты, придурок, спецлейтенант Валерий Иванович Кушвин, не понял? Не догадался?

Нет.

Бравый капитан объявил, что к вечеру сего дня спецконтингент, двадцать восемь человек, отходят в его полную епархию.

— А вот ты, лейтенант Горохов, без имени и фамилии, остаешься здесь, шакал афганский!

— Не обижайся, долгота! Не пришло твое время... молод, солобон, погибелен... Ты, лейтенант Горохов, будешь за коменданта района! Слабо?

— В вечеру, Горохов, мы уйдем. Ты уже сейчас комендант! Уже! Понял, гвардеец Горохов?!

— Хоть и не хватает тебе, сэр лейтенант Горохов, апломбу для начала. Но если ты выживаешь для начала – будет толк из будущего русского офицера...

Капитан «икс», лейтенант Кушвин, спецкоманда двадцати восьми и иже другие (как в славянскую старину...)

Пред сумерками загремели боевые вертолеты. Стремительно вобрав в себя окружающее пространство, нагребли зной – сели... и покатились в брюхо вертолетов внутрь их скупые, редкие цепочки «избранных». Эти два – взлетели, быстро, бодро и весело; вслед им, зависая и почти трогая ранее грешную землю, загремел приличный эскорт таких же боевых вертолетов. Остальных – двести человек ВДВ – должны доставить другие вертолеты, чуть с другой стороны, одновременно, блокируя подходы.

Ну, вот так. Горохов остался. Капитан с Кушвиным улетел, им навстречу уже и в графике вылетели... все? Прилетели, сели, загремели...

Сколь потом грезилось сие Кушвину!

Пережил.

Деятель! На то и военный... Нервы других бы не выдержали... штатских всяких, политики – выдержали (честь и слава им?!)

... Кушвин знает: ...мы прорвались, сделали, погрузились, прорвались еще раз (зачем, куда и для чего... и так годом за год!)

Российский Восток – Европейский Запад. Ближний Восток. Восток Азии. Дальний Восток. Восток... восток... восток!

Восток – дело тонкое.

Русский Восток – дело мудреное!

Смекаете?!

Насколько был «бит и умудрен» Валера, а и то...

Тот генерал дал ему телефон – «не балуй, связь прямая; если горишь или умер – звони».

Кушвин понял где-то и когда-то, в каких дебрях службы, что его «наворачивают и что недолог его шаг при таком в дебри неизвестные...

— Мне генерала Кима!

— Кто?

— Я. Кушвин.

— Извини, Валера, связь прямая... редкая. Подожди-ка сей секундочку, нажму одну кнопочку – это чтобы нас никто не «прочувствовал»... уловил? Мне иначе нельзя, инспектору Главного Развед-Управления.

Пауза. Валерий Иванович не знал, с чего и начать.

Хмыкнула трубка: «Что, не знаешь, чем и порадовать названого деда, а, Валер?»

— В общем, дела у меня пошли странные... боевого офицера посылают сопровождать груз «205», гробы одним словом, и выражать соболезнования родственникам погибших – каково?

— Боишься?

— Много не боюсь.

— Валера, если мне не изменяет память, то ты уже пятый год в «крутом котле» варишься? Не соскучился по райской жизни, не пора ль на покой... другие не доживают. Да, Валера? Сколько ты друзей, наставников и карьеристов там «ухлопал»?

У Кушвина вяли уши. Откуда знает старик про его «капитана», «лейтенанта», огрехи, горящие кишлаки, погано-рвучие сувениры и с ними загубленные души новичков-россиян-солдат...

— Задержался ты там что-то, Валера. Ну да моя вина... Я тут немного в джунглях, натуральных и политических, застревал, припоздал. Но рад, что мой «внучек» остается при памяти, и главное – именно сейчас, ибо дело сие, куда тебя пытаются вляпать, нешуточное... не отмоешься. Даже я бы опоздал, но слава богу нюх не подводит – в курсе я.

Помолчали.

— Ранен был? Наградами не обошли? Друзья есть? — речь генерала Кима резала Кушвина словно скальпелем. — Понятно, Валера. Друзьям, говорят, нельзя занимать деньги, чтобы не развращать их – ибо потеряешь ты их в разряд «быдло» подачками своими щирыми. В остальном – ты молодец.

Если бы Валерий Иванович Кушвин, боевой и толковый офицер, не варился бы в Афгане и не ведал кой-какой биографии своего «деда» Кима – он бы не дрогнув пустил бы в ход свой главный «козырь», автомат Калашникова. А стрелять таежник Кушвин умел!

Стрелять? Пожалуйста, нет проблем: белке в глаз, утку влёт, свирепого кабана – на ходу, страшного секача. Бьем. Никаких эмоций и переживаний, жесткие руки, готовый глаз... он, Кушвин, рожден прирожденным снайпером-стрелком. Держал он лучшие места в училище. Ведь спасало это его не раз, так в чём же сейчас дело? Мандраж.

В пятнадцать лет Валерий пошел с дядькой на охоту. Дядя его страховал на совесть; разворошил зимнюю таежную берлогу медведицы, еле успел отскочить, споткнулся – и мгновенно меховой зловонный злобный и когтистый ком навис и чуть не рухнул на него. Валерий был на высоте – знал куда и как бить, слушал старших, – убил своего «первенца» с первого выстрела...

— Не печалься, Валера, разберемся – поможем в твоей беде, — трубка хмыкнула. — Что это значит, а, Валера? Это значит, что тебе надоел твой горячий-любимый почти пятилетний Афган и тебе надо срочно менять климат и географию. Уловил?

— Но почему именно я должен сопровождать этот странный груз – обычную партию 205? Где логика?

— В гробах, куда тебе не дадут доступ. А чем ты плох для «их» прикрытия и сопровождения? Что везут «они», что переправляют с бешеного Афгана в грешную Россию? Мы их давно «ведем», а твой звонок весьма поможет делу. Ну а ты, Валера, очень удобен для такой цели; знаешь понятие «идол» – «инициативен, дерзок, не очень любопытен»; в случае провала ты оказался бы в грязи в расхристанном мундире, без своих доказательств.

Закругляюсь, Валера. Время не терпит. Значит, так: груз сопровождай, без проволочек, в дебри не лезь. Прилетел, сел, к тебе подходит мой человек и вручает документы – что, куда далее, направление и инструкция – и ты исчезаешь из поля зрения, оставляя их одних на поле боя. Дальше уж мои ребята и иже с ними. Вопросы ко мне – коротко и по существу?

... Попутно, как выяснилось из короткого разговора у трапа самолета при шапочном коротко-дорожном знакомстве, летели по своим делам толстый майор-интендант, подполковник-связист с холодным взглядом, два младших офицера на побывку в родные места. «Ведь кто-то из них врет про себя, — подумал Кушвин, — и явно приставлен к грузу. Но кто?»

По прилету на военный аэродром к самолету сразу устремились несколько юрких машин. Быстро и четко, не спрашивая никого ни о чем, около Валерия оказался невысокий капитан, шепотом вроде как подтвердивший: «Вы капитан Кушвин?! За мной в машину», — и пока около самолета происходило небольшое столпотворение с обычной послепосадочной неразберихой, джип с Кушвиным и его сопровождающим уже пропадал вдали. И тут же к самолету полукругом подлетело несколько машин, из них посыпалось и получилось добротное и сильное оцепление из бойцов. Мышеловка захлопнулась.

«Вам – команда отдыхать, спать, есть. В общем, набираться сил. Срок – сутки», — сказал сопроводила Кушвина и исчез, оставив Валерия в приличных апартаментах то ли военной гостиницы, то ли на явочной квартире.

«Здесь всё, что душа пожелает, имеется – холодильник набит, мебель, посуда, телевизор, удобства. Нет – и не надо – только вина, женщин, телефона. Никуда не выходить, никому не открывать; в случае чего при вас имеется личное табельное оружие...» — продолжало эхом звучать в ушах капитана Кушвина.

Восток – дело тонкое, без вас там сейчас будут разбираться. Всего наилучшего...

Два часа злодействовал за обеденным столом капитан Кушвин. Это вам не доппайки, гречневый дефицитный концентрат, не тушенка – это... это... это... Это красная и черная икра, оливки, салями и сервелат, кофе от Бразилии. Ну, конечно, из уральского – грибов нет... ан нет, покопавшись, Валера наткнулся и на французских шампиньонов. Севрюга, кальмары, французские лягушачьи лапки, балык. Вина, финская водка «Абсолют», такая холодно-запотевшая и заманчивая. Всё есть, что душе угодно на этой таинственной кухне, скорее смахивающей своими размерами и обстановкой на столовую или даже на маленький приятный банкетный залик. Помародерствовав в продуктах, но не притронувшись к спиртному, Валера еще раз сделал обход своего жилища-убежища; щелкнул телевизором, послушал новости «по стране, за рубежом, в горячих точках планеты». Потом дреманул полчасика в шикарном кресле, принял душ в царской ванной... «Неплохо живут волки! Кто ж такие?»

Рано утром в проеме двери возник силуэт вчерашнего сопровождающего; он тихо и бесшумно шагнул внутрь квартиры по направлению к спальне. И вздрогнул: сбоку, из кресла смотрел на него из руки Кушвина пистолет: «За мной? И куда на сей раз?»

Два капитана холодно изучали несколько секунд друг друга.

— Как отдохнули? Что снилось?

«А снился мне не грохот танкодрома, не эта ледяная тишина».

— Приказано вас сопровождать в одно место. Вы готовы?

«Нищему одеться – только подпоясаться. Готов как пионер, к труду и обороне».

— А вы, капитан, малый неразговорчивый. Поехали?

«Подчиненный, что ли, Кима или его порученец? Хитро крутит, а конкретного ничего», — и наконец Кушвин выдавил из себя: — Поехали. Куда и по чьему распоряжению?

— Много знаешь – плохо спишь, да и не живешь долго при таком раскладе, — слабая улыбка тронула серые глаза пришедшего.

Они вышли на улицу и сразу нырнули в ожидающий их скромненький с виду автомобиль-вездеход.

«Чем всё же дело вчера закончилось?» — не любопытство пустое мучило Кушвина, скорее некая неопределенность для него в этом случайном деле. Так и не узнает Валерий Иванович, что помимо «его доставленного груза» окончательно было раскручено дело против группы военных, промышляющих за счет Афгана «наркотой и камешками с золотишком», а главное – продажей оружия. Вот этой утечкой и была временно занята военная разведка.

Ехали по асфальту несколько часов, потом свернули на грунтовку и тряслись по ней как в лихорадке. И когда впереди выросли бетон-стены и колючая проволока, оказалось, что приехали.

Кушвин недоумевал.

Честь и совесть, доблесть русского офицера? Здесь ли?

— Да-да, — без эмоций предупредил его капитан, — это вы правильно подумали, лагерь для заключенных. Спецконтингент... для тех, кого могут запросто замочить или люто ненавидеть.

— Ну, а мне... — холодея, Кушвин сказал: — каким боком?

Он стоял с капитаном рядом, с ними еще один капитан – «кум», зам по политчасти колонии.

Всё было уныло в сем мире: низкие облака, нависающие над угрюмостью и бестолковостью решетчатых построек... плохо, гнусно и непонятно.

Щ-час ты, плюгавый, думающий, что покорил мир, поймешь почем фунт лиха и почем килограмм свободы!..

Не спеша, с разных сторон, двигались автоматчики к группе капитанов. Словно чувствуя свою безнаказанность и свое превосходство – прекрасно у них получалось.

Ну вот, что ли, всё? За мной?

— В этом лагере, Валерий Иванович, кроме проштрафившихся служивых нашей славной ментуры, прокуратуры и т.д., сидят несколько десятков «афганцев», плохо ужившихся с гражданской жизнью или же вышедшие на дембель и потом признанные в грехах войны. Да-да, мародерство, излишняя жестокость, буйство, неуставные отношения, изнасилования... судить их военным трибуналом было излишне жестоко, но и прощать им не моги! Как они держатся меж собой? Капитан-полит, объясни.

— Кучками, поодиночке. По географии и годам, разметаясь потом по обидам государственным.

— Понял, Кушвин?

— И я один из них? — к Кушвину приблизились автоматчики.

Испарина взяла афганца. «Приехал». Говорила ж тебе бабка! Чему быть – того не миновать! Не слушался, сорванец, думал, минует тебя доля сумрачная... ан нет, получай, непослушный внучёк Валера!!!

Что ж я тебе, бабуля, сделал продвинутого, чтобы заработать твое проклятие?!

— Ваше оружие, капитан!

Щ-щ-час... Я им, боевой афган, навешаю перед своей тарасово-бульбовской кончиной!

Холодно улыбнулся капитан, повелительно отщелкнул пальцами – откатились шавки, и...

— Шеф просил показать вам этот мир, ибо вы должны понять и оценить долг, чувство меры, не быть сволочью... впрочем, я многословен, капитан?

— Товарищ капитан, но никак не иначе, — поправил Кушвин. — А ты, мертвый холуй своего неназванного шефа...

— Полегче на поворотах, афганский герой.

— Но и потише перед поворотами. Говори что надо и конкретно. Что от меня надо? Когда... куда... зачем... От кого ты?

Притиснулся в своем зверином холоде разведчик, отнюдь не посыльный и лакей, осклабился мертво и профессионально:

— Валерий Иванович, шеф просил передать, что назад нет возврата. Оцени последствия... или вернись в Афган, где тебя, конечно, убьют. Свои ли, чужие... кому ты нужен как излишний свидетель.

— Кто? Кто мне судья моей судьбы?

— Ну, конечно, генерал Ким. Прочее мне не положено знать.

— Капитан, ты куришь?

— А что вас интересует, Валерий Иванович?

— Ну, к примеру, «Беломор».

Пошарившись по карманам, «собеседник» Кушвина достал непочатую пачку папирос «Беломорканал» фабрики им. Урицкого.

— С «травкой»? — ухмыльнулся Валера.

— К сожалению, нет, — оскалился сопроводила. — Может, тогда сигарет пожелаете?

— Имеешь? Гони. Что еще в твоих карманах бесчисленных, капитан, скажи?

— Я – некурящий.

— Тогда погнали в светлое будущее... пока не передрались между собой. Но ты мне, чучело, начинаешь нравиться.

— Весь наш разговор фиксируется на пленке у меня... и в Центре у шефа.

— Ну вы даете! Обложили как зверя. Дед мой, генерал Ким, соизволит меня принять ныне?

Капитан смотрел на него в упор, с сожалением, будто жалея дитя малое...

— Он сожалеет... вылетает в командировку. Но по поводу Вас, точнее – дальнейшей вашей военной судьбы он позаботился. Крепитесь.

 

И Кушвин уехал. Туда, куда его отправили с несколькими «вояками», согласившимися сократить или «добить» срок заключения бывшими воинами ограниченного спецконтингента из Афгана. Через несколько месяцев он «прибыл» снова на Родину, в свою драную – проклятую – и любимую Русь. Прошло, однако, не месяцы – полгода. И прибыл он обратно не с полным своим контингентом – двое уже ребят с ним было, и отбывали они куда-то в глухие свободные орденоносные глухомани, а он, Кушвин...

Кушвин не прибыл. Его привезли. Всего в царапинах, рванинах, мелких пробоинах. Может и не опасных, но их было очень много. И он орал истошным голосом – от непрерывной боли, от колготья, от тычков злой крови. Вот таким он и вернулся из кратковременной командировки «с доброй миссией», где «море, пальмы и песок». Он орал днем и ночью, его кололи мед-наркотой – он затихал, и вновь... и вновь... Не ранен смертельно, а воет страшнее тучи – чем побит: стрелами, кнутом, ядом, тропиками и джунглями – и не поймешь! И до конца жизни из Кушвина, явно, не вытянем мы правды: Африка, Латинская Америка, Ближний Восток, Индокитай... Или еще где? Кривая гримаса будущего (звание?) Кушвина говорила о том, что дело-то пошло наперекосяк, да так, что из него нельзя было выжать ни наград, ни чинов – провал, одним словом... а кто ж бывает отличен при отступлении?

Даже после «моря, пальм и песка» Ким не удосужился выйти на связь с Кушвиным и повидать своего названого внука. А Валерий Иванович промолчал в ответ, зная, как многочисленны дела и командировки у инспектора ГРУ; звонить сам не пожелал, помня наказ деда. А тут после госпиталя подошло направление на службу в дальние гарнизоны Восточной Сибири... В ссылку, что ли? Для замолчания усылают. В общем-то правильно: кто ж любит излишних свидетелей (тем более в госмасштабе)?

 

Вот сидят они, трое безызвестных человека-воина: Дроздовский, Игнат и малоизвестный им недавно означенный как главный военком их города в неприличном для того полета звании «майор» («лапа мохнатая»? Ибо должность сия – полковничья).

И уже нет обиды на майора-военкома, ибо тот, оказывается, тоже не лыком шит и человек «до кости военный» – при погонах, регалиях, орденах и апломбе воинском. И уже не хочется почему-то Игнату вспоминать тяжкую обгоревшую Белоруссию-44 и тем более – страшную для него Польшу. В Польше ему нравилось: народ бедный, красивый, измученный годами невзгод, встречал так приветливо и хорошо – прекрасными словами, так понятными военному человеку, узнавшему почему-то лихой годиной языки российской до окраин: белорусский, украинский, польский... немецкий! Знал и Игнат: дзеньку, бульба, млеко, швидко – европейско-военный сленг российского солдата.

Белоруссия для него, Игната? Ого! Тот эпизод в болотах и призабываться вроде как стал (да Дроздовский мешает); ведь потом-то было еще круче и больнее всем им – Бобруйск и Витебск! Рука Игната лезет куда-то в этажерку, извлекает оттуда книгу, которую он притаскивает на «суд божий».

— А вот гляньте! — старый ветеран усмехается. — Что про нас написано. У меня тут книга завалялась под названием «Вторая мировая война». Книга вторая, из серии «Военное искусство». Так что там пишут, Иван и Валера, послушайте.

Бросили вояки пить. Слушают.

 

... Летне-осенняя кампания 1944 года (белорусская операция) по протяженности фронта уступала практически только Сталинградской битве. Личный состав действующих фронтов и флотов был равен летне-осенней 43-го года кампании, но по численности личного состава и боевой техники во фронтах, действовавших на направлениях главного удара – лидер войны и составляла два с половиной миллиона человек! На направлениях главного удара Белорусской кампании были задействованы 45 тысяч орудий и минометов, 6 тысяч танков и самоходок, 7 тысяч самолетов, что само по себе, по этим упрямым цифрам показывало, что летне-осенняя кампания 44-го года (Белорусская операция) была могучей и почти самой мощной операцией Великой Отечественной войны.

Так говорит книга 1966 года издательства «Наука» Москва... так и почему-то считал Игнат даже по истечению года, двадцатилетия и более лет!

— Прослушали? — прогудел он.

С ним согласились, не споря. Даже если бы заспорил супротив молодой военком, всё равно бы он был повержен двумя голосами ветеранов против его одного дохлого афганского голосочка.

... Телефон – из будущего – звенел упрямо и настойчиво. Побледневший почему-то военком поднял трубку дрогнувшей рукой.

— Валерий Иванович, вы? — спрашивал дежурный по военкомату (и даже не секретарь, которой он оставил телефон Игната).

— Да, слушаю.

— На ваше имя телеграмма. Зачитываю: подполковнику Валерию Ивановичу Кушвину...

— Вы не ошиблись?

— Нет. Продолжаю: вы зачислены на курсы Академии, для чего и вызываетесь в Москву. Но, Валерий Иванович, есть и еще одна – горькая телеграмма...

Иван Дроздовский четко и молча смотрел на своих военных собутыльников: майор – при погонах. Игнат – в призрачных поломанных погонах той далекой... А у него, старшего прапора, всё весомо и красиво – форма, регалии, награды и – отставка. Он поневоле «не хочется верить в отставку», которую ему навязывали. Впрочем, он не прав: его, Дроздовского, уважали, ублажали, «тянули» возраст, награждали, требовали, рвали... нуждаясь в нем, как и он нуждался в своих полковых и городских начальниках. Человек малый – но знаменит, Дроздовского просто так не порвать и не прорвать, он всем нужен, человек правильный и заслуженный, толковый и необходимый градостроительству Атомграда.

Потом в глазах его помутнело – от водки и воспоминаний. Стало плохо. Почему-то сквозь Урал стала накатывать далекая, родная, утерянная его крутая и любимая Белоруссия.

Ведь он же, молодой Иван, предупреждал, просил своего батька Василия, командира раннего партизанского отряда в первые годы войны, чтобы он не лез в дебри, не травил понапрасну немецких сволочей-волков... отец не слушал, не послушал, теребя гарнизоны и обозы оккупантов, убивая полицейских и добивая бывшие комхозы – и получая карательные экспедиции немцев против местных жителей и партизан! И неслись проклятия белорусов – первоначально – против немцев и партизан... едины сволочи!

Но Василий Дроздовский был превыше сего – его оценили в Ставке Партизанского движения, ибо... ибо...

... Как наш Верховный сказал, что мы им помочь пока не сможем и пусть они выбираются из помойной ямы самостоятельно.

(Но вот потом вспомните спец-диверсионные отряды, «рельсовую войну»; кампанию в поддержку Курской – это всё они, партизанское мощное движение).

Всё хорошее – потом, но когда тащили в тех далеких сороковых носилки с раненым Василием Дроздовским, голова которого моталась бессильно от ран, от злости и слабости... и он шипел тусклым больным голосом: «Иван, только ты... связь с Большой Землей есть. Делай».

Молод был Иван. Но только война скидок не делает, и он сделал: Ставка Партизанского движения оценила его (или В. Дроздовского) вклад, поручив младому командиру И.В. Дроздовскому дела явно нестандартные.

... Дроздовский вскинулся от воспоминаний своей мощной фигурой, уже не соломенными, но уже с сединой волосами.

Любовь была – Олеся, и ее прекрасный отец – лесник... всё кануло в вечность, утопло в болоте. Позверствовал один из русско-немецких сволочей. Но черт бы с ними, с гадами, но пред глазами до сих пор стоят:

- наш поселок... мой поселок;

- лесник и его незабвенная дочь Олеся, моя любовь.

За что, как и почему я должен прощать их, сволочей-немцев?

... Дроздовский всматривался вглубь веков и видел: жизнь идет... должна идти... вот и женился он на Урале и детей назвал Ольга и сына – Василий... Знают ли они такое?

Они – никто – не знали такого. До того ли им было, ну назвали – и назвали, даже жена Дроздовского (уральская) не собиралась вникать и догадываться в «дебри» молодого И.В. Дроздовского... кому сие нужно.

Только И.Д. помнил болота, свою Олесю, своего В.-отца... остальным сие уже было неинтересно.

Да будь проклята эта проблема со времен Древнего Египта, где впервые сказали, что «есть проблема отцов и детей, что дети не понимают отцов».

Дроздовский, успокойся:

- у тебя есть жена, тебя любящая (ты умрешь раньше нее);

- дочь Ольга (ты же не смел обозвать Олесей, хоть и часто-часто так звал), которая так и не познает материнства;

- сын Василий, который именно отдаст миру всю вашу белорусскую дань: любовь, детей, душу... патриотизм... и еще что-то неповторимое!

Свято дело – не в проповеди, гласило русское право. А на Урале это примерно гласило так: сделал дело – гуляй смело!

Вот и «погулял» Дроздовский на Урал. Не один. С конвоем немецких пленных.

... Иван Дроздовский, бывший командир партизанского спецотряда, грустно и непонятливо смотрел на «своего» Игната и молодого военкома и с тоской думал, почему же он, долго проживший на Урале белорус, человек поневоле ставший военным, не хочет понимать что-то в этом погано-изменившем мире... Да, с Игнатом Евгеньевичем где-то и когда-то воевали... но за что и когда бились солдаты с этим молодым и блестящим майором-военкомом...

«Старею, — думал Дроздовский, не понимая цель и пьянку военкома и Игната. — Вызвали. Позвали. Отозвали. Зачем? Обулся, оделся – где юбилей, почести, поминки?»

Он, Дроздовский, долго шел с «немецким конвоем» – как ему и обещали – долго, муторно, холодно, когда и почему-то так и хотелось разрядить автомат если не в толпу обалделых и опешивших, то хотя бы в отставших... слабых... ненавистных.

Зачем и почему его, И. Дроздовского, вырвали с его собственной матери-отчизны?

Кому это надо было, кому потребовалось – закон военного времени, долг за Союз и перед Союзом, когда так жестко можно было передернуть затвор? Но в любом случае – ком.пар.отр. Дроздовский был вырван из своей родной среды, в свое время кинутой на собственное выживание – и отправлен ТУДА...

Куда надо.

Долог и тяжел (или тягостен) был тот многомесячный путь молодого Дроздовского...

Он пришел туда.

На их костях уже строился и будет строиться будущий Атомград России... но и не забывайте, сколько наших там полегло (ведь Берия предупреждающе просил: «Что надо, Игорь Васильевич? Главное – заявки... сделаем, а уж вы постарайтесь!»)

Мы успели – в гости к Богу не бывает опозданий. Когда Сталину тонко намекнули летом 45-го – он поморщился; сорок победный был тяжеловесен и трудно было сказать, что же и кому, что несет тот Новый Год вот этим – в ИХ Новый Год: с 31 декабря на 1 января той же Японии; между 21 января и концом февраля (в первое весеннее новолуние) Корее и Монголии; навруз (ночь 21-22 марта) Афганистану, Таджикистану; в сентябре – Африка и т.д. и т.п.

Но-но: это уже Высшая Политика, а туда, как был уже озадачен боевой и бравый Дроздовский, не стоит (и не имею права) и соваться!

Горд Южный Урал! По времени, однако, не забывая и своей далекой и родной Белоруссии, стал Иван уважать сей край.

Крутой. Седой. Крыт тайнами и мраком. Злой и мудрый. Кладезь.

«Слушаю и узнаю», — сказал Иван.

Челябинск основан в 1736 году, Златоуст в 1754 году, Троицк в 1784 году. Перед Первой Мировой население в Челябинске 62 тыс. человек. В сентябре 1773 года на Южном Урале вспыхнуло восстание пугачевцев: башкиры, русские, татары, урдмурды, марийцы, чуваши, мордва; пугачевский полковник И. Грязнов и сам Е. Пугачев – с их Златоустовской эпопеей. И после – Челябинск стал опальным городом. Но в 1892 году был преодолен 320-километровый путь Уфа-Златоуст (Великий Сибпуть): подпорки, мосты, водоотводы – сквозь Уральские горы! Пришла слава на Южный!

Какие города и пахари в его истории: город в золотой долине – Миасс (здесь в 1824 году побывал Александр I... знаю, где-то есть там Александровская Сопка); старинный град Златоуст – город крылатых коней, город первого российского булата П.П. Аносова; Касли – вот он рядом, город художественного чугунного литья. На карте Южного Урала новые казацкие поселения с названиями Париж, Берлин, Бородино...

Чем дальше в лес – тем больше дров. Уже в чем-то отстает от истории края Дроздовский-старший, но вдогонку, сопя и сердито, подпирает сын... он знает, хочет узнать свою уральскую родину:

- гора Таганай (Таган – подставка, Ай – луна);

- Александровская сопка, бывшая Сторожевая;

- озера (их много, ибо Ю. Урал – особо озерный) – Аргази, Кисегач, Чебаркуль, Иртяш, Увильды, Тургояк.

- г. Карабаш – город золотодобычи и медного дела (с 1822 г.)

- г. Кыштым (1757 год) – в переводе с башкирского получится что-то вроде «зимовка».

А вот и сам Урал-Хребет, что в переводе с татарского означает «пояс», в других переводах – «обматывать», «окружать»!

... Читайте, завидуйте П.П. Бажову – великому сказочнику Урала!

Читайте сказки Ю. Подкорытова.

Читайте Ю. Гребенькова «Тайна горы Сугомак».

Читайте М. Аношкина «Про город Кыштым».

И тогда вы поймете И.В. Дроздовского с его тоской и понятием тех мест, где он соизволил осесть на «вечное поселение» по величайшему указу Верховного Главнокомандующего.

Страшно?

Ранее сюда ссылали вольнодумцев, бились казаки и рудознатцы... сейчас это край высокообразованный-высокотехнический-высокоточный-широкогорный ЩИТ страны... (где-то здесь рядом и родина офицера Кушвина и других).

Мне надо, где метели и туман, где завтра обещают снегопады.

 

Телефон звенел. Звенел.

Звенел... Звенел...

А у Кушвина не подымалась почему-то рука.

Наконец – поднял.

— Валерий Иванович, вы?

— Да, слушаю.

— На ваше имя телеграмма. Даже две. Зачитываю.

... Кто человек военный, он знает: «На нас обрушились грозные валы...» (из песни о Шипке 1877-го). Вспомните, если человек военный:

- ...на Шипке всё спокойно.

- ...но пасаран (1937 год) – они не пройдут.

- ...ни шагу назад (ВОВ)

- ...банзай («Ура» 1945 г.)

Вспомнили? Ну и ладно. Спасибо и на том, спасибо что не забыли. Вспомнили: никто не забыт и ничто не забыто! Память, конечно, тупеет... годы идут – и всё же, и всё же, и всё же...!

Кушвин взял телефонную трубку. Вроде как гремучую змею, которых он видел в далеком прошлом горячем Афгане... И услышал долгожданное: «Вы... Вас... подполковник... в Академию». (Пока, слава богу – еще рановато, – не в Академию Генштаба).

Странно. И смешно наш устроен мир – рассмеялся Кушвин. Он, который с грехом пополам после школы попал в военное высшее училище – ибо мать его была бывшая дворянка и выслана из Питера (Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград) в глухомань тайги среднего Урала – он, Кушвин, наконец-то схватил... вот сверху упала, товарищ-господин офицер, вам вторая звезда... прямо вам на погоны. Уже подполковник, Валерий Иванович, не хрен собачий; еще не полковник и не генерал, но ведь уже и не майор! («Капитан! Никогда ты не будешь майором», — из песни В.С. Высоцкого – вспомнили?). Хотя, ведь начиная с майора, без Академии не дают; хотя...

Щас, закончу вашу вонючую Академию, получу папаху полковника и... «Тебе, капрал, за долгий труд штаны с лампасами сошьют».

И?

Он, Кушвин, рожденный в уральской тайге-глуши, где много ягод-грибов-зверья, вдруг почему-то вспомнил: в 15 лет он завалил первого медведя, в 17 лет – третьего... случайно... зимой... шатун (выстрел был неудачный, ружье заряжено не жаканом... пришлось добивать страшного подранка охотничьим тяжелым ножом... медведь-шатун всё же успел подрать молодого пацаненка; еле парень потом вылез из тайги). Это потом уже – в военном училище, в лагерях, на полигонах – некогда и негде было хватать мохнатых, и посему счет у Валерия Ивановича потом долго-долго зависал на цифре «три» – догнал потом, после Афгана, в Сибири – под Читой, Иркутском, на Урале в Атомграде... вот тогда счет перевалил за... Дальше не скажу, ибо последний медведь (какой по счету?) обязательно задирает охотника. Знаете?

А Корея, наверное, всё ж интересная страна? Дед вот (генерал Ким), говорят, родом чуть ли не оттуда: корейцы живут у нас и в Средней Азии и на Дальнем Востоке, но Дед родом именно из самой Кореи. И был там не раз. Чертов дед, озаботил-озадачил, побеспокоил, поманил пальцем – и бросил. Хотя, Валер, не-е-е: смотрит, бдит и наблюдает за тобой издалека («мохнатая рука»); хоть ты, В.И., и тоже не лыком шит, на всё ж без Деда тяжело: не забыл же он тебя – поднаградил, теплое место подкинул. Где это видано, чтобы майор-главвоенком командовал полковниками отделов; несколько медалей-юбилейных подкинул (что ты плачешься, Валерий Иванович: молод, вся грудь в орденах, живой, при памяти, при эполетах, звезду вторую свалил на погон... стоп, стоп, где же он эту старую песню-легенду про вторую звезду слышал? От Деда?.. Который ненароком упоминал про какого-то Петра Малявко, который, говорят, был чуть ли не Героем Советского Союза... а, брешут! Но нет, Дед не будет сказки рассказывать, не из той породы. А может Игнат, этот старый ветеран, знал Малявко... или этот партизан Дроздовский?)

— Их было три. Капитана. Малявко. Ким. Храмцов, — так бы ответили ему, Кушвину, ветераны.

Он не спросил.

Ему не ответили.

Да кто ж знает: на каких поворотах нас столкнет Судьба, его величество Случай! Знали бы – соломку подстелили!

Ну и ладно: на нет и спроса нет; люди уральские молчаливы, лишнего не брехнут.

А телефон гудел голосом дежурного по военкомату.

— Валерий Иванович! Товарищ подполковник! Поздравляю Вас. Но есть еще вторая телеграмма... я боюсь Вам ее зачитывать.

— Читай. После Афгана и Югов мне черт не страшен... Докладывай!

— Крепись, Валерий Иванович!

— Креплюсь. Давай, майор, вали правду. И только чистую и горькую правду.

— Страшно...

— Я не Жуков, не разжалую. Ну!

И дежурный майор из военкомата зачитал Кувшину вторую телеграмму. Валерий Иванович – механически, громко и четко – дублировал за ним слова черной телеграммы.

...Генерал Ким...

...Инспектор ГРУ...

...Умер...

(...тогда-то и где-то...)

На боевом посту.

Находясь в командировке в Прикарпатском военном округе (...черт его туда занес. Зачем, командир, зачем, Дед?!)

Глухо стукнула телефонная трубка, чуть не оборвав провод.

Игнат кивнул Дроздовскому, Дроздовский молча протянул бутылку водки Игнату.

«Хромой» разлил по маленковским стаканам по «сто наркомовских».

Все встали.

— За Кима. Святой человек! Прошел рым, Крым и...

Выпили. Замолчали.

Были же люди! «Стойте, так за кого мы выпили?» — спросили ветераны.

 

Не таким ждали и долго ждали этот проклятый и славный победный! Должен же он когда-то наступить – наш, советский победоносный военный будучи-прославленный неповторимый венценосный тяжело-упрямый... весь в последней крови сотни тысяч солдат 45-го!

 

Наш долгожданный сорок последний, сорок Победный!

Зимой сорок пятого до Берлина оставались считанные километры – вроде как осенью 41-го до несчастной Москвы... Ан нет – зимнее наступление советских войск для помощи союзникам сорвало далеко грядущие планы советского командования...

Сталин был доволен – помогли американцам-англичанам-французам при их военной агонии; Жуков был в трансе – один шаг до цели, но да не укусишь. И война снова покатилась не в прорывах и охватах, а по широкому фронту: Пруссия, Германия, Венгрия, Австрия, Югославия... И другие, страны, веси и территории, охваченные огнем войны в Европе.

Сталин всё ж остался недоволен зимним наступлением, несмотря на веские доводы Жукова; Жуков был страшно сердит, что ему не «дали» дурной поспешностью добить врага в его логове. Но Сталин – политик, Жуков – умный и грамотный вояка от Бога... мнения разъехались как в той былине на три дороги – поедешь вправо, влево, прямо, потеряешь коня, найдешь смерть и... что еще?

Наши добивали на Балатоне в Венгрии в апреле... штурмовали Кенигсберг... освобождали Будапешт... брали Вену... Шел долгожданный сорок победный, которого так долго ждал измученный и разоренный народ Союза и России.

В одном из этих «победоносных боев – по графику боевых операций» при штурме-взятии польского Гданьска, именуемого немцами нагло как Данциг, был тяжело ранен старший сержант Игнат Евгеньевич, подорвавшийся на немецкой мине – противопехотной прыгающей «лягушке».

Ну вот, вроде бы и всё! Отвоевался мужик, парнище, парень молодой... паренек в свои 19 лет, встретивший свой день рождения в бою и на минном сволочном поле. Настоящий мужик должен борзо и действенно заканчивать свою жизнь – в битве, в поле, за рулем, с косой. Ну, подыхай, Гнат, тем более ожесточенный бой накатывается к Данцигу и уходит вдаль.

И – тишина; вдали погрохатывает... или кажется? Ног не чую, всё в крови и вроде как они в дым и лохмотья. Боезапас при мне? Да, автомат, еще один запасной диск, пара гранат имеется, фляжка с водой – попью, жалко, что не с водкой. Не уважаю ее, проклятую, но сейчас бы в самую точку. Ага, нож за сапогом. А бинт и прочее? Не поздно ли, ибо затухают глаза и гаснет сознание. А-а-а, сволочи!!!

— Санитара! — кричит он, Игнат. — Санитары, сюда!

Но это ему кажется, что он кричит: он хрипит, шипит, бурчит! Сапоги багровеют в липком, резко отдает медью. Но он не сдается, кричит. И его слышат: подползает подраненный немец и пытается взять трофей... И уже никто здесь не хрипит: тишь, гладь и божья благодать, успокоились рабы божьи.

На изломе войны Сталин попытался извлечь из Российской Церкви «подъем народной паствы», ему ответили, что этот процесс возобновления многомесячный и Иосиф Виссарионович потерял к сему интерес, оставив дело на самотек, не зажимая однако дальше Церковь, но и не благоприятствуя и потворствуя ей. Ибо народ в войну становился верующим – в Бога, в Мать-Отчизну, в Богоматерь.

— Семен, мы не трофейная команда и не мародеры. Сколько раз тебе, сволочь, говорить, чтобы ты своих не обдирал. Святые они... мы ж не трофейная команда, а санитарная рота! Ты своих, своих смотри, может, кто живой, дышит, истекает кровью – а тут и мы, на помощь! Не проходи мимо, Семен, ждут нас ребятки, дохнут, но ждут. Надеются. Куда поперся, барбос несмышленый...

— Да они, сержант, тут понавалены кучками, поди разберись.

— Учись. На то и поставлен. Нет ума воевать – учись на других; ты, паршивец, до Победы доживешь, дембель получишь, медалью обвешаешься в два ряда, явишься в свою деревню этаким героем – вот он, мол, я, принимайте! Ты-то, Семен, доживешь, тыловая и второсортная крыса, до Победы, а ребятки вот не дожили...

— А ты-то чем лучше, третий сорт?

— Был, Семен, боевым санитаром, кое-что имею. Сюда – по ранению. И доволен, что жив буду, а на душе кошки скребут – что скажу дома.

Мне б твои заботы, сержант! Весь обвешан орденом и медалями – а туда же!

— Ша, Семен! Стонет кто-то.

— Показалось. Мнится в темноте.

— Нет, Сема. Гребем туда... да вот и он, наша добыча. Живой, трепещется, а ноги – вдребезги, не позавидуешь. Как, Семен, думаешь, будет жить?

— Не будет. И возиться не стоит.

— Слушай, щенок, команду: берем в носилки и рысью.

Вот так с 21-го марта сорок победного началась черная эпопея Игната. Санитарный поезд: Польша – Брянск – Москва. Ему отвели лучшее место в вагоне, а он орал и крыл матом весь санперсонал; ему пытались навязать спиртное, мол, глотни спирта, полегчает, но дух и организм его не воспринимал такую пакость на фронте и даже здесь, где он валялся на умягченной полке санитарного поезда. Начали колоть морфий – привык, боль отпускала. Вот только отвыкнуть от таких вещей трудновато. К Москве поврежденные ноги припухли, начали синеть. «Гангрена начинается, — дала заключение главврач санитарного поезда. — В Москве сгружаем, дальше не потянет этот пацан».

И в один из дней Игнат проснулся на одном из военных специализированных госпиталей Москвы с правой ногой, ампутированной по колено. Начались фантомные боли: нет ноги – а она болит, покалеченная миной, и боль невыносима. И снова он орал от страха в правой ноге и боли в левой ноге – не позавидуешь такому божьему счастью! И снова – морфий, привыкание организма к погано-необходимо-зловредному наркотику.

— Старшой, а старшой, — профессор усталыми и холодными глазами вперся в Игната. — Хоть ты и старшой сержант, но еще молодой. Что со второй ногой-то будем делать?

— Багровеет? Синеет?

— О! — профессор невесело усмехнулся. — Ты в медицине, я вижу, поднаторел.

— Нужда заставит.

— Ну и?

— Не дам отнимать вторую ногу.

— Ну-ну. А если я спасу ее, ты дашь слово отвыкнуть от морфия – иначе не жилец. Ну, Игнат Евгеньевич?!

И отправился Гнат с одной уцелевшей ногой в дальнюю Фергану: на излечение, в климат, на фрукты, на госпитальные танцы, концерты. Отправился? Куда? Навстречу чему? Госпитальные ребята перетаскивали его через забор и тащили на местные танцы, где много было русских девушек – они танцевали, а Гнат балдел, радовался жизни и был недоволен «дальностью» бойких девиц.

— Может, вам помочь написать письмо домой? — спрашивала его пожилая санитарка, желая добра и всего наилучшего этому подраненному пареньку, каким Гнат казался ей порой.

И Игнат замыкался. Зачем извещать мать о нехорошем? Она и так не отошла от смерти мужа, отца Игната, что произошло в 44-м под Ленинградом. А тут, что ли, еще и я? Нет уж. Братана, Михаила, годом помладше, пригребли на Дальний Восток – мать о нем здорово переживает... а тут еще я, урод одноногий, в душу влезу – подожду.

... А тем временем братан Игната – младой Михаил Евгеньевич, не зная про судьбу любимого старшего брата, вздрагивал всю войну про «будущую похоронку» на Игната – нес службу в погранцах, где напротив нагло и напористо стояли и ждали японцы.

Не, что говорить – японцы были мастерами появляться внезапно и неожиданно. Их плюгавый рост и примитивная слащавость не прикрывали их звериную и мощную сущность. Японцы – бойцы сильные, воины поневоле. Хреновы манекены! Беспощадные, злые. Голыми руками таких не взять. 45-й Победный заставлял их сталкиваться и лезть в стычки, битвы, схватки, ибо их час настал, если же чуть не припоздал. Отсюда и очень много стычек на Советско-Японской границе, где наши не хотели и не желали пока лишних забот и дополнительных мелко-конфликтов.

Напарник Михаила был зарезан сразу и мгновенно. Вот тебе и граница, вот тебе и нежелательные конфликты – остался один против семерых.

И кричать некому: «Иван, прикрой!»

Пятерых японцев Михаил еще успел уделать своей винтовкой («Эх, автомат бы сюда мне!»), не подпуская их к себе. Но вот они смяли его, достали. Нет, не стреляли, вбили в землю прикладами, что-то лопотали и криво усмехались, дремучие пакостные самураи, засыпая ему в раздираемый рот песок. И еще раз – прикладом по голове, так что помутнело в чугунной голове, однако вовремя чуть-чуть отдернутой в сторонку, взвыло плечо от страшной боли.

Нет, нас просто так, урусов, не возьмешь! В глазах просветлело, винтовка рядом, японцы чуть в стороне: Михаил вытолкнул из горла часть песка, раздирающего рот, прихватил винтовку, передернул затвор – ну, дай бог, не заесть и будет патрон потом в стволе.

Один японец упал; второй, не снимая винтовки с плеча, прыгнул к поверженному Михаилу.

Говорят, что в послевоенном сибирском лагере военнопленных полсотни щуплых и хилых японцев успешно противостояли в большой драке нескольким сотням пленных немцев.

... Новый пограничный наряд обнаружил еле живого Михаила и семь японских трупов около него. Так молодой Михаил Евгеньевич внес свою маленькую лепту в сорок победном и был награжден первой боевой медалью – первой из его семи наград!

А дела складывались крутые: шли наши на Берлин. Стягивались туда танковые, артиллерийские, воздушные соединения и подразделения, вспомогательные и тыловые службы. 16-го апреля начался штурм Зееловских высот, предместий большого фашистского Берлина.

Но всего этого уже не видел и толком не знал бывший старший сержант, одноногий Игнат Евгеньевич. Пройдет время и рядом с ним, нисколько не стесняясь деревянной ноги – протеза отца, будут идти с годами взрослеющие дети Игната, втайне гордясь им, который уже мало обращал внимания на посторонние любопытные взгляды, держась спокойно и с достоинством. Один из сыновей Игната, получив травму позвоночника в зрелом возрасте, станет попозже частенько прихрамывать на правую ногу; а самый младший сын на пятом десятке лет травмирует связки правой ноги и заполучит группу по инвалидности. Вот такие вот дела – были и будут.

 

Кто знает цену Победы? Как ее определить: вес, значение, мудрость, сущность? И кто эти судьи Победы?

Чего ждут люди, политики, народ от очередной победы?

Надежды! На будущее. Для будущих дел.

И некогда три бравых капитана подплывали (и всё же жалко, что «они» не моряки; те ходят морями, а как же тогда сухопутные капитаны... они как?) к долгожданной Победе в сорок победном. Только вот не так всё просто а тем более на войне...

На подступах к Берлину был тяжело ранен Храмцов. Друзья шутили у его койки, незлобиво и горько.

— Ну, Храмцов, у тебя всё как и полагается по расписанию: как драка очередная – так ты в кусты. Вечно тебя нелегкая заносит куда-то в сторону. Ну-ну, не обижайся, герой, знаем, что за твоими плечами Испания, этот... этот самый штрафбат, Курская, и мы – немало, немало!

Храмцов плакал, думая, что останется инвалидом (это ему казалось), жалобно смотря на Малявко и Кима. Кто ж не успокоит перед смертью или после тяжелой раны, как верные и надежные друзья?! Смотрел с надеждой на Петра Малявко, самого младшего из них и почему-то главного в их сплоченной тройке – Звезда Героя перевешивала молодость Петра, смерть подруги подрубила улыбку его некогда светлой юности; да и посудите сами: заканчивая срочную службу в канун начала войны, заканчивал войну большим офицером... А сроку-то – четыре года, 1418 дней...

Но... жить стало легче, жить стало веселей – впереди май на дворе. Май 45-го.

Друзья поохали, повздыхали немного и, смеясь, похаяли свои военные судьбы: Ким при каменном и невозмутимом выражении, Малявко со своей спокойной и открытой, ну совсем не военной улыбкой; Храмцов – проклиная тот день, когда его «завалило под пенек». Одним словом – идиллия!

Идиллия. До Первого Поворота. До Майского.

Друзья расстались... не ведая зря. И только «пыль, пыль, пыль из-под сапог – отдыха нет на войне солдату».

Ну что, командор, дожили, что ли, до чего, командир? А ведь май на дворе... ты разве не понял, что уже пора – «бери шинель, иди домой!»

... Через месяц снайпер, последний из юнг-штурма, еле и кое-как державший снайперскую винтовку (не ведая зря...) запулял в «ненавистных красных» свою очередную и последнюю... загубив жизнь будущего подполковника, Героя Советского Союза Петра Малявко... На его похоронах, толком так и не допущенный туда, завыл Васёк II – его овчарка.

— Ба! — Храмцов подхватился с госпитальной койки, чуть поморщившись по привычке от уже зажившей раны. — Какие люди! Какие люди без охраны посетили наши московские пенаты! Ну, здравствуй, здравствуй, мой дорогой и ненаглядный Ким! — и Храмцов бесцеремонно, по-медвежьи сгреб в охапку невысокого сухощавого гостя. — Какой дорогой, какой судьбой, Ким, забросило тебя сюда? Вижу и чую, что новостей кучу привез. Расскажешь? Да садись ты, вон на табурет, в ногах-то ведь правды нет. Стой, сейчас-сейчас... — и Храмцов кинулся к тумбочке и начал выгребать оттуда всё подряд. — Чем богат, что есть за душой, то и мечу на стол. Сначала выпьем казенной водки, положенные нам по сто наркомовских грамм... Есть за что, за кого? — Иван выжидающе и настороженно вгляделся в Кима. — Ну, рассказывай, не тяни душу. Откуда прибыл?

— Оттуда. Разумеется из поверженного Берлина.

— И чем там занимались наши люди?

— Разным. Я во время штурма Берлина со своей командой в основном ошивался в немецком метро, гонял там по станциям и тоннелям фашистов.

— Муторное дело, да? Темно, грязно, сыро, крысы, гражданские и недобитки. Жуть! А после Победы что делали, Ким?

— Ловили, хватали, следили, выслеживали, добивали, собирали данные... Мало ли дел в самом Берлине и его окрестностях.

— А Малявко, интересно, что делал?

— У того дел было по горло. Покруче и посолиднее. Ведь повыше... летал!

Дрогнул голос у невозмутимого Кима. Посерело странно лицо. И Храмцов почуял неладное.

— Погиб, Иван, Малявко, сразу после Победы, и виноват косвенно в этом я.

— При чем тут ты? — взъярился Храмцов. — На войне непредсказуемо!

Он выслушал Кима, поскрипел зубами и нехотя выдавил: «А согласись, что со смертью Малявко упала гора с плеч; давил он нас сильно своим авторитетом. Зато теперь, Ким, свободны и двигаем вперед прямым ходом к вершинам власти. А?»

Ким недоуменно смотрел на Храмцова, думая о том, уж не рехнулся ли его друг здесь, в госпитале, вдали от боев и в стороне от фронтовых забот.

Выпили, помянув добрым словом Петра Малявко.

«Зачем и почему, для чего попал сюда, в Москву, — читалось в глазах Храмцова, — ведь не для визита же ко мне в госпиталь? Мы – люди военные, своими дорожными перемещениями нечасто командуем. Ну же, Ким!»

Да всё было просто и удачно, как не раз, часто и постоянно было у Кима: вызвали в штаб, объявили, что поедет одним из представителей его боевой части на предстоящий в Москве 24-го июня Парад Победы, вручили майорские погоны, медаль и несколько запоздавших наград, пожелали не уронить честь русского офицера и доверие боевых товарищей, экипировали и посадили вместе с другими делегатами в транспорт на Москву. Вот как было.

Храмцов разлил остатки из бутылки:

— Молодец, Ким! Орел! Пьем за Победу?

— Не, Иван, больше не буду, ты меня знаешь.

— Не грех сейчас и нарушить твои каноны. И не будешь пить за Победу?

— Мне Парад Победы заменил водку: прошли – содрогалась брусчатка Красной площади; швыряли фашистские знамена – аж грохот стоял, швырнул и я; видел Жукова Георгия Константиновича, Сталина на трибуне Мавзолея; видел... А пить мне, Иван, сейчас нежелательно, завтра в Штаб, Управление и Отдел кадров, при форме...

— Получить ЦУ – ценные указания и новое направление на предстоящее место дальнейшей службы, да? — Храмцов улыбнулся.

«Молодец, Ким! Знали же, кого посылать на Парад там, из-под Берлина. Мал золотник, да дорог, говорил Суворов. Чем не орел этот Ким-майор, гибок и крепок, мундир как влитой, на груди столько орденов и медалей, что иной генерал позавидует, да и многие диву даются биографии, судьбе и подвигам знаменитого разведчика Кима!» — Иван Храмцов с доброй завистью рассматривал боевого друга.

Вот Храмцов уловил едва заметный поощрительный взмах ресниц Кима, понял, встрепенулся:

— Как я, спрашиваешь? На мази. Из могилы вылез, выписываюсь из госпиталя. Видишь, в одиночке лежу, уважили. Познакомился тут с одной, дочкой одного из «тузов» госбезопасности, пожениться собираемся. Приходили оттуда, из ГБ, «ходоки» по мою душу, предлагали поработать по старой памяти у них – я дал согласие.

Ким восхищенно в ответ покрутил головой, поцокал неодобрительно языком. «Несет же тебя, Иван, на старую колею; ведь уже пару раз обжегся, а всё туда же... впрочем, чего это я – все мы такие».

— Вижу, не понимаешь меня, Ким. Да ведь я «родом» оттуда: откуда вышел – туда и пришел в конце концов. Слушай, Ким, может, про тебя словечко замолвить? Пойдешь к нам служить? Почетно, опасно, для державы полезно.

— Да кто ты такой «там», чтоб уважили сейчас твою просьбу? Молод и соплив, хоть и при эполетах и мудр по годам.

— Не боись! Погрузимся, прорвемся! Подруга моя подскажет кому надо – дело будет. Так как, Ким, решайся...

— Хочешь сказать «мужайся»? Поздно, поздно, брат, боржоми пить, когда почки отпали.

— Что, нас ждут великие дела? Обождут. Шепнем куда надо – и на мази, вместо героя Кима ринется герой Иванов-Петров-Сидоров... Куда?

Куда? И Ким хотел бы знать. Догадывался по намекам, недомолвкам, состоянию военных дел. И предполагал – твердо и точно – куда! Оставалось только ждать подтверждения. Опыт, нюх и интуиция разведчика и истребителя шпионов (и прочее) не подводили его о направлении будущего главного удара. И это совпадало с его давними стремлениями попасть любой ценой в тот регион – военным ли путем, гражданским или шпионским... не всё ли равно?!

Что-то говорил Храмцов – Ким не слушал.

Храмцов горячо жестикулировал – перед глазами Кима плыл туман.

Иван взъярился, поняв, что с Кимом – кореец вздрогнул, пришел в себя.

— Ладно, — громко, четко и раздельно закончил свой монолог Храмцов. — Черт с тобой, Фома неверующий, — Иван покрыл друга отборным русским матом.

— Не богохульствуй.

— Ишь ты, — удивился Храмцов. — Значит так: катись туда, куда катишься, а я пока здесь наведу для тебя мосты и переправы – всё ж дорога тебе туда, откуда идешь: в развед-управление, а?! Генералами будем, Ким?

... Коней на переправе не меняют.

Имеем ли мы «мохнатую лапу»?

Плох тот солдат, кто не мечтает быть генералом.

Каждый солдат носит в своем ранце жезл маршала.

 

Семьдесят миллионов немцев фашистской Германии не смогли противостоять жесткому напору ста пятидесяти миллионного Советского Союза, не смогли они и не успели договориться и с другими сильными мира сего – и были обречены на разгром. Через полгода после Дня Победы к работе приступит Международный военный трибунал, начавший 20 ноября 1945 года в Нюрнберге судебный процесс над главными нацистскими преступниками.

 

В первой половине пятидесятых годов великого и грандиозного 20-го столетия в большом и могучем Советском Союзе наблюдались... были миграции – переселения групп населения и народов... в силу энных закономерностей – от пункта А до пункта Б, как в старом арифметическом задачнике...

Вот так это было. И было!

Из мест лишения свободы на «родину» возвращались с востока – с Магадана, Норильска, Красноярска – люди «политические и уголовные»... страну захлестнула волна их!

Из Сибири, Дальнего Востока, Урала, Центра пошли в Германию – на Запад – последние военнопленные немцы Второй Мировой... Как они мечтали об этом и как их мало осталось после... (я им не завидую).

И дальше: без песен и плясок «шли» с корейской войны «добровольцы» корейской войны 50... 53... годов – люди возвращались из-под корейско-советской смерти, моля лишь о том, что вырвались из адской мясорубки войны!

И еще одна миграция нашего знатного Союза: с 54 года – целина, куда «перли» людей, бросали в степи – и они выдюжили!

Послесталинский режим выдержал: наплыв уголовников, отток военнопленных, корейскую войну, «поднятие целины».

Если вдуматься и проанализировать – страшно?

Нет!

Мы, советские, и не такое видали!

И всё же?

 

Вроде бы отгремела война с фашистской Германией в Великой Отечественной войне. И к чему вспоминать ретивые детали... но нет?! Союзники торопят, Сталину «невтерпеж»... и то правда – милитаристическая Япония, гроза Юго-Востока, ждет и торопится. Жутко! И не надо думать, что уже наступил мир и равновесие после знаменитого 9 Мая – ан нет, нету мира! И не будет. Пока...

А вот это мало и многие не знают и не ведают.

Что? Рассказываю... или -ем?!

Почему сильная опытная кадровая, испытанная в боях японская держава... почему ж... не напала на Союз и не удавила в своё – 40-ые – время свои «любимые» территории?

Я тоже не знал, не ведал. Скупо говорится.

И всё же: почему так кротко и коротко говорится о сем? Что, там не было «пушечного рос-совет-мяса»... ведь там была страшная, хоть и круто-быстрая мясорубка... сколь погибло тех «берлинцев», «дальневосточников», «польских»... наших – кто прошел и выдюжил Польшу, Берлин, Д. Восток!

Узнаете? Восток – дело тонкое.

29-го марта 41-го Риббентроп встретился в Берлине с японским министром иностранных дел Мацуока. Мацуока был аккуратен и осторожен.

Риббентроп, мин-ин-дел Великой Германии, наседал на Японию:

- телеграмма от 10 июля 41-го с Вильгельмштрассе германскому послу Отто в Токио: «Примите... меры... настоять на скорейшем вступлении Японии в войну против России...»

Ибо цель: жать взаиморуку на транссибирской ж/д дороге... еще до начала зимы!..

А что, неплохо для Великой Германии? Тем более она имеет опыт войны на два фронта в Первой Мировой, да?

Однако «восточный агрессор» имел свое собственное мнение в отличие от Оси «Берлин-Рим-Токио»: предпочитая не втягиваться пока в опасную для нее войну против СССР, Япония готовила и нанесла удары по тихоокеанским владениям Англии-США.

Япония-Токио выбрала для себя более перспективный вариант: горько обученная на озере Хасан и на Халхин-Голе, она специализировалась жестко и зло на «тихоокеанском направлении».

Правильно ли это было?

В нашей истории – Истории Российской – о том говорится скромно, мутно, мнительно... особо не поясняя о Героической нашей Восточной Доле и нашей ВОВ.

В 41-43 гг. Риббентроп бомбардировал японцев против СССР...

...

...Но?!

Япония пришла в «пыль»: по многим островам, «грошам», амбициям, в ответной ненависти.

 

Риббентроп говорит (слезливо) японцу Осиму: «...Нельзя же перенапрягать силы Германии».

— Не будем! — экивок японца.

И далее, чуть позже: «...понимая угрозу Германии, всё ж Японии невозможно вступить в войну с Россией... однако Япония не будет игнорировать русский вопрос...»

(Год 43-й...)

Риббентроп в тупике. 18 апреля 43-го он встречается (вновь) с Осимой и: «Россия никогда не будет так слаба, как сейчас».

И?

В ответ Риббентропу – сотни километров наступления Советской Армии!

Но это так – понятие, крах карьеры министра иностранных дел Фашистской Германии Риббентропа.

... 9 и 10 октября 1946 года Контрольный Совет по Германии отклонил просьбы Нюрнбергских осужденных и наконец-то повесил:

- Кейтеля (фельдмаршал, нач. штаба ОКВ);

- Риббентропа (повесили первого);

- Иодля (нач. штаба опер. ОКВ);

- Фринко (имперский Протектор Богемии и Моравии);

- Кальтенбруннера (заместитель Гиммлера);

- Штрейхера («идеолог» сознания немцев);

- Заукеля (ген. уполномоч. по набору раб. силы);

- Франка (ген-губернатор Польши);

- Розенберга (главный философ нацистской партии и имперский министр по восточным оккупированиям);

- Зейс-Инкварта (гауляйтер Польши и Голландии);

- Штрейхер (теоретик антисемитизма).

 

Да чтобы они сдохли...

Осуждены к лишению свободы – Рудольф Гесс, Вальтер Функ, Карл Дениц, Эрих Редер, Бальдур фон Ширах, Альберт Шпеер, Константин фон Нейран...

Вы их знаете? Узнайте! – гестапо, надзор, фин-банковские и техно-пром дела... и всё во имя и для войны!

 

И где ж ты оказался, Ким? Куда судьба военная забросила?! Где-то там погиб твой неповторимый Малявко... где-то там застрял твой липовый друг – будущий генерал ГБ Ванька.

Где вы, кто вы?

Э-э-э, родина-судьба вас не забудет – трудоустроит: Кима, Ивана, Кушвина и иже с ними!

И пока этот лиходей, «Ванька Жуков», то бишь Иван Храмцов женился в Москве-Поднебесье, Ким катил прямой дорогой в столыпинских вагонах-погремушках-телятниках-теплушках на... родной восток. И с ним... кое-кто из спец...

Для чего?

Кто четко, вдумчиво и раздельно объяснит нам: почему всё же Япония не напала на нас, где Сталин замораживал против них в свое время до сорока дивизий?!

Эта Япония нас достала: 1904-1905 годы... Порт-Артур и Цусима...

Интервенция Японии на Советский Дальний Восток (Гражданская война, ДВР).

КВЖД?

Халхин-Гол... Хасан...

Какая-то зачуханная островная Япония и материково-матершинная Финляндия... вот Испания – это да! Но пасаран – они не пройдут!

А мы?

Ведь Сталина «предупреждали», что США имеет кое-что в виде будущей атомной бомбы... он хмурил свои брови на Берию и Курчатова... (но опоздали чуть... громко и со скандалом... зато потом няш дядя и защитник Никита С. так громыхнул Европе и... миру мало не показалось!)

Но да отвлеклись и замыкаем действие на Дальнем Востоке-45. Вот так и что сему предшествовало, грубо и без обиняков, коротко и документально... слушаем, смотрим, внимаем, пытаемся понять!

Советско-японская война 9 августа – 2 сентября Сорок Победного считалась (считается) особой кампанией ВОВ Советского Союза 1941-45 гг., последним заключительным аккордом Второй Мировой войны 39-45 гг. Вот ее небольшая «скучная» предыстория...

Еще на Тегеранской конференции 43-го глав СССР-США-Великобритании совделегация обязалась вступить в войну с Японией после капитуляции Германии. Крымская конференция 45-го: Ф. Рузвельт и У. Черчилль, не предвидя быстрый свой успех и гарантию победы (у них же всё с запасом и минимумом затрат... Хотя ясно понимая пагубность именно этого) над Японией, вновь двинули вопрос о вступлении СССР в войну на Д. Востоке. Восток – дело тонкое! Без России и грузина Сталина – хрен его поймешь и никак не задвинешь в угол.

Хоть и скучно слушать документально, но... всё же порой надо, необходимо и интересно. Секретным соглашением от 11.02.45 г. всё ж предусматривалось вступление СССР в состояние войны с Японией через 2-3 месяца после капитуляции Германии – и это не вычеркнешь из Мировой истории.

И... и началось, началось то, что должно случиться... кто ж потерпит опасного соседа на своих рубежах... особенно СССР и особенно на Д. Востоке и особенно после падения Берлина... лиха беда – начало, да ведь и Восток – дело тонкое!

5 апреля 45-го Советское правительство прервало действие сов-яп. Пакта о нейтралитете от 13 апреля 41-го.

...Но... но... но Япония отклонила условия Потсдамской декларации от 26 июля 45-го... и...!

На восток шли эшелоны Советской непобедимой Армии – в теплушках и столыпинских вагонах, громыхающими составами, по «зеленой улице» (ну, вспомните, как это величается у железнодорожников – кто знаком, тот ведает...). Огромная и злая сила, неостывшая и злобно-непобедимая от боев в Германии-Польше-Пруссии-Чехословакии и т.д., катила по приказу Верховного с Запада на Восток, еще не зная, но уже предугадывая гибельность последних боев – дак кому ж охота погибать после вина Сорок Победного!

Это страшно! Выстоять в своей родной войне и напороться на смерть под занавес где-то в глубинных районах не наших территорий. Стучали поезда, хватали кипяток, шило меняли на мыло и наоборот – стремясь на Восток... люд военный зло и жестко пил в дороге-железке, вспоминая Германию и люто ненавидя Японию... ибо героев Войны где-то в Центральной России и на Урале еще ждали живых и неповрежденных. Так?

Ким ехал так же – в воинских эшелонах, на «перекладных», в «литерах», что позволяло ему по статусу – он торопился, его торопили быть там – до того еще, как грянет... он видел, что туда уже громыхают составы и едут все и вся.

Рядом – ругнуться, посоветоваться, помолчать – с Кимом уже никого не было из друзей. Один, один в трех головах вроде как. Но у ног лежала крупная, огромная овчарка (без намордника, на что имелось разрешение («Прорвемся, Васёк!» «Да, — отвечала собака, — да не будь у меня такой матери!»)

Но Ким знал – Дамоклов меч над ним висел – знамо дело, а что получится – неведомо.

 

Вспомнили: 6-го и 9-го августа над японскими городами Хиросима и Нагасаки американцами сброшены атомные бомбы. (Что и как дальше – язык не поворачивается объяснить, понять, предупредить, предположить, предугадать, располагать, знать и ведать).

Сталин прихмурил брови: этакая обида перед Трумэном, выскочкой после мудрого и толкового Рузвельта-американца... пред большевистским российским троном были срочно представлены Берия, Курчатов и иже с ними!

«Промедление смерти подобно!» — сказал в свое время В.И. Ленин, наш мудрый первейший вождь СССР. Во многом не согласный с ним наш второй вождь тов. И.В. Сталин в сей миг – в сорок победном году – провел аналогичную линию:

— 8 августа 45-го Советское правительство направило в адрес Японии заявление о присоединении СССР к Потсдамской декларации.

И потому... с 9-го (кровавого для Японии времени) СССР считает себя в состоянии войны с Японией.

Со стороны США-Трумэна на сие было вкладом в дело войны – атомные удары... Или всё же?

Но мы уже всё сказали. По крайней мере – основное. Политика – дело неудобоваримое, грязное и труднодоступное для общей миллионной массы народов.

В мясорубку новой войны – кто о ней знал, предугадывая ее, – попали снова чуть ли не полмира с их огромным военным потенциалом! Кто-то защищал свои восточные рубежи, кто свои западные, итог был только один – Япония, центр и периферия боев; всем, однако, она мешала и тем более в сорок победном. Всё так просто... да не так складно!

Мир наш помутнел от ненависти и недобития и недоразгрома. Ужо мы на ней, гнусной Японии, оторвемся!

И поделом! «Кто к нам с мечом...» — Россия; «Мы свое, да в пасть крокодилу – ни за что!» — американцы, оставившие на полях сражения Второй до 400 тысяч своих.

И вот уже формировался Японский фронт: Квантунская «непобедимая» армия – миллионная; СА против нее; и прочее – американцы против многочисленных островных гарнизонов японцев.

Наши – Советские – научились (и умели) воевать, запланировав и осуществив Маньчжурскую стратегическую операцию (вспомните вальс «Маньчжурские сопки» – душу берет, кто не слышал?)...

...(Кто не знает и не ведает и не слышал наши «Дунайские волны», «Прощание славянки» – ...мы их, русские, уважаем).

Генштабом СА запланированы Маньчжурская стратегическая операция, Сахалинская операция, Курильская десантная операция, освобождение Кореи, штурм Порт-Артура.

Забайкальский фронт и два Дальневосточных фронта нацелились для ударов и походов... несть им числа. И да непобедимы они станут!

 

22 августа 1945 года на аэродроме Порт-Артура приземлился советский десант, который должен был обеспечить капитуляцию японцев.

Советские войска сломали японцев и Порт-Артур был заключительным звеном! Двести автоматчиков майора И.К. Белодеда «сели» в Порт-Артур принять здесь капитуляцию Японии.

Пятнадцать лет грозила Япония в адрес могучего и могущественного Союза ССР... Хасан, Халхин-Гол... К концу августа ревуще-победоносного 45-го в наших победах уже не было сомнений.

 

22 августа 45-го. 17 часов. Порт-Артур. Десант. Наши истребители прикрытия. 17:30 часов: приземление, десантники, штурм, пленение более двухсот японцев. Штурм аэродрома, города... вокзал и порт!..

Майор Ким был там действующим и наблюдательным человеком, бойцом; скрежеща зубами, нервами, телом, мозгом, он ждал сего момента, долго ждал; почти те же 15 «японских» лет.

Кабаяси, вице-адмирал, через нашего майора Белодеда, уведомил генерала Иванова о капитуляции гарнизона крепости.

Виват, Россия! Да не поблекнет блеск наших Российских погон!

Кабаяси получил из рук победителя-Иванова свой самурайский меч, не скрывая при этом своей радости (ибо потеря такая для японца уподобление смерти его)... И майор Ким, чертов кореец – сов. офицер – был там. Он не мог не быть там.

23-го августа (45-го) в Порт-Артур вошла танковая бригада 6-й гвард. армии. Потом – воздушный десант моряков Тихоокеанского флота (уж не будущие ли морпех-ВДВ?)

25-го августа нашего победоносного 45-го на горе Перепелиной взвился наш флаг (там стоял японский памятник захвата образца 1904 года... да простят нам нашу халатность наши боевые предки; были люди, богатыри... не вы, лихая им досталась доля).

Ким тогда не погиб. Не умер. Не сдох. Он, просто майор, встал над развалиной Порт-Артура, молча скрестил – по давно забытому корейскому обычаю... ладони вместе, внутрь сдвинутые, глаза вверх – он... дурак, в бога, в царя, в черта, в Сталина не верящий, молился.

Порт-Артур для Кима был последней, третьей и завершающей точкой одномесячно-мимолетно-японской войны загромыхивающего того самого 45-го! Он стоял, «молился», но за плечами Кима – ценой в один месяц стояло, стояли и будут стоять Маньчжурия и Корея... и Порт-Артур – целый месяц боевых действий, хотя это вам не 1418 дней.

Так что же там – в 42-м?

– в 43-м?

– в 44-м?

Храмцов где-то там в столице «правит». Малявко в могиле. Кто подскажет, кто поможет?

Всё-то мы знаем. Всё-то я знаю, Ким...

... Корейская нация древняя, мудрая, всё знает, даже советские – драконовские – сталинские моменты и Законы. «На том и стоим» – А. Невский.

Я прошел Маньчжурию... Корею, Порт-Артур. Чем я грешен пред судьбой, почему я похоронил судьбы сотни неповинных советских людей, многие из которых «глотнули» эту самую ВОВ?

Были-были (и будут) у нас эти жесткие и крутые ребята, начиная с 20-х, 30-х, 40-х – спецвойска, летящие сверху или берущие сушу с моря... будущие ВДВ и морпех. И всё – тельняшки... черные и голубые полосы «Петровские».

Ким стоял, молился на земле чужой для него Порт-Артура – сколько пролито русской крови...

6-го сентября 45-го в Порт-Артур прибыли:

- главнокомандующий сов. войсками Д. Востока А.М. Василевский (извиняйте – сержант Игнат Евгеньевич где-то и когда-то видел его... легенда?);

- командующий 1-м Дальневосточным фронтом К.А. Мерецков;

- командующий Забайкальским фронтом Р.Я. Малиновский;

И т.д. и пр.

Порт-Артур стал снова русским. Но надолго ли?

Подарен Народному Китаю... в знак вековечной дружбы двух великих народов! (?) Кем? Угадайте...

22-е августа.

23-е августа.

24-е августа.

25-е августа сорок пятого, сорок победного!

 

Трое суток не смыкал глаз Ким со своей спецгруппой, работая по данным бывших агентов и разведчиков, работая и воюя в ощупь, вслепую, наотмашь, по указке и наводке... фронт разведчика невидим, неощутим, хотя точно так же пахнет порохом и кровью.

Вечером 25-го он стоял на Порт-Артурском рейде, мигая и жмуря покрасневшие глаза.

Здравствуйте, майор! — Ким вздрогнул и подозрительно глянул на подошедшего офицера. Тоже майор. Что же надо незнакомцу?

— Вы не вспомните меня? — говоривший смотрел на Кима прямо и открыто, в упор.

Такие взгляды Ким любил и уважал. Но по роду своей деятельности всё же недолюбливал.

— Помните 22-е августа? Мы с вами из одного десанта, только самолеты были разные. Да и вы со своей группой не подчинялись мне. Ну? — Майор одобрительно взглянул на мундир Кима, уважительно махнул рукой на награды собеседника и просто, без зависти сказал: «Внушительно, майор Ким. Впечатляет».

Да, «иконостас» майора Кима впечатлял: ордена и медали разного масштаба, от и до, вразброс, пачками и поштучно. Мощно! (Много лет спустя Храмцов будет рассказывать взахлеб Киму о наградах нашего героического маршала Л.И. Брежнева, счет которых переваливал за сотню).

— Здравствуйте! — так же просто и уважительно отозвался Ким. — Если не ошибаюсь, честь имею разговаривать с майором И.К. Белодедом?! Командиром десанта в Порт-Артур 22-го.

— Да. Это я.

И не для того стоял Ким в своей многострадальной Корее, над могилой своего многоуважаемого деда, секир-башки, чтобы простить японцам свое унижение – Маньчжурия, Корея, Порт-Артур были за ним... Сахалин и Курилы тоже были за ним, за нами! Всё стало нашим, советским!

Разведку майора Кима – да, конечно поворочали в Корее, Порт-Артуре, но всё же главное и иное в его жизни было «мгновенный эпизод» в Маньчжурской стратегической операции. Но именно так и было. Эпизод в Маньчжурии задел его задолго... до объявления Сталинской японско-русской войны.

Сталин И.В. только еще объявлял о советско-японской войне, как в глубокий тыл японской Квантунской армии в районе Маньчжурии ушла разведочно-диверсионная группа под кодовым обозначением «фронтовой глубокодиверсионной», с названием группы «Поиск».

Итак:

Группа «Поиск»...:

Сталин объявил войну Японии 9-го августа 45-го.

Атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки американцы сбросили 6 и 9 августа.

Группа «Поиск» под руководством офицера спецподразделения майора Кима вошла в свое страшное действие 6-го августа 45-го – «задолго» до начала японской войны... итак...

...группа «Поиск»...

 

...Большой генерал, начштаба фронта ткнул в карту.

Ким понял, знакомо, проходили, знаем, ведали – найти иголку в стогу сена. И всё же был ошарашен – генерал провел рукой по Маньчжурии, словно по... и Ким понял, что угадал: такого у него еще не было!

— Район поисков, майор, неопределен, громаден, бестолков и опасен... — генерал отхлебнул крутой чай из алюминиевой большой кружки. — Я тебе, честно говоря, майор, не завидую... искать что-то и неизвестно где!

— Я вам тоже не завидую, генерал.

— Вы про что? Ах да... Ну, это не так важно. Ты хоть понял, Ким?

— Для начала, товарищ генерал, да! Иду туда, куда черт не заносил и куда не заманят награды; ищу то... а вот ищу то, что надо, так, командир?

— Нахал, угадал! Только ты не понял и не угадал главного, страшного, Ким... впрочем, ты профессионал, кадровый военный разведчик и тебе быть там, майор, – у черта на куличках! Чаю хочешь, Ким? Иль лучше водки? Не стесняйся, сейчас кликну, подтащат... идущих на смерть надо уважать и поприветствовать! Помнишь Древний Рим: «Идущие на смерть приветствуют тебя, великий Цезарь!»

— Сегодня в Японии над Хиросимой взорвали атомную бомбу, сегодня – 6-го августа 45-го года...

— Что это: атомная бомба? С чем ее едят? Я всякие бомбы откушал и пробовал...

— Такую ты не пробовал и... не советую.

(...Пройдут годы и советский Тоцкий Полигон 54 г. станет реальностью для полковника Кима – реальные учения СА в атомном взрыве... Страшно!)

— Ким, ты уйдешь в глубокий поиск, найдешь крупную японскую военную (не амуниция, нет, и не фураж – только огневой запас!) базу...

Ким «оглох». И понял, что возврата-то быть может и не быть.

— Глубоко? — осипшим голосом вопросил он, чувствуя, как проваливается в нем рассейская дурная водка, по своим качествам намного превосходящая германский шнапс.

— Ну конечно. Ты о сем только мечтать можешь, майор. И... еще!

— Не будь придурком, майор, жри меньше водки и не пей чай – мне нужны для смерти здравомыслящие люди... Сегодня, 6-го августа, находясь еще не в состоянии войны с Японией, ты должен уже уйти в японскую Маньчжурию. Ты не понял? Был звонок сверху. С Москвы. Из Ставки. От Верховного. И: промедление сего – смерти подобно!

(...официально СССР вступит в японскую войну 9-го августа...)

...Группа «Поиск».

— Я тебе, майор (знаю, что ты непьющий... эй, ординарец, подай нам, Васильевич, еще-ка два по сто, поторопись, не сплю вторые сутки да еще сейчас скоро командующий фронтом на хвост сядет, совсем спасу не станет), даю:

- три «Студебеккера» – грузовики, и плюс роту автоматчиков с гранатами и легкими минометами;

- еще: конный взвод с опытными – прошедшими «германскую» – твой ударный.

- что еще? Если не пойдешь – расстреляю на месте, автоматчики НКВД ждут моего сигнала вон за тем пологом.

Они выпили. Крякнули. Занюхали рукавом шинели.

— Будешь еще? Нет?! Ну и катись. Эй, чертов НКВДешник, командир хренов, сопроводи нашего Героя в ад, захвати моего помощника по оперативной части и...

И объясни!

И покажи!

Подскажи, расскажи.

Остальное – он сам.

 

Группа «Поиск».

А что, Ким, ты позавидовал сейчас своему другу Храмцову, находящемуся в Москве, а?

Зря!

Не завидуй и да не брезгуй. Все мы в гостях у Бога, все мы пришли-ушли в этой жизни... в гости к Богу не бывает опозданий, вот только сожалеть о том, что всё пройдем, вспоминать не надо.

У каждого из вас своя судьба. У него, у тебя. Ты помнишь ту юную девочку-женщину, встреченную тобой, Ким, где-то в середине сумбурных тридцатых годов?

И? Ты потерял ее, проспал свое счастье. Где это было – в Москве? На Урале в одной из твоих бесчисленных и немыслимых командировок? Так где, Ким?

«А не помню. Не знаю. Не ведаю. И знать не хочу». «Но ты ж, сволочь, неравнодушен к судьбе той далекой – своей судьбе – женщины?! Что, Ким, страшно тебе стало, тебе – непробиваемому и непобедимому негодяю?»

«Я – не негодяй. Она – ...сама!»

А ты? Ведь она из дворянок, конечно, бывших... какие дворяне на пороге тех крутых тридцатых годов. Ведь ты поимел ее, пользовался ею три долгих дня и ночи, она ж тебе отдалась и доверилась полностью, поверила невидному и малопривлекательному хмырю?

Страшно тебе, Ким? Пройдет война, заканчивается. И ты ж, сволочь этакая, кинешься разыскивать ее (всё-то тебе некогда, да и побаивался, что не останешься в живых, да, Ким?).

Ты ее найдешь, генерал Ким, правда, поздно, но найдешь! И ты, который не плачет, который молча и зло посылал людей на смерть во имя чего-то, ты – обвешан который наградным металлом... – ты уронишь тогда позднюю слезу и узнаешь, что у тебя был сын и еще есть... кто?

Тебе, Ким, везло... везет. Кабы нам знать свою несбыточную судьбу. Расскажем. Подскажем. И пока ты, Ким, будешь в холодном лете 53-го, в Венгрии-56, Кубе-61, Чехословакии-68 и пр. и пр. и т.д., унд зо вайтер (нем. – и т.д.), промеж делом социализма ворочая делами неотложными (типа дел военной разведки и т.д.), друг твой заплечный (запечный), вороча строительством социализма в... Египте, Судане, Сомали, Уругвае, Индонезии и пр. (генерал КГБ И. Храмцов не знал и не знает покоя) – тоже не будет знать покоя.

И вечный бой – покой нам только снится.

Иль приснился?

А если я не хочу под пули и штыки? Так кто ж тебя спрашивает?..

 

Операция «Поиск»? Ну и ищите. Кого? Знаем. Где? Но вот о том ведает один Бог. Нет, не расейский, мой корейский – и Ким, «Фома неверующий», кинул два заклана своему – там, наверху... Авось повезет...

Но пока не везло. Группа («Поиск») была и смотрелась тускло, скучно, невесело, не бодро, сволочно и как-то предвзято. Отбросы армейские – и Ким поморщился.

Вспомнил: в 42-м так же сморщился младший лейтенант Петро Малявко, оглядывая свою группу-звезду.

Стало повеселее. Приободрился, зная уже, кто есть кто!

Сто пятьдесят рыл пакостной поисковой группы стояли перед пакостным и сволочным майором. Они дрожали в страхе, что их не возьмут, забракуют, люто ненавидя в ту секунду свое будущее начальство и остро понимая в то же время, что это их удача, их звезда. И этот, мать его, дохлый майор – их будущий «мать-отец-командир». Возьмет? Не откажет, пакость такая, в светлом будущем погибнуть за Рассею?!

Все безусы, глупы, самоуверенны – Ким смотрел на них...

«Вы! Индюки хреновы, не нюхавшие пороха... сидящие здесь на скудном дальневосточном пайке – все вы ждете своей судьбы, моего слова...»

Торопитесь, братья-славяне... не пройдет и трех дней – вам тогда и черт не позавидует в нашей Маньчжурской Стратегической Операции.

«Щенки! Собаки! Кого подкинули? Да с ними только...» — кипел Ким.

— Первая шеренга – вперед три шага. Стоять! Слушать команду, — виновато смущенный капитан Бойченко, частично хлебнувший Германии, за что Ким зауважал своего зама, что-то еще сказал и говорил... спасибо, хоть есть и будут у него такие, как Бойченко.

Бойченко? Хохол? Любит сало? Вишню? Ну и хрен с ним, всё равно погибнет.

А помнишь, Ким, тебе говорил П. Малявко:

— Ким, ты сволочь, тебе загубить душу человечью – плюнуть... меня не будет – будь ты, любимая моя пакость, человеком на высоте... и да не поблекнет золото наших погон российских офицеров...

(Ким не подвел, успев подвести под блеск и сияние рус-погон своего «внука»... некоего Кушвина).

«...Ну вот и всё, — сказал бы он сейчас. — Спите спокойно по своему адресу!»

Аль совесть не чиста?!

Три мощных «студебеккера» с ротой автоматчиков и полу-эскадрон впридачу вклинились утром в степи далекой неведомой Маньчжурии... и было это 6 августа...

Задача: поиск.

Исход: уничтожение (после находки и поиска) крупной базы снабжения Квантунской японской армейской группы где-то в степях и сопках неприветливой хмурой сожженной Маньчжурии.

Где-то там, где должен играть вальс «Маньчжурские сопки»...!

Ким не обманывался, знал, что будет тяжко и плохо. Ему хмыкнули в ответ донские казаки, чудом оказавшиеся здесь, в дальневосточии: «Сможешь? Сесть? Управлять?»

Киму подвели коня, крутого дончака. Запрыгнул уверенно. Взял в шенкеля. Развернул, уехал в степь неторопливым галопом... и потом – с разворота, аж ветер засвистел, и ровно через столько-то метров свечкой встал на коне перед старшиной конной разведки!

Все замолчали. Не охнули. Откуда? Куда?

Донской старшина молча и уважительно содрал с головы кубанку, вытер взмокнувший лоб: «...это да...»

— Ты кто? — захрипел старшина. — Я такого еще не видел.

— Я – это я... А ты – мой конный командир. Обмудрил? Старшина?!

— Да. За тобой – в гроб и в воду, атаман!

Бойченко. Казацкий конный старшина. Уже неплохо – кадры растут, множатся! Кто еще?

Помереть готов? Готов схватить ордена и медаль «За отвагу», нумерную серебряную...

Рано-рано поутру 7-го августа 45-го шла в поиск группа майора Кима. И, сделав свое кровавое дело, выпала из списка живых на добрую толковую неделю из будущих фронтовых забот Маньчжурии...

Я им не завидую, тем ребятам в полторы роты. Я их знаю!

 

— Майор, ты знаешь, — седой могучий генерал встал из-за стола, размялся, аж кости затрещали. — Ты, Ким, мудрый мужик и не мне тебе объяснять... все мы под богом ходим. Я – под его величеством Сталиным, ты – временно под моим. Жить тебе остается на грош, ибо я не знаю, будешь ли ты... жить в следующий момент. И всё же я тебе завидую – ты сам управляешь своей судьбой, я же – нет! На моих плечах, за моей спиной стоит он – наш будущий вечный неповторимый... впрочем, Ким, ты мужик не из болтливых. Когда тебя рекомендовали как будущего командира группы «Поиск», я понял: это то, что надо мне. Но, майор, я тебе не завидую. Впрочем, как и ты мне не завидуй, хотя у нас и звезды разные...

Ты готов, майор? Водку будем пить? Нет??? Ну нет и значит нет; на «нет» и спроса нет.

— Закуришь? Английские. Неа? Сослал бы я тебя в штрафбат... вот только руки коротки... у меня! Не куришь и не пьешь, какой из тебя вояка. Пошел!

 

Группа «Поиск».

Врубившись в Маньчжурию на сто пятьдесят км вглубь (шаг влево, шаг вправо), Ким со своей группой предстал пред выбором: что далее?

А далее – как бабка нашептала: нет перспектив, ноу проблем и нет забот. Есть только одна перспектива смерти, и нет выбора.

Где искать? Что – мы знаем.

Ким нашел выход. С помрачневшим лицом он вызвал всех, кто имел отношение к конскому полуэскадрону.

В пополудень 7-го августа 45-го, забравшись на 150 км вглубь «Японии», Ким уже знал и понял: японцы сели ему на хвост; должны сесть, ибо: три студебеккера и конный взвод не останутся безнадзорными...

За ним уже шли.

И, Ким, если ты проморгаешь, оплошаешь иль не успеешь – то грош тебе цена, Ким, для чего и куда тебя, такого рьяного и опытного, посылали! Ведь в тебя, Ким, даже генерал – нач. штаба Забайкалья – поверил, ибо подумал он, что оттуда дерьмовых не кидают.

Ровно в 17:00 часов 7 августа 45-го Ким понял... и выслал в десять маршрутов конных патрулей-разведчиков по трое в каждом.

В двадцать один ноль-ноль из них никто не прибыл.

В двадцать два ноль-ноль взбешенный Ким заорал своему ординарцу: «Васька, водку!» Васёк, крупная овчарка, с недоумением глянула на своего хозяина.

В двадцать три прибыл гонец. Как оказалось потом – единственный живой из тридцати разведчиков – остальных положили японцы.

— Докладывай, младший сержант Михаил свет Евгеньевич! Твоего братана я знавал по Белоруссии. Ты кто? Почему выжил, почему не погиб и что ты принес мне?

— А принес я тебе, Ким...

— Молодец, чины в сторону. Говори!

Васька, где водка?! Дай этому богатырю полфлакона; заслужил, и сам полакай с ним... Знаешь ведь, деятель, что я не уважаю вашего русского пойла...

— Ну, Михаил, уважил! Ты сам не понимаешь, что ты сделал! Васька, где водка?!

Ординарец скромненько плеснул «огненной воды» из алюминиевой солдатской фляжки в алюминиевые солдатские кружки. Не дожидаясь командира, хватанул кружку в руки, широко перекрестил себя и со словами «Ну, будь» заел-запил свою горькую солдатскую долю.

— Ну ты даешь! — восхищенно бормотнул Ким. — Можно подумать, что на фронте только тем и занимаются, что пьют водку.

В двадцать три ноль-пять командир группы «Поиск» дал команду «Подъем! К бою!» В четыре ноль-ноль Ким приказал бросить «Студебеккеры», запалить их... и увел группу на север, прочь и в другую сторону от японских складов... Японцы бросились по их ложному следу на юг.

Где-то далеко яркими факелами горели в Маньчжурской степи автомобили... около них недоумевающее прыгали наглые крохотные «япончики»... Ким уверенно и споро вел свою группу в обход... (его ждали с севера, он пришел с юга).

Вечером, восьмого августа, он находился со своими бойцами перед полуподземными складами-цейхгаузами, где лежали и ждали своей участи только одни боеприпасы... боезапас Квантунской армии.

До объявления войны СССР и Японии оставались сутки.

9 августа 1945 года над японским городом Нагасаки взорвалась атомная бомба. О взрыве И.В. Сталин узнал буквально через несколько минут – российская разведка еще славно работала. Джугашвили И. помрачнел и повелел подать пред его светлые очи этого... самого... ну как его... Лаврентия.

Берию сорвали где-то и как-то (с какой-то бабы) и через 20 минут он предстал пред грозными очами «отца народов».

Вопрос был неумолим.

— Знал? Нет! Куда смотрел? Почему я так долго не ведал... для чего я тебя, Лаврентий, держу? Забыл Ягоду и Ежова? Могу напомнить, товарищ Берия... Так когда у нас с тобой, атомный министр, будет наша российская бомба? Что – иль я тебе жалею людей, зэков, пленных немцев, ученых, Курчатова... допрыгаешься, Лаврентий, запихаю тебя в ту Уральскую тайгу. Я доступно объяснил?

Бледный Берия пояснил, что он понял слова великого вождя.

...Берия вспух. Берия понял. Берия... Берия... он сказал: «Ну ты, великий физик СССР, мать твою за ногу, Игорь Васильевич: не сделаешь бомбу – повешу собственноручно».

Через четыре года И.В. Сталин вроде как мимоходом хмыкнул в адрес США: «Слыхали? У меня мой великий Курчатов бомбу сделал. Это цветочки (Впереди еще будут термоядерные и водородные). Страшно?»

Им стало страшно, вплоть до 1961 года, когда всплыла Куба.

Двенадцать километров к югу и шестнадцать на восток – и вот она, японско-китайская стоит военная Цитадель. Хищным и дерзким взглядом смотрел на нее Ким.

— А что, Бойченко, прорвемся? Погрузимся?

— С тобой, майор, – да!

— Леща кидаешь?

— Да просто людей вижу. Знаю и узнаю!

— Не боишься за свои слова?

— Нет, товарищ майор.

— И ни капли не страшно, капитан? Ни-ни?! — Ким с усмешкой смотрел на своего зама-пома.

Впереди маячил огромный полуподземный многоярусный разноместный военный склад. Сюда, в свое время, японцы подогнали много-много пленных китайцев, а по окончанию строительства пакгаузов перебили на манер своих немецких союзников всех своих военнопленных.

Склад (или точнее склады) занимали огромное пространство и слабо топорщились над землей. Посты были скрыты, в основном всё доты и дзоты... издалека и не разберешь, плох он или хорош!

— Нравится, капитан?

— Когда, майор?

— Нынче, нынче. Пошли «перекурим». Да, предупреди своих людей: ни дыма, ни огня, ни движения, ни звякания. Тихо. Ты понял?

— Да, командир.

— Склад тебя впечатляет? Меня – да. Пойдем на штурм, или пока не поздно – слиняем, а?

— Поздно, Ким!

Майор обрадовался нежданной подсказке.

— А вот это ты, Бойченко, правильно говоришь. Молоток!

— Куда уж нам...

— Не прикидывайся казанской сиротой. Берем? Но страшно. Ты не забыл, капитан: берешь роту и прешь в лоб, в четыре утра – и воюешь пока не появится утренний свет... а тут и я со своими остатками полуэскадрона, а!

В склады, по складам, с тыла, ни за понюх табака; с теми, кто прошел германский фронт и кому не страшен сам черт! У тебя – сто, у меня – двадцать... подходит тебе такой расклад?

... Рано утром 9-го августа рота капитана Бойченко пошла на штурм япоской Цитадели.

?

??

???

Из ста тридцати человек их осталось тринадцать. Сзади, за их спиной рвались и горели японские склады боеприпасов...

...Да неужто за его подвиг не дадут Киму Героя... Ведь Малявко в том, далеком 42-м, дали же Золотую Звезду...

Из рваной раны на брови густо текла кровь; моталась голова из стороны в сторону... и рвался куда-то в небытие контужено-раненый Ким, неся такую словесную ахинею, что не поймет лучший лингвист Советского Союза.

— Что с ним делать?

В этой толпе из тринадцати (включая и Кима) не было никого, кто взял бы на себя груз и заботы разгромленной группы «Поиск».

— Приказываю: майора взять на носилки...

— Дык где ж увидал здесь санитарные носилки, да и майор твой уже плохой жилец! Посмотри, он же бредить начал, весь обделан и обрыгался, в крови и в поту.

— Сержант, ребята дело говорят...

Младший сержант Михаил (по отчеству – Евгеньевич) круто повернулся к говорившему, выхватил из кобуры Кима пистолет.

— Мишка, уходить надо, нас... достанут! Ты, что ли, восемнадцатилетний сопляк, поведешь нас?!

— Майор ранен, не в памяти. Бойченко убит. Если не я, то кто поведет вас? Есть средь вас некто старше меня по званию? Нет. Пристрелю, поганцы, кто слово поперек скажет... Майора уложить на винтовки и шинель и рысью за мной. Пока японцы не сели на хвост. Уходить будем не на наше пепелище «студебеккеров», а на юг, вглубь, километров на двадцать, и потом круто на запад и север. Я эти места хоть и плохо, но знаю; по карте; не забывайте, что я из погранцов!

— Ну даешь, сержант – Михель!

И вот уже подраненый маленький отряд бодро зарысил на «своих двоих» куда-то вглубь Маньчжурии, вглубь японцев и подальше от их гнева, спасаясь и ища свое спасенье в зигзаге удачи. Впереди – младший сержант Михаил («Мишка! Верно ведешь? — шутили горько его бойцы. — Ты, случаем, не Иван Сусанин?»)

Михель-Евген, честно говоря, и сам-то толком не знал, куда заводит и ведет остатки секретной группы «Поиск». Всё-то он знал кое-как в свои восемнадцать лет, учился где-то и как-то чему-нибудь, но при всём при этом дух его был бодр и несгибаем – для того ль я, русский, родился, дабы быть согбенным и честь свою продать, так как уральцы – народ упрямый, вырвут свое. Свое-то вырвут, но, вспоминая страшное письмо своего старшего брата Игната о том, как тот взлетел в воздух на противопехотной мине где-то там, в охренело-далекой Польше, он с ужасом вспоминал штурм сей паршивой японской         оружейной Цитадели.

Этот склад, с чуть выступающими надземными постройками и приземистыми сторожевыми вышками, скрытыми дотами, сухими рвами с приземистыми валами... – всё замазано, замаскировано под степь плюс низкая маскировочная сеть, без ориентиров и толковых рокадных дорог, – должна и обеспечивала Маньчжурскую (по крайней мере, львиную ее часть) группу Квантунской японской армии боезапасом, занимала очень приличную территорию и охранялась на «ять» и «банзай» крутым батальоном прекрасно вооруженных самураев, напороться на которых было под стать харакири. Знамо ли сие было? – в переводе: «Знали ли?» И сказать-то трудно, в ответ (после событий) одно невнятное: «Вот мы... они; не зная и опережая... трудно предположить... однако, вот, благодаря...»

Это потом, а сейчас Ким и не стоял перед дилеммой – его военная судьба и не собиралась представлять ему поблажек и наивных подарков.

И Михаил с ужасом вспоминал тот штурм.

... Вообще-то Михаила уважали, здесь в военной среде. Среди вояк редка любовь, но глубока дань уважения. Если тебя уважают – значит здесь тебя любят, признают, поймут и пойдут за тобой несмотря на то, что ты молод. Михаил свет Евгеньевич, как частенько звали его сослуживцы, начисто отметая другие его достоинства: восемнадцать лет, две медали и две лычки на погоне... высокий, выносливый, светло-русый, гибкий и худощавый; его рано вытащило, упрямого и нетребовательного, из глухого таежного уголка, этого уральского паренька, в военный российский смерч.

Те, кто прошел Испанию, звали его Мигелем; те, кто прошел Германский Западный фронт – шутливо «наш Михель»; хохлы величали «Михайло». Для младшего комсостава – Михаил, но ни в коем случае «Мишка», разве что иногда чуть попроще, чуть поближе, вроде как «Миша». «Берегись, Япоша! Русский Медведь пришел на Д. Восток», — посмеивались в прокуренные усы наши солдаты.

Он, Михаил Е., заслужил это право делами своими, словом. «Главное – их не бояться, они – мелкие, вредные, тучами летают и вьются вроде нашего уральского комара и гнуса. Да, знавал я их восточную единоборь»... Круто и веско, но да кто сломал Ермака, Атласова, Дежнева и Беринга... не они же! – просторы российские.

Высокий, худой, на крыльях сделанный! Он знал, что будет жить, что выживет, что должен выжить – хотя бы за погибшего в 44-м под Ленинградом своего отца, за побитого в 45-м в Польше старшего любимого брата Игната, за умершего от голода и холода в 42-м братишку Илью, за будущее счастье младших брата Володи и сестры Наташи, за то, чтобы продолжала жить их мать Наталья Васильевна.

Тогда, в тот момент Ким сухо и жестко улыбнулся; скорее скривило его после потери тридцати конных разведчиков. «Вот это да!»

— Миш, один раз ты уже погулял. Спасибо за службу, сейчас мы знаем, кто, где и как они, ихний форпост-склад у нас на прицеле... поберегу тебя, парень ты мой геройский, не возьму я тебя с собой, которые с тыла... а пойдешь ты, парень, со всеми к японцам в лоб. Хитрым будешь иль опыт свой боевой вспомнишь – жив останешься; по крайней мере, шанс тебе даю, Михаил... а этим мы, военные разведчики, не избалованы.

— Ну?! — горько засмеялся Ким. — Ты доволен, Михаил?

— Нет. Я – с вами.

— Не пойдешь. Героев и быков-производителей надо для будущей России... (и Кореи)... беречь. Понял, сынок?

Младший сержант обиделся. Да кто ж по молодости бережется?

И когда рота новобранцев-дальневосточников-«германцев» ломанулась в лоб навстречу японской смерти, счет пошел на секунды.

«Врубят прожекторы? Или побоятся демаскироваться?» — Ким кошачьими глазами смотрел на приземистые низко-чахлые, но не вызывающие доверия строения... низко стелющаяся колючая проволока, врытые углубленные бетонные огневые точки, странные под маскировочной сеткой укороченные сторожевые вышки и... т.д. и т.п.

— Вот тут-то, Бойченко... Слышь меня, капитан?.. и придет тебе... Спрашивается, зачем ты прошел германскую, чтобы загинуть здесь, на краю Российской державы. А ведь тебя ждут?

— Да, майор. Жена и дети. Но не хорони.

Они, японцы, не поздно и не рано включили прожектора навстречу вооруженной лавине.

И началась бойня.

Военная статистика говорит: наступающий противник несет потерь в три раза больше обороняющего... знал и ведал о сём Ким; военная статистика говорит, что сломив сопротивление и попав «на гребень», атакующие (если всё хорошо) имеют огромное и потенциальное преимущество...

Они прорвались вплотную, на трупах Бойченко и сержантов сделав невозможное... взорвав приземистые караульные вышки, подавив слепящий свет прожекторных точек, забросав лавиной противотанковых гранат дзоты и другие огневые точки... И сейчас, в слепяще-черном огниве, продолжали свой последний бой с рычащими от бессилия японцами с их неустрашимым «банзай».

Как красив, как непобедим

Военный марш под названием

«Маньчжурские сопки»!

Вы его слышали? И не плакали?

И не надо думать, что Ким спас Михаила, поставив его в штурмовой отряд. Если не наоборот. Но и не надо думать, что Ким хотел себе лучшей доли. Пока полыхала и гремела вся эта лицевая парадная какофония, он с двадцатью конными разведчиками прошел откуда-то извне – с тыла – снаружи и порушил годами создаваемую японскую цитадель: рвали двери, ставили мины, кидали гранаты, убирали и стреляли часовых и охранников... Огромные пакгаузы страшно расцвечивались в этом призрачном мире.

 

«Парад» прошел. И Ким наконец открыл свои бренные глаза.

— Что? Вроде как снова жив?

— Не верится, майор?

—Почему же? — Ким скособочился на носилках от боли. — Почему же? Я так понимаю: Бойченко убит, ты вот, Михаил, передо мной; остальное, верю, в руках Божьих, да? А остальных – сколько нас, Михаил?

— Ровно столько, сколько Бог оставил в живых. А точнее: сколько их черт отмолил. Вместе с вами, товарищ майор, нас осталось тринадцать.

Степь жутко плавала в мареве. Знойный воздух степей ломался и прерывался в жутко разряженном пекле, а понизу, по земле сухо шуршало крутое скрученное в шар перекати-поле.

— Что у нас, сержант?

— Туго и плохо. Шансов мало. Говоря по-другому – нет их у нас. Плохо, майор; вставайте, я не в силах сделать чрез-вверх. Вы – подраны, я – не в силах.

Ким болезненно ухмыльнулся.

— Миш, прикажи остановиться.

— Зачем?

— А затем, дурак, что у меня прав больше.

— Но, товарищ майор...

— Никаких «но»! Какое сегодня число? Миш, ты какого года? Двадцать седьмого? Ну ты даешь, ты – молодец, круто... я бы тебе прилепил еще несколько лет, для подстраховки. Впрочем, что это я говорю: все ваши «дела и личности» прошли предо мною уже тогда и заранее... пойми меня, я знал о вас много. Я ведь хочу знать, с кем иду в последний бой. Знаешь, Миша, живы будем – не помрем, и обещаю тебе: слово офицера – честь... знаешь, я тебя толкну в... ну, куда ты хочешь, во! К примеру, во Владивостокскую школу пограничников... идет?.. Ты это заслужил!

— Прежде надо уйти отсюда.

— Сейчас уйдем. Ты еще много не знаешь. Да и не узнаешь. Парень, ты мне нравишься, тебя спасать надо и беречь во славу нашей Великой Руси! Ну как, идет, товарищ младшой сержант?!

— Мне бы вас вывести! Группу нашу. И себя.

— Не волнуйся. Я уже на ногах.

— Вам водки? Спирта? Махорки?

— Автомат. И помочь подняться. И пойми, Михаил: сейчас я майор-командир! Ты... никто.

— Слушаюсь Вас!

А уже бежали к ним, говорили, докладывали, спрашивали, советовались...

Уже бегут и кричат: «Сержант, марево, идут японцы по небу, за нами!»

Такое называется мираж.

Но уже на дворе утро девятого августа, когда послы великого Сталина швырнули свои ноты кому надо об объявлении войны против самурайской Японии – верен своему слову Сталин, СССР сделал свое «слово и дело».

И посему было для группы «Поиск» последнее и остаточное – чем-то призрачное... им, болтающимся между смертью и жизнью, уже было всё равно!

Лишь бы выжить!

Просто и ясно.

Отстреливаясь, обороняясь, уходя зигзагами (Ким знал, что делал, «предвидя» девятое сентября), группа «Поиск» в еще более укороченном составе наконец-то вышла к своим... утром двенадцатого августа навстречу лавине советских войск, осуществляющих стратегическую операцию «Маньчжурия»!

Они вышли!

Вы видели мираж степей и пустыни, когда по небу плывут-бегут-догоняют те, встречи с кем не избежать?

Ким предугадал. Мираж.

Их встретили. Приветили. Напоили и накормили, предвидя ЦУ штаба фронта «о тех – о них», неизведанных и малознакомых «рыцарей невидимого фронта». Их сразу изолировали: помельче и посуше – в одну сторону, сержанта (уже официального) – куда-то ближе к Владивостоку и подальше от официальных боевых японо-советских действий; Кима – в штаб и... Ибо гос-секрет не должен был всплыть. Да ведь вы, впрочем, знаете: награждают и ссылают лучших!

И всё бы вроде к лучшему:

- Михаил Евгеньевич становится курсантом Владивостокских военно-пограничных курсов;

- Кима вызывают в округ и срочно-спешно командируют в небезызвестную ему Корею, «кроме всего» обещая ему при гражданской одежде и тайной охране посещение могилы его отца;

- давая свободный наем-вербовку младшему брату Михаила – Владимиру, на стройки Д. Востока – Лесозаводск, Комсомольск-на-Амуре или... даже на Ю. Сахалин?!

Пройдут дни... недели... месяцы, годы. И?

Все мы стремися в жизни найти и поймать свою вторую звезду. Первую мы по молодости, неопытности и нахрапистости как-то завоевываем и заполучаем вроде как случайно и ненароком, толком еще недопоняв и не осознав важность момента и своего первого жизненного шага-успеха. Вот со второй звездой – уже проблемы, не дается она нам в руки за просто так, толкая нас в дорогу, в дали, во временные пространства, сдирая с нашего организма здоровье, пот, кровь, цвет волос, калеча психику и характер, разрывая стальные нервы, мстя кошмарами во снах. Но оно всё равно приходит – время второй звезды; приходит к каждому, ко всем; приходит в том или ином виде... к военным она приходит как... Ну, сами понимаете! Ну, вроде как: «Вот с неба упала вторая звезда, к вам на погоны» или типа того, что все мы у этой жизни в гостях, приходяще-уходящие. Так что гори-гори, моя звезда, не обделены звездной болезнью люди военные.

Вторая звезда!

Вот и Ким, много лет ждущий после сорок победного, в начале пятидесятых годов за участие в Корейской Отечественной освободительной войне получил на погон с двумя просветами вторую звезду. Иван Храмцов, упрямый вояка при «мохнобровом», тоже был удостоен второй звезды на свой в «ёлочку» погон.

А вспомните Петра Малявко – третьего из славной троицы и первого из них! И если Кима вполне устраивали вторые роли, то Храмцов никак не мирился с последним местом среди них; если не первый, то хотя бы вторым, второй звездой... чем он хуже Кима (пусть даже тот и вытащил его в свое время из штрафбата), чего стоит только его Курская Дуга! Но Ким в ответ этак спокойно и меланхолично отвечал: «Меня тогда командовать вашим штрафбатом вырвали буквально под занавес Сталинграда; несколько наших разведгрупп лазили по истерзанному городу и должны были установить последнее убежище фельдмаршала Паулюса, командующего 6-й окруженной немецкой армии и других частей. Мы нашли это логово – подвал разрушенного бывшего универмага... меня быстро наградили, бодро сообщили о назначении командиром штрафбата и весело пнули в черную небытность. Дальше, Иван?»

Долго искал орден Славы – пятиконечная звезда Игната Евгеньевича, и нашел только после войны; другой звездой для него, думается, станет звезда (но не крест) на его могиле...

После Японской еще чуть ли не год ловил контрабандистов и шпионов на советской дальневосточной границе брат Гната Михаил. Ближе к осени его вызвали во Владивосток, и через два года он писал в письме: «Здорово, братан! Поздравь своего непутевого Мишку – стал лейтенантом, переплюнул тебя. Но, поверь, завидую тебе – как дочка твоя, Тамарочка, растет? Но ты, бракодел, не успокаивайся – сынов надо много, нам на смену...»

Но не состоялась карьера двухзвездного Михаила... где-то как-то что-то не сработало в его судьбе. А жалко! Таких людей пестовать и лелеять надо, не только шкуру драть; шкура-то одна на каждого.

А третий из Евгеньевичей – Владимир – в конце своей действительной срочной службы попал на Корейскую войну. Пришлось хлебнуть горюшка...

 

В сентябре сорок пятого началась сдача мощных американских автомашин «Студебеккер» союзникам. В порты советского Дальнего Востока – Владивосток, Находка, Сов. Гавань – потянулись автоколонны машин, представленных в свое время по ленд-лизу Советскому Союзу американцами в качестве помощи в войне против Германии и Японии. Отдраенные, укомплектованные до последнего винтика и ключа, смотревшиеся после смазки чуть ли не как новые с американских заводских конвейеров, рычащие «Студебеккеры» принимались по акту на берегу и причалах равнодушными американскими солдатами от старательных и заискивающих перед ними бывших союзников по Второй Мировой.

«Хороши машины, — думал Ким, один из вынужденных участников этого спектакля. — Мощные, надежные, просты в эксплуатации. Как они выручили в свое время группу «Поиск»!

— А зачем сдаем-то их обратно? Какой смысл?

— Так надо. Согласно договору.

На транспортные суда машины загонялись самими американцами, вежливо отклонившими помощь бывших водителей «Студебеккеров».

— Ну и? — поинтересовался вроде как безразлично Ким у того, кому сдавал доверенную ему автоколонну.

Нескончаемо грузились машины на транспортные американские суда и те нескончаемо отходили от причалов к далекой Америке.

— Ну и под пресс. В металлолом. Куда же еще?

Ким вздрогнул от ответа американца. А за его плечами – от западной и до восточной границы – лежала разоренная, разбитая и разграбленная, не успевшая встать на ноги огромная страна, так нуждающаяся абсолютно во всём.

 

От севера до юга на западной границе первыми принимали на себя удар пограничные заставы и их герои-пограничники, среди которых друг Кима Петр Малявко начинал свою долгую войну. Более двухсот пограничников в боях с фашизмом стали Героями СССР. Газета «Правда» 24 июня 1941 года скажет про пограничников, что они дрались как львы и приняли на себя первый удар, покрыв себя славой. Уже тогда, на нашем западном рубеже... горели заставы, померк свет, но ни одна застава не отошла без приказа перед превосходящим врагом!

И потом пограничники продолжали решать боевые задачи: тяжелые оборонительные бои, партизанское движение, наступательные сражения, завершающие битвы.

Всюду солдаты Дзержинского выполняли свой долг. Выполняли с достоинством и честью, мужественно ломая сопротивление того и тех, кто нес Европе и миру огромные несчастья.

Это уже потом на Лубянке будут свергать с пьедестала бронзового «железного Феликса», обвинив его во всех грехах. Ходил слух, что сей памятник был из золота, что это-де был секретный сталинский золотой запас...

И всё же:

Не померкнет

В нашей памяти

Образ героя-пограничника

В фуражке с зеленым околышком...

 

Вот и заканчивался для советского солдата один из Ревущих Сороковых. Солдат подтянул сапоги, затянул ремень, подправил брюки-галифе, заправил, как полагается, складку гимнастерки назад, сбил на левую бровь  пилотку, топнул так, что зазвенело на груди... на «дворе» шел сорок победный год. Что ж, солдат, бери шинель, иди домой.

В действующей армии Советско-Германского фронта все ее участники награждены медалью «За победу над Германией» – оранжево-черная колодка, на лицевой стороне медали надпись по кругу «Наше дело правое мы победим» с барельефом Сталина.

Все те, кто воевал с Японией в августе сорок пятого, награждены медалью с сиреневой и красными полосками колодкой, на медали полукругом крупными выпуклыми буквами отчеканено «За победу над Японией», и здесь Сталин «смотрит» в другую сторону в отличие от медали «За победу над Германией»; на обратной стороне медали – звезда и просто дата «3 сентября 1945».

Скромно и достойно. Последние долгожданные награды долгой и кровавой войны: первой медалью награждены миллионы ее участников, другой медалью -  несколько сот тысяч человек.

... Майор Ким получил обе медали, а за операцию «Поиск» был награжден одним из высших орденов. Остальные – оставшиеся в живых из группы «Поиск» – помимо «За победу над Японией» заполучили по «Отваге». Иль всё же маловато для чудом уцелевшей дюжины бойцов? Для остальных ста тридцати семи, оставшихся навечно в Маньчжурии, награждений не было, как и не было шансов остаться в живых, ибо этот развед-диверсионный рейд по цене своей и значению был слишком высок, ценен и должен был свершиться вовремя. Что и было сделано! Вот только Ким иногда потом просыпался в холодном поту, кусал себе губы и вспоминал слова своего покойного друга Петра Малявко: «Жесток ты порой бываешь, необоснованно».

Ой ли, Петро? Вот Ким-то живой...

Кончилась Вторая Мировая война, наступило относительное затишье. Советский Союз вставал из разрухи, решая мирные и оборонные задачи. Происходили большие изменения в Европе, Азии, в мире.

События и факты послевоенного времени, происходящие в СССР и во всём мире, достойны внимания... они коснутся многих и всех в Советском Союзе, и они же затронут чаяния и надежды других народов, зацепят действия третьих сторон.

Пока о немногом: ...

В труде И. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» 1951-52 года издания отмечается: война не оправдала надежд США, Англии, Франции, так как от капиталистической системы отпали Китай и другие народно-демократические страны в Европе, образовав вместе с Советским Союзом единый и мощный социалистический лагерь, противостоящий лагерю капитализма; вторая мировая война началась не с войны с СССР, а с войны между капиталистическими странами... почему? Потому что война с СССР, как со страной социализма, опаснее для капитализма, чем война между капстранами.

С 5 по 14 октября 1952 года прошел XIX съезд КПСС.

В начале марта 1953 года умер И.В. Сталин.

В 1954 году создан КГБ СССР.

 

В октябре 52-го года избраны в состав ЦК КПСС XIX съездом партии следующие ее достойные члены:

(даны по той нумерации)

 

10. Берия Л.П.

14. Брежнев Л.И.

15. Булганин Н.А.

18. Василевский А.М.

21. Ворошилов К.Е.

22. Вышинский А.Я.

32. Жданов Ю.А.

34. Жуков К.П.

41. Каганович Л.М.

51. Конев И.С.

55. Косыгин А.Н.

67. Маленков Г.М.

74. Микоян А.Н.

77. Молотов В.М.

89. Пономаренко П.К.

90. Поскребышев А.Н.

103. Сталин И.В.

104. Суслов М.А.

109. Устинов А.Ф.

110. Фадеев А.А.

113. Хрущев Н.С.

 

Кандидаты в члены ЦК КПСС:

 

5. Багрямян И.Х.

11. Буденный С.М.

15. Говоров А.А.

19. Гречко А.А.

21. Громыко А.А.

31. Жуков Георгий Константинович

32. Завенягин А.П. (атом-маш)

51. Лацис В.Т.

58. Малиновский Р.Я.

62. Мерецков К.А.

87. Симонов К.М.

94. Тимошенко С.К.

98. Федоров А.Г.

99. Фурцева Е.А.

104. Чуйков В.Н.

 

Именно от них, ветеранов фронта, тыла и политики стало зависеть будущее нашего государства. И... до развала могучей соцдержавы Ленина-Сталина оставался последний один шаг – «не пройдет и полгода»! В марте 53-го умер великий И.В. Сталин, для народа – шок, для верхдержащих – излишние волнения... Пять тысяч человек затоптано и побито при похоронах вождя в Кремле; плюс последующий крутой разбор Жуков-Хрущев-Берия...

Не миновали сей горькой чаши и Храмцов с Кимом...

— Выезжай! Вылетай! Выползай со своей героической корейской войны, Ким... Богом молю, родной! Такие дела наворачиваются... бросай всё: карьеру, службу, долг – отечество в опасности!

И Ким понял, что если его ситный друг Храмцов возопил на полмира – значит, дело того стоит, надо бросать все дела и незавершёнку и мчаться в Столицу помогать Храмцову и «иже с ним». Выбора для него нет.

И вот в сей жестокой разборке выкручивают руки Лаврентию Берия, громят его МВД и верные ему части... мчатся по мраморным ступеням вверх полковник Храмцов со своими опричниками, и среди них рвется вперед российский подполковник Ким. «Куда? — вы спросите. — Куда вас, Ким, нелегкая несет? Иль вам покой не по карману?!»

«Ну уж сейчас, голубой полковник, я тебя достану! — уже не мечтал, уже священнодействовал Ким. — Я тебя, сволочь, добью за Храмцова, за того сержанта из той далекой штрафной роты 42-го – сослуживца аж самого Тухачевского еще по той Гражданской... И за меня, мою изломанную судьбу, ты, гад, сейчас ответишь!»

Пристрелить «голубого» (фуражка с голубым околышком) полковника Киму вначале не дал опять же всё тот же Храмцов, выбив пистолет из руки и послав Кима на три буквы. «Всё по закону, — прохрипел задышливо будущий генерал КГБ Храмцов. — Не боись, Ким. Не дрейфь!»

— Это ты мне, сука?! — взъярился Ким.

— Тебе, тебе, голубчик. Только закон ныне на нашей стороне, Ким. Не опоздает.

Через считанные дни того знаменательного 53-го закон в виде расстрела не опоздал для Л.П. Берия и его приспешников.

 

Интересна и загадочна, своеобразна и знаменита в дальневосточном азиатском регионе одна из стран древней цивилизации.

Да-да, речь здесь пойдет про Корею.

После Второй Мировой войны Корея становится крайним форпостом социализма на Дальнем Востоке. У Кореи – три великих соседа: Китай, СССР и Япония.

«И терять Корею, этот треугольный камень Дальнего Востока, главный перевалочный центр дальневосточного и азиатского караванного пути ну никак невозможно, это ли не ясно Западу, как ровно и нам, противостоящим по-прежнему заново перекрашенным проискам империализма?! Хозяин высказывает тревогу и недоумение по поводу назревающего, точнее – уже факт имеющего, военного конфликта в Корее; просто так, за ради, он не собирается дарить обновленную Корею мировым акулам капитализма. И он весьма недоволен сложившейся там обстановкой, «значит – надо помочь, помогать...» Разве для того бились мы, наш народ во главе с великим Сталиным, Отцом Народов, за воссоединение российских земель, вернув в их лоно Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику, Молдавию, Территорию под Ленинградом (пусть даже в обмен), Южный Сахалин и Южные Курилы, Калининград (Кёнигсберг, бывшую прибалтийскую русскую землю)!!! И посему надо трезво, реально и достоверно оценить нынешнюю ситуацию в военной Корее и представить как можно скорее рекомендации и необходимые мероприятия по нейтрализации данного военного очага. Задача возложена на нас, Военную Разведку, и одним из непосредственных исполнителей акции станешь ты, майор Ким. Понятно?»

— Да что ж тут непонятного, — вздохнул Ким. — Наливай да пей. Мои силы, средства, связь?

— Майор, вы уловили важность задачи? Вот вы недавно вернулись из своего вояжа по восточным странам Европы, не так давно освобожденные нами от Германии – так что же там творится? Вот-вот, там телега истории сделала крутой разворот лицом к нам, усиливая и расширяя лагерь социализма, правильно? Круто завершай отчет, дни на отдых и сборы и... Командиром у тебя там будет некто полковник, кому ты передаешь всё, что наработал, не твоя забота как, где, когда и кому будет передана твоя ценная информация: ты «пашешь», полковник передает; и не светись, ибо на тебя будут работать десятки людей, местных, разведчиков, представленные полковником. На тебя, но не за тебя работать!

С Богом, майор! А теперь напомним немного истории о Корее.

Корея полыхала огнем! И вроде как ее никак и никто не мог защитить...

В сентябре 45-го в Южной Корее высадились войска США для принятия капитуляции японских войск в Корее.

В мае 48-го года были инсценированы выборы в Ю. Корее; в августе здесь создана Корейская республика во главе с Ли Сын Маном.

В противовес – в Северной Корее Верховное Народное собрание выработало конституцию народно-демократического государства и провозгласило образование Корейской Народно-Демократической Республики... (9 сентября, КНДР, столица Пхеньян)... и сформировано правительство во главе с (в будущем известным) Ким Ир Сеном.

Корея! Корея!! Корея!!! Родина и страна, знаменитея своим строительством и сооружениями, медициной, печатной техникой, фарфором, флотоводцем Ли Сун Сином (16 век) с его кораблем, имеющем на вооружении «пушки-огнеметы-таран-гигантские луки»; каково? Ну кто ж не преклонит колени перед этой мудрой и сильной нацией, не сломавшей своего «я» средь очередной страницы их истории!.. Среди сильных быть, в треугольнике ударном, и быть устоявшейся страной при таких своих соседях – среди Китая-России-Японии... Кто сильнее, кто... сломает, склонит?

Муторно, неясно... но вот они мы, корейцы, наше «мое» и «я»!

Северная Корея – КНДР (Корейская Народно-Демократическая республика), полуостровная и частично материковая страна, площадью чуть больше Ю. Кореи, однако с населением (данные 1971 года) менее чем в два раза. Столицы их – Пхеньян и Сеул.

Корея богата! Ох, как богата: антрацит, бурый уголь, железная руда, свинцово-цинковые руды, вольфрам и медные руды, золото-серебряные рудники, марганцевые, хромовые, кобальтовые руды; магнезит, графит – и всё это в пределах малого Корейского полуострова. Благодать!

Всё это красивые цифры и факты, но реально стало лишь одно, емкое – война!

Война для северной Кореи (КНДР) – отечественная освободительная война (для истории 1950-53 гг.).

25 июня 50-го года южно-корейская военщина развязала военные действия против КНДР.

И ладно бы «перла» в атаку Южная против Северной (...не вспоминаете «игру» слов, когда Северные Штаты США воевали в своей гражданской войне 1861-65 гг против своих же, Южных рабовладельческих Штатов), так нет – маловато показалось, и в жестокую драку для «разбора корейских полетов» на горизонте истории объявились в сей интервенции войска под вывеской «войск ООН» (ох уж эта Лига Объединенных Наций...). Круто во внутренний корейский конфликт вмешались США; не долго дремали и «иже с ними» другие страны.

И – чуть забегая – скажем:

«Война 50-53 гг. нанесла огромный ущерб хозяйству КНДР; особенно в промышленности, энергетике, сельском хозяйстве.

(смотри «Энциклопедию»?!)

И сейчас, в году этак... Ким смотрел – присматривался к нынешней Корее!

До будущей – превеликой большой ПВО – противовоздушной обороны еще было шагать и шагать – годы, ракеты, открытия и военные творенья... Это вам не Вьетнам будущий, где ПВО – сов-ракеты намертво крошили налеты бомбардировщиков США на будущий социалистический Вьетнам!

Российская разведка (и Ким тоже) вполне и ясно поняла состоящий ныне погром Кореи: воздушный удар по Корейской территории наиболее мощен и сильнее, покуда от него нет спасения и толково-военной разгадки.

Три кита стояло «поделом», о чем и уведомляли Кремль и Ким Ир Сена: надо хотя бы на первых порах создать в противовес «им»:

- мощную прожекторную службу;

- дать в противовес не менее сильную истребительную авиацию;

- и третье, не менее главное – где она, разведслужба, предотвращающая и знающая о будущих авианалетах?!

И если на сухопутье войска КНДР противостояли противнику, то в воздухе явно был противовес и противостояние американских ВВС... Царствовали, порхали, бомбили, не зная для себя силы «поперек и сильней!» (ибо львиную долю войск ООН в Корее составляли американские: сухопутные силы – половина агрессивного напора, ВМС – под упор, ВВС – чуть ли не все 100%!)

Конечно, стоило задуматься!

Славная Корейская Народная Армия задыхалась в «узде».

...Ввяжемся в войну, там видно будет. Война покажет, война всё спишет! И вот в войну Северной Кореи с Южными корейскими марионетками уже влезли войска ООН, США, другие страны; затем в затянувшуюся войну ввязались китайские добровольцы, не оставившие в беде «братьев по строительству социализма», и другие соцстраны предоставили посильную помощь «северянам»; заворочался и «русские медведь» в поддержку «своего» дальневосточного корейского «форпоста». Вот что долго назревало на Востоке и вылилось наконец в открытое военное столкновение двух систем мира, и «паны дрались, а у корейцев чубы трещали».

Зарождение Корейской Народной Армии относится к тридцатым годам, когда против японских оккупантов выступил народ и корейские коммунисты во главе с Ким Ир Сеном. В 1945 году она участвовала совместно с Советской Армией в боях против империалистической Японии. В начале 46-го года в Северной Корее создаются первые регулярные воинские части. В феврале 1948 года окончательно сформировалась Корейская Народная Армия.

8 февраля в КНДР – день Корейской НА.

...Как-то, механически просматривая списки новых сов-служащих корейского дела, Ким вдруг наткнулся на знакомое имя. Фамилия знакомая. И отчества совпадают. Этот был Игнат Евгеньевич, тот был Михаил (Евгеньевич), да ты не из того ли сплава, некий В.Е. по фамилии, известной Киму...

«Дайте справки про него».

Дали.

Да – он самый из «братьев» твоих, Ким, по Белоруссии, Японии... Корее... в них вечность и твоя судьба. Они – твоя совесть сержантская и человечья, они – твоя доля.

...Много их, подобных, пройдет потом мимо кастовых крупных офицеров – и много ли их останется в памяти истории... рядовых, сержантов, старшин, лейтенантов первой атаки!..

Когда Ким выехал («прибыл») на одну из бомбардировок Северной Кореи – у него, у проф-разведки, встали волосы дыбом: защиты никакой, одна смерть сверху и ни малейшего противостояния. Одним словом, бомбеж!

Нет, нас просто так не взять!

Прибыли прожекторные команды. На первых порах погибли, зря и зараз, немного и вглупую, не зная когда врубать прожектора слежения – «до того», «сразу» или «после того»... война научила. Первые бомбовые удары наносились по враз высвечивающимся прожекторным точкам... потом громили всё оставшееся...

В команде прожектористов был и некий Владимир Евгеньевич...

Можно мы и о нем скажем немного слов человеческих, корейских, советских и других? Под занавес «дембеля» попал Владимир Е. по зову и необходимости «для продолжения службы» в места «не подвергавшиеся оглашению...» согласно списку и желанию Родины! Познав воинскую корейскую службу прожекториста, оставшись живым и неповрежденным, Володяка свет Евгеньевич потом возвращался на свою родную Отчизну: пили горькую в эшелоне, обменивали свое английское сукно и трофеи на чай, сахар, кипяток и водку. Они плыли тихо и погано – ибо их Родина толком-то и не ждала: тогда они, задержавшиеся в своей солдатской неволе, начали запоздало понимать, что сахар и сукно для Сибири – очень жирно и непонятно, что для начала пятидесятых годов Россия всё та же бедная и нищая, как и...

Братья его, «поляк» Игнат и «японец» Михаил, пытали своего Владимира о его «корейщине»... он молчал, мычал (военная тайна?) и не рассказывал ничего. Только изредка, когда уж слишком допекали его старшие боевые-крутые братцы, у него стекала слеза, редкая и крутая, из правого шоково-травмированного глаза... но рассказывать – ни-ни... и братья тогда пили молча: за германскую-японскую-корейскую, и в душу друг друга не лезли!

Да простит их бог!

Ким был и должен быть по своему статусу на позициях прожектористов.

Всё как и полагается: опытно и профессионально врублены прожектора дальнего поиска перед завыванием авиамоторов где-то сверху; начинается дуэль и схватка: бомбежка... и под ней перекрестие «факелов» прожекторов, схватывающих намертво и цепко американские бомбардировщики – и тогда корейские зенитки не знали пощады!!!

Но всего этого мало, запоздало и малоосмысленно. Ибо враг должен быть наказан – заранее! И если на суше в бой пошли китайские добровольцы, то в воздух Кореи поднялись летчики-истребители, прошедшие огонь и воду сороковых ревущих – наши советские истребители!

И...

Итак, в бой вступило согласно рекомендациям сов-воен-разведки второе правило – «воздух».

Уже легче.

И только третий «кит» страдал у Северной Кореи: военная разведка, предвещающая даты и возможность будущих бомбардировочных страшных для С. Кореи ударов.

И Ким стал одним из «третьих китов» Кореи.

Прошел месячную стажировку для восстановления корейских «инстинктов»... ибо всё же Ким был корейцем, да где ж такую лучшую кандидатуру для внешней разведки найдешь?

Подбирали для него его же «легенду», подкрашенную под японцев и несогласие с будущей северокорейчаниной... но вот подвернулся под руку пленный южнокорейский лейтенант и под его эгидой с группой южнокорейцев «бежал» из плена офицер Ким с «соратниками»!

Почти год «работал» южнокорейский офицер Ким, награжденный там и здесь.

Странный этот Ким... странный офицер военной российской разведки. Полковая разведка еще кое в чем проболтается, напишет потом свои вещие (прекрасные!) воспоминания иль мемуары, остальные ж... не выдавишь слова. Скала.

... Я знаю Кима и иже с ними! Мертво-убойные они люди... странные до потери пульса. С потерей пульса, исключая «мотив дерьма»!

Ким, не имевший право на разговоры, где-то и как-то засыпался, ибо через месяцы и годы в дела Ю. Кореи вмешалась всё-таки разведка США:

- проследили;

- сели на «хвост»;

- «следили».

Корея хочет быть свободной. Корея хочет быть неограбленной и по-своему счастливой. Корея хочет быть независимой.

В чем же дело?! Вольному – воля, воли – вволю... Только, дай бог, сумейте ею воспользоваться, этой волей, ибо свободный человек, вечно пребывающий в рабстве и нежданно приобретший свободу, не знает, как ей воспользоваться и с чем ее «едят»!

Восстающая из пепла и долгого ожидания, Корея просила, как и полагается, помощи у «сильных мира сего» – у кого? Всё правильно. Отец Народов правильно понял Северную Корею, оценил их верность, потуги и направление «полета» и «дал добро», толковое, дружественное, конкретное и... (это вам не Мао Цзедун, высиживающий в приемной Сталина часами), ибо Ким Ир Сен и его С.К. были «тепленьким-готовым-понимающим-свеженьким». Впрочем, что мы говорим: стратег и диктатор и должен быть таким – «других» мир не видел... ибо чтобы создать новую державу, империю (и т.д. и т.п.) для истории нужен, необходим и требуется новый человек, кто бы он ни был – диктатор, мечтатель, управитель, цезарь или император! И пусть он улыбается «добрыми прищуренными глазками», «поднимает ребенка на глазах толпы», «рычит и вскидывает руку» (в македонском стиле или веками позже), говорит про «главу угла»... но только упаси нас всех бог от чертовых отметин на лбу и далеко идущего русского (свинячьего) пьянства!

Мы создали державу; мы ее и развалили. Собственными руками.

А жаль...

Жаль чаяний людей Европы, Азии, Америки и Африки. (Не достает Австралии и Антарктиды). Вы ж умные люди, знаете шесть земных материков и то, что создается веками, рушится считанными годами.

... Сколько и скольких спас офицер русской разведки от авианалетов США-ООН... Снимем шапки? Почтим Героя?

Наша группа по перехвату «Южнокорейского капитана» Кима вышла вовремя – против разведки США, которая четко работала «по графику». Ново-старая сильнейшая в мире российская плюс корейская военная разведка. Чуть неясно, что-то непонятно?

Что-то мы, дорогие товарищи, заплутали... в чём?

И что, смешно корейцу Киму?

Но совсем не смешно подполковнику сов-воен-разведки от того, что произошло в самом деле?!

Сталин поверил – «именно в это время и в сей момент» – в легендарного южнокорейского разведчика.

Сталин не верил никому.

Особенно в последние свои годы 1952-53...

Ким снова проскочил «очередной» рубеж... ему везло.

Там, на бойне, сцепились крутые и злые американцы и наши уверенные северо-советские...

А помнишь, Ким, как тебе толково и невесело говорил твой отец – уж этот-то седоусый человек знал тебя и твою будущую...

А мне нравится, когда угадывают...

Ты отбивался мертво, зло и весело вначале от двадцати (инструктор высших курсов РККА)... Не забыл, Ким, себя молоденького?!

 

Много-много лет спустя два неразлучных друга – Ким и Храмцов – тихо и беззлобно поддразнивали друг друга.

— Ким, вот твоя корейская морда в натуре корейская: серенькая, невпечатляющая... а язык ты свой родимый не забыл ли, писать-то не разучился?

Ким невозмутимо глянул на друга, что-то ему сказал и через несколько секунд потянулся за чистым листком бумаги на рабочем столе Храмцова.

— Я попросил тебя, чтобы ты дал мне бумагу и ручку. На корейском, — Ким усмехнулся. — Но ты не понял, и пришлось мне протянуть руку.

И Ким быстро, четко и понятно исписал листок иероглифами.

— Дашь своим спецам, переведут чурке непонятливому.

Храмцов в ответ дружелюбно хмыкнул, повертел листок с «корейщиной», спокойно перевел написанное на русский, перевернул лист на обратную, чистую сторону и с размаху написал на нем что-то – быстро, четко и уверенно.

— Читай, Ким. На аргентинско-испанском. Бдишь?.. Мы ж, дорогие мои, тоже не лыком шиты!

Вот так и закончилась очередная дружественная генеральская разборка КГБ и ГРУ.

А что? Неплохо.

... А что? Кима встретили, неплохо... вынесли его, смертельно раненого, из южно-северокорейского котла – «наша» группа спецвойск...

Конечно, ему противостоять против двадцати – сам бог не велел!

Девятнадцать он вырубил, двадцатый вырубил его! Морская пехота США...

Подоспела группа поддержки... Наши друзья, северокорейцы!

И Сталин!

Ибо он сказал, что этого «человека» надо «вырвать» любой ценой. Ибо полетят в ответ ваши головы. Как сказал Хозяин – так оно и будет.

Десять часов на крутых носилках выносила группа поддержки смертельно замоченного легендарного разведчика СА (не путайте: Северная Корея и Советская Армия).

Из Кореи он «летел» во Владивосток – на свои долгие госпитальные «каникулы». И теперь здесь, в глухой, долгой и утомительной тиши он мог осмыслить свои двадцать лет войны и боевых командировок, начиная с Кореи и Китая...

«Может, хватит буйствовать? — сам себя спрашивал Ким, валяясь на госпитальной койке. — Эк меня угораздило, еле отхожу. Мне под сорок лет, подполковник, кавалер орденов, что еще надо? Ветеран, ранения, слава (тихая и невидимая) – может, хватит на самом деле?»

Но вредный и поганенький внутренний голосок вкрадчиво шептал в ответ: «А хо-хо не охота? Ишь чего захотел... покоя. Ты его заслужил? Что ты умеешь, кроме как шашкой махать? Ты только рушишь и убиваешь, жестокий ты человек, а вот, к примеру, дом ты сумеешь построить? Слабо?»

Хладнокровный Ким вскипал и начинал «полоскать» своего невидимого собеседника – самого себя же: «А вот хо-хо! Построю дом, одолею! Деревья сажал... где-то далеко и неведомо сын растет. Знаешь, моя «сволочь-судьба», приговор такой: построй дом, вырасти сына, посади дерево – и тогда ты Мужчина! Так вот, я – да, а ты, душа моя и мое сознание – нытик. Не, неправильно говорю, наоборот надо: голова моя – палата и кладезь, остальное – всё мишура... организм бестолковый!»

Легенда ходит жизненная, что военные – «дубы» и люди далеко не интеллектуальные... ерунда, дрянь всё это, наговор (хотя, конечно, им порой некогда и негде сходить в театр, посмотреть кино, прочитать книгу – боевик-детектив-фантастику-шпионские страсти...).

Что ж ты, Ким, видел в этом загадочном мире, кроме...

... Пока вот так – «не дремля оком» – мучился Ким на Востоке (Д.В. – Россия!), судьба подарила ему еще один «выверт». На стол к Сталину (своего «адъютанта и секретаря», весьма и очень преданного вождю Поскребышева Сталин незадолго до своего... удалил) ложились наградные листы на будущих Героев СССР – И.В. любил «возиться» с ними, чтил и лелеял их для своей державы.

Так... так... правильно... надо! Поощрить (кинуть «кость»). Один за другим – лучшим из лучших семерым военным летчикам, прошедшим небо Кореи (и ранее прошедшим ВОВ – Великую Отечественную войну), Сталиным были подписаны указы (о присвоении званий Героя Союза ССР с вручением Звезды и Ордена Ленина...). Но вот на восьмом человеке И.В.С. «споткнулся» (до его смерти было уже шаг подать и да «призабыл» он ту фамилию...)

Та фамилия была «Ким».

— А зачем Ким Ир Сен подсовывает нам своих Героев? У нас что, наших российских Героев не хватает?.. Слава богу, более дюжины тысяч состряпал (в переводе на «русский» – награждено); у них что, некого и некогда награждать своих... иль слабовато у них с Героями Кореи?!

Резюме И. Сталина: «Наградной лист на Кима-корейца отослать в КНДР и обязать последних представить и наградить – соответственно – своего национального Героя, со всеми причитающимися ему...»

Соответственно, Ким Ир Сен не пошел прочь и поперек мнения Великого Вождя – подполковник Ким, офицер российской военной разведки, стал Героем КНДР.

...Но так и не стал Героем СССР. До трагической и громкой судьбы своего (молодого) наставника Петра Малявко он так и не «дотянул».

... В ходе войны корейского народа 1950-53 гг. против империалистической агрессии США Корейская Народная Армия превратилась в кадровую армию. 481 воину было присвоено звание Героя КНДР, свыше 718 тысяч человек было награждено орденами и медалями.

...Ким никогда не «сцеплялся» и не воспитывал своего внука (некоего Кушвина) – некогда, незачем и не для чего (всё равно погибнет... а если выживет – будет изломан).

Вы завидуете Киму?

Я – да!

В 1950-м началась, в 1953-м закончилась Отечественная Освободительная война для КНДР (...которая нам была не нужна и которая для нас была так необходима?!).

27-го июля 1953го подписано корейское соглашение (перемирие).

5-го марта 1953-го умер наш Отец... много тысяч было затоптано на нашей знаменитой Красной Площади, где в свои годы еще правили свой праведный суд наши Великие Иван Грозный, Петр I Великий и Николай II.

Потом Киму был резкий и злой звонок, мол, ты поторапливайся, пятое марта пятьдесят третьего года наступило... Что ты думаешь, придурок... мол, не пора ли... нам вламываться в МГБ...

Пора! Время приспичило.

Я – Ким... и ты – мой хренов друг Храмцов... Нам пора.

Ким, чурка ты российско-корейская, время твое пришло – пятое марта пятьдесят третьего...

И они бежали – по ступенькам, лестницам, переходам той же знаменитой Лубянки – они знали куда бежать... будущим генералам КГБ и ГРУ.

Потом посмеивались. После расстрелов «своего голубого полковника» и не менее известного Лаврентия П. Берии.

Потом всё это ушло в историю.

Потом были Маленков и Каганович, Булганин

Потом был Хрущев.

Потом четырежды Герой СССР Г.К. Жуков вдруг стал командующим отдаленно-зачуханного Уральского военного округа.

Потом Василий Сталин медленно и тихо спивался.

И потом грянула Венгрия-56...

А еще потом – Куба 1961-62 гг. с их не менее знаменитыми «Хрущев-Кастро».

А не помните, как Н.С.Х. так ударил своей туфлей по трибуне ООН, что «другим» стало тошно...

Вспомнили?

Знайте:

1949 год (после 6 и 9 августа 45-го... Хиросима и Нагасаки!);

1954-й – Тоцкий полигон.

Вспомнили?

Узнавайте атомную-водородную-термоядерную... Знайте и вспоминайте их:

- Курчатов И.В.

- академик Сахаров.

- и иже с ними!

(Родина их не забудет).

... Впрочем, как не забудет их наш Уральский Атомград, и он же Челябинск-40, Челябинск-65 и, наконец, крутой город под названием Озерск, ибо там, в городе:

- почти дюжина прекрасных горных озер (а названия их – одна экзотика, верьте мне!);

- и рядом горы... наши, прекрасные, Уральские с их горой Сугомак, где по преданию спрятал свой клад знаменитый Е. Пугачев;

- где проходил и расстреливал солдат Красной Армии времен Гражданской Колчак, ныне которому в Иркутске стоит памятник...

 

* * *

 

Хотите узнать судьбу – дальнейшую – Кушвина? Да-да, Валерия Ивановича – афганца, прошедшего потом «Юга», Сибирь, Урал...

Но... лучше бы вам не знать ее, судьбу подполковника Кушвина. Но, коль желаете – заполучите карты в руки!

... Москва, Академия, плюс спец-курсы. Сразу – полковник. Осторожно, но четко и бодро намекнули, что тебя, Кушвин, ждет Академия Генерального Штаба и... ГРУ (ибо так подсказал где надо в свое время Национальный Герой Кореи советский генерал под небезызвестной уже нам фамилией).

Потом: Ельцин, развал могучего Союза, межнациональные конфликты.

Что успел хлебнуть Кушвин – Среднюю Азию, Прибалтику, Приднестровье... ведает один Бог и та же едина Судьба.

Но одно мы знаем точно:

— Кушвин! Полковник Кушвин, интересы России (помните: Родина-Мать или Отечество в опасности) требуют...

Что? Что? Что требуется от военного?

Ты записался добровольцем в Красную Армию (РККА)? Если нет – то тебя пристрелят в ЧК.

Да его и не спрашивали: Ельцин был мудрым политиком... ее окрестили потом Чеченской войной 1990-96 гг; вот туда и загремел «молодой» и подающий большие надежды полковник Кушвин.

Война и не таких проглатывала. Она и не таких крутых ломала. Она прожорлива, война. Злая и жестокая. Зря, что ли, ломала судьбы афганцев, омоновцев, омеговцев...

Зря, что ли, Валерий Иванович, тебе в свое время показывали брежневско-горбачевский лагерь, где кантовалось несколько десятков бывших афганцев, которые научились убивать, но которых так и не приютила гражданская жизнь...

У полковника ФСК-ФСБ Кушвина уже лежал в кармане вызов на курсы Академии Генштаба... На груди не счесть «боевой иконостас»... ранения и подвиги...

Но...

Но...

Но полковник Кушвин дал в свое время своим «орлам-архаровцам-зелено-голубым беретам» разгромить один непокорный поселок-аул-кишлак, забыв при том, что Чечня это не Афган или там пусть даже Молдавия и Таджикистан.

И просчитался.

«Орлы» с задачей справились, вырубив под корень поселок, пролив море крови.

Ельцин, однако, не понял усердия будущего генерала Кушвина. Но учел послужной список и милостиво припаял обычно-гражданскую тюрьму-лагерь...

На 7 лет. Комсомольск-на-Амуре, Магадан, Свердловск (в обратном порядке). Пытались местные урки добить его... в итоге Кушвин просидел бы на 5 лет дольше, но несколько урок однако легло в землю. Дальше? Закон – тайга, медведь – хозяин!!!

 

Люди все одинаковы. Таковыми рождаются. Это уж потом их делят на ранги и сословия. Все люди хотят чего-то: гражданские – счастья, военные – удачи... Но все они охотятся за синей птицей удачи и фортуной. Что-то еще?

Что, чего и когда не хватило Ивану Храмцову? Блестяще начал, плоховато дальше скрипел: забытье военное, штрафбат (Ким, разговаривая с ним на эту тему, криво ухмылялся: «Тебя, Ваня, кто из дерьма вытащил? Не забыл?! Я. Не слышу слов благодарности. Ведь главное в то время что было – вовремя бумажки оформить и пропихнуть куда надо, дабы душа и тело твои не сгорели понапрасну. Я это сделал!»)

Ким улыбался. Криво. Неестественно... Насколько это понятие подходит к корейской физиономии... в РККА и СА их было много неоценимых.

Ким улыбался. «Ты мне, Иван... Я – нашему незабвенному Малявке, Петру. Жалко, что у Петра фамилия не Жуков... Звался бы Петр... Жуков! Ты понял, друг мой присный, гусь лапотный... Ты понял, что мы повязаны! Меня вытащил вовремя Петро, а я – тебя!»

— Кстати, ты сволочь, Иван...

— Не называй меня так...

— А как?

— А никак, ибо коней на переправе не меняют.

... Им обоим, крутым и военным генералам, до смерти оставалось ровно четыре шага. Кому-то ближе, но кому-то далее и достойнее: Ким не сделал «западло» чести Русского Офицера, а Храмцов, генерал КГБ...

А что он сделал плохого?

Для Матери-Родины?

Для Отечества?

Для Сталина?

Для Брежнева?

Для оных и других у подножья власти...

А что, штрафник и потом вновь воскресший Иван Храмцов, не ты ли (когда не был сволочью... когда ты был им, пакостным – в Испании НКВДешником), не ты ли был и прошел:

- первые страшные месяцы и годы мясорубок войны;

- не ты ли, Иван, горел под Курской Дугой в огненном сплаве стали и человека... тебе там повезло, ты был там бойцом и человеком с большой буквы, ты там не предал и не продавал душу, предпочитая сгореть заживо... выжил в аду и скрежете «огненной дуги», ты там, Иван, стал стоящим русским солдатом;

- да и в Белоруссии держался браво, молодцом, капитан Храмцов... но вот язычок твой погано-профессиональный чуть тебя «подвел»...

Но в общем-то здорово-круто-молодцом, как и полагается офицеру Великой... Ты, Храмцов, при чинах-наградах-эполетах, круто идя вверх, достиг чего-то приличного до неприличия. К тебе иной раз обращались порой серьезно и иногда в шутку знакомые и тому подобные люди: «Иван, ты, как лицо, приближенное к императору, докладывай нам хоть чуть-чуть обстановочку...»

— Перебьетесь, борзые и гончие...

— Это как???

— А вот так: в этом крутом мире для меня осталось только два авторитета: генерал Ким и маршал Брежнев. Остальное и остальные...

Впору уши затыкать...

Но генерала КГБ Храмцова слушались, уважали, ибо боялись. У нас же, у русских, как: боится – значит, уважает. Вот то-то же, про что я и говорю...

А впрочем: про внешнее я много и долго наговорил, а про их мир внутренний не договорил... аль побоялся?

Кого? Да на кой черт они сдались все эти голопузые и обнаглевшие бериевцы – я, Иван Храмцов, успел ухватить их, сволочей, поштучно и кучками холодным летом-осенью 53-го...

Ну? И выжил? Легче стало, Иванушка?!

«А я сижу иногда и вспоминаю своих друзей – Малявку и Кима... вот то были орлы, друзья, гиганты, не чета мне!» — видавший виды генерал КГБ приспустил веки глаз.

«А жить-то дальше ведь надо как-то... как?»

«Помню, ребята шутили – Ванька, не зарывайся, не шути так плохо... ан нет – «дерзал»... добился, дурак, почестей и благ, но друзей... друга Кима потерял, а святую память о Петре Малявко растерял.

Индюк в шикарной генеральской форме!

И вспоминались Храмцову кривые улыбки Кима, молчаливая недоговоренность майора – подполковника – Героя П. Малявко (великий был человек!)... И страшно становилось генералу И. Храмцову: где, как и когда он свернул с правильной дороги (да есть ли она?).

Погиб Малявко.

Умер Ким.

Не зажился ли генерал И. Храмцов в этом мире?

И вдруг как мелодия, прекрасная и звучная, будто гром с ясного неба, наплывают грозные воспоминания сорок третьего – Курской Дуги, где из пламени, дыма и смрада, сквозь угарный туман наплывали танки с крестами... и били их, били, всех и вся... они и мы... горели, дрались, стреляли; в упор, шанцем, ножами; хладнокровно – отстраненно – в горячке; и молча гибли, ибо никто не слышал и не хотел ничего знать в таком аду!

Где ж вы, ценители моей судьбы и совести, были тогда – в аду 43-го... А, Малявко и Ким, дорогие вы мои?! За что вы бросили меня, за что? («Хотя, хотя незадолго до Курской ведь был штурм штрафбатом Татарской высоты...» – как давно это было).

«Как и где я ушел от друзей?»

Храмцов достал из ящика пистолет.

«А ведь как высоко взлетел после войны, после Сталина и других... что даже Человек с мохнатыми бровями не брезговал подавать ему руку!»

Но вот беда – неустойчив стал мир его Конторы после смерти их Кумира, любимца и благодетеля; приходили и уходили временные: не успев закрутить «гайки», не успев облагодетельствовать педагогически толпу... но успев потом познакомить с советской пост-демократией, нашедшей в том выход во всесоюзном развале... и дух мятежа, бунтарства и несогласия охватил многих из «верхов», как в свое время туманных вольнодумцев-декабристов из дворянчиков (вкусивших вольность жизни походов при наполеоновской кампании).

Жизнь Ивана шла под откос...

Существованию могучего СССР предшествовал багровый закат – и когда к Храмцову пришли его единомышленники и предложили «на стыке времен» принять участие в акции-то Иван не отказался, пошутив, что это, мол, его последняя лебединая песня. Это, мол, переворот и наша Революция.

Да кто ж не знает знаменитый балет «Лебединое озеро», «предисловие» неудачного переворота 91 года?

И когда за Иваном пришли, как некогда такие «гости» ходили по ночам в 37-м, то Храмцов успел то, что...

Прощайте. Последний бой – он трудный самый...

 

* * *

 

Вперед и вверх, а там – ведь это наши «горы», они помогут нам.

Знаете, узнаете? Сказано годы спустя после Великой Отечественной, но как сказано! И не важно, про кого эти строчки – про скалолазов ли и альпинистов, но ведь и про военных тоже!

Мы успели, в гости к богу не бывает опозданий, да что ж там ангелы поют такими злыми голосами... По-над пропастью, по самому краю я коней нагайкою стегаю, чую... что «чуял» Владимир Семенович Высоцкий, народный бард, «вспоминавший» ту далекую войну Ревущих Сороковых. И еще он, мы и все они – еще не раз спросим у себя, своей Совести, спросим у наших больших начальников, чиновников и командиров – ответствуя перед Союзом, отвечая за судьбу новой России:

«А где мой черный пистолет?

— На Большой Каретной».

... Мало, мало остается нас – ветеранов Великой Отечественной войны; косят их старые раны, старость и болезни, невзгоды и неурядицы нового НЭПа.

 

Вот уже умер Дроздовский-партизан, Михаил (брат Игната) – «японец»... крепится еще Гнат, сын Евгения, стар и сердит, инвалид ВОВ: кому сказать, где поведать о Ревущих Сороковых, ведь младое поколение считает, что войну почему-то выиграли союзники и что даже немцы воевали на нашей стороне (по-русски это называется «лепить горбатого»).

«Скажи-ка, дядя, ведь недаром...»

Прощайте! Еще раз, много раз... прощайте, ветераны!

А остальным – не плюйте в колодец, пригодится воды напиться.

Да не потускнеет золото погон наших российских офицеров! Да не померкнет слава русского солдата.

 

... Летит тот журавлиный клин усталый, летит уж на исходе дня... в нем промежуток малый – быть это может для меня. Быть – это место – для меня?!

Сколько же можно? Терпеть, страдать. Ждать.

Старое поколение – завсегда лидер для более молодого, для него пример, оно выносливее, надежнее и правдоподобнее. При этом не надо думать, что десятки отдельных индивидуумов могут показать нам лицо великой в горе и победах нации, ведь для этого есть мнение целого народа.

Двадцать четвертого октября две тысячи пятого года, чуть не дотянув до своего прекрасного-большого-боевого юбилея – 80 лет – умер из числа немногих и предпоследних ветеранов и инвалидов Нашей Великой Отечественной войны 1941-45 гг. Игнатий Евгеньевич, участник боев за Белоруссию и в Польше, прошагавший юным свой боевой и неповторимый путь от Урала-Волги и до: до своего последнего взрыва под своими ногами в марте сорок победного.

Горько. Тоскливо. Грустно.

И рядом с ним, бойцом, многих нет.

Прощай, товарищ Гнат, сын достойный своего отца Евгения, сердце твое не выдержало. Чего?

Так никто не забыт?

Что-то мы не забыли в этой прекрасной и трудной жизни?

Что молчишь?

Совесть нечиста... иль слишком чиста для того, чтобы всё забыть?!

Не верю – в плохое. Верю – в веру, надежду, любовь; ибо если любовь умирает первой, то надежда гибнет последней, и всякие там законы типа:

- «прав тот, у кого больше прав»;

- «закон – тайга, медведь – хозяин»;

- «ученого учить – только копья тупить»;

- «разделяй и властвуй»;

- «горе побежденному»;

- «сила солому ломит»;

... Они, эти законы – малодейственны!

Грянет.

Гремело.

Будет.

 

Наше.

 

Пятого ноября отмечает день своего образования с 1918 года Российская военная разведка. Первые военные разведчики появились еще в 1812 году.

Вот мы и проскакали-проехали по военным судьбам. «Дак... дык», какой же русский не любит быстрой езды. Так говорил русский хохол Гоголь Н.В. Где там стоит наш «бронепоезд» времен Гражданской – на запасном пути, что ли?

Или «от тайги до Британских морей» –кто еще там сильней?

«Бой будет завтра!»

А пока... вот мы и немного познали историю нашей Великой России! Не призабудьте...

 

Веками росла и ширилась Российская Держава. С кем только не воевала за это время: с татарами и монголами, поляками и шведами, турками и французами, Антантой и немцами, с японцами и многими другими. И где только не побывал и воевал российский солдат – в Европе, Азии, Африке, Америке (до полного комплекта не хватает только Австралии и Антарктиды). «Служить Отечеству я рад!»

«Прислуживать вот только тошно!» В разные времена и моменты от большой огромной Российской Империи отпали территории, отгрызались «куски», пропадали из-под ее власти земли и города: Аляска, Финляндия, Польша, Порт-Артур, Крым (который недавно вернулся домой) и, наконец, вскорости после неудачного последнего переворота 91-го года (...балет «Лебединое озеро») – Прибалтика, Малороссия, Белая Русь, Приднестровье, Кавказ, Средняя Азия.

Русь. Россия. Российская Империя. СССР. СНГ. Российская Федерация.

«Вы жертвою пали в борьбе роковой...»

«Это есть наш последний и решительный бой...»

... С судьбой государства неразрывно связана и судьба человека.

Вы ждете многого, думаете, мечтаете, планируете. Но всё это в области будущей запредельности. Правда состоит в действительности происходящего с вами, что само по себе уже труднодоступно, необъяснимо, непредсказуемо, что и наречено человеком одним коротким емким словом «судьба».

 

«Листья под ноги ложатся...

Листья желтые...»

 

 

От автора.

 

Я не выдумывал этот роман, он сам пришел из далеких и гулких лет прошлого. И роман-то, как таковой, не задумывался мною заранее, совсем не замысливался как хитросплетение повестей, хоть и вроде как-то связанных меж собой. Всё получилось просто и обыденно, как оно и должно быть и случиться – потянулась ниточка, вилась и начинала скручиваться в большой тугой клубок. И опять же – не я виноват в случившемся, видно, время пришло выплеснуть наружу всё увиденное – услышанное – изведанное. Сначала родилась на свет первая повесть под эгидой военного боевика, цель которой была преподнести для современной молодежи интересный и захватывающий, изложенный уже чуть ли не в современном стиле, подвиг военных.

Вторую повесть со злободневной темой можно назвать драматическим боевиком.

Повесть третью уже с натяжкой можно обозвать военными приключениями.

Про войну с Японией литературы и художественных произведений явно недостаточно, эта малая война слабо просматривается на большом военном фоне.

Перед вами не документально-историческое повествование; и даже не историко-художественное произведение. Вы найдете множество огрехов, неточностей и несоответствий – военные профи и военные историки поморщатся, читатель же, надеюсь, простит, поймет, прочитает, попереживает за наших героев, за многие исторические события, которые упоминаются в романе.

Было ли всё это? А как же! Не забываются Ревущие Сороковые в памяти людей и поколений... смею надеяться не на милость божью, а на суд человеческий. И какая разница – реальны, полуреальны или полувыдуманы наши герои – факт тот, что они были, есть и будут в этом удивительном и трудном нашем мире.

... И еще – так хочется добавить о героях. Вы же про этих людей знаете и слышали. «Кто жесток, тот не герой», — сказал Петр I. И пусть Герой СССР ушел в историю, Герой России – остался. История Советского Союза знает имена своих героев: Героев СССР – летчики-истребители Кожедуб и Покрышкин (трижды), дважды Герой летчик-североморец Сафонов (погиб в 1942-ом), артиллерист Петров, Орлов (Герой Союза и Герой Соц. Труда). Сталин в свое время отказался от второй звезды Героя. Другие не отказывались от Звёзд – Н.С. Хрущев (три), Брежнев Л.И. (пять). Герои Социалистического Труда, люди от науки – Курчатов и Королев, Сахаров и Александров, Келдыш. Герои – они и есть герои...