«Пережиток» прошлого

Дата: 24 Октября 2015 Автор: Чекусов Юрий

Жизнь прожить не поле перейти. Не нами сказано было, не нам и оспаривать. Не так это всё просто, как кажется на первый взгляд. Можно ее прожечь без пользы, прошагать по ней бесследно, сгореть запросто, не оставив после себя доброй памяти... А можно и прожить так, что эхо её будет звенеть в словах и поступках потомков. Ведь всем же известно знаменитое: «… и жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор... и чтобы умирая мог сказать...».

Десятки людей, мертвых и живых, ныне здравствующих и канувших в вечность, проходят перед глазами. И сейчас, глядя с высоты начала девяностых годов двадцатого столетия, мы можем подвести итоги и суть жизненного пути наших героев; если быть поточнее - судьбы одной женщины.

* * *

1.

На хуторе, затерявшемся в живописной местности центральной Украины, преобладали в основном украинцы. Но было много и поляков. История, прошедшая в этих краях кровавым шествием турков и засилием шляхты, а потом и гнётом там русского самодержавия, не оставила однородным население хутора.

Узефа была чистокровной полячкой. Но так уж сложилось в ее судьбе, что родилась она не на польской земле, а в этом богом забытом, большом и бестолковом хуторе. Шел тысяча девятьсот восьмой год - тяжелое время гнета и реакции после революционной вспышки, когда она появилась на свет у своих родителей, кстати, также не видевших и не знавших свою родину. Всем своим настоящим положением и жизнью здесь, среди малороссов, они были обязаны своему воинственному деду. В год рождения внучки, единственной однако, было бы ему лет под семьдесят. Многовато, конечно, но были на то причины, объясняющие, почему он завел семью только в возрасте сорока лет. Он так громогласно бы радовался рождению Узефы, растил бы ее, а когда пришло время - рассказал бы ей, как спустя несколько лет после скандальной отмены крепостного права в России поднялась на борьбу растоптанная Польша... Как он, небогатый пан, тогда еще молодой и, быть может, оттого глупый - что за годы, двадцать три – примкнул к восставшим. Всё и всех потопили в крови, сломили расправами. Он, чудом уцелевший, загремел кандалами по Сибирскому тракту. А потом были годы каторги, снизошедшая милость на разрешение вернуться. Но не в Польшу. Оттуда, из родных краев, только привёз он из своей кратковременной поездки красивую панни. И зажил с женой на Украине. Для будущей жизни выбрал места дозволенные, разрешенные, но поближе к своей, теперь ставшей для него окончательно недосягаемый, Родине. Отсюда, с хутора, который правильнее было бы назвать большим селом, состоящим из десятков разноликих хуторов, рукой было подать до старинного городка Бара, где был костел... И в который он всегда входил с дрожью в душе. О, орган! О, родные, ласкающие звуки, переносящие его на много лет назад в родовитое небольшое поместье под Варшавой. Он выходил из костела умиротворенный, а взгляд натыкался на православную церковь, возносившую свои кресты к небу тут же, рядом - Россия не забывала также о своей пастве, о заблудших душах малороссиян.

И ещё одно. Не так далек был и знаменитый Каменец-Подольский, испокон веков польский город. Изредка наезжая туда, мятежный пан надолго затихал и успокаивался -потеряно бродил по брусчатке и витал в воспоминаниях или же запокойно пил. Все в этом городе было историей: и река Смотрич с ее каменными отвесными берегами, в коих был похоронен в свинцовых водах Юрик Хмельницкий, сын знаменитого Богдана Хмельницкого, и старая крепость, где в начале девятнадцатого столетия держали в яме крестьянского вожака Устима Кармелюка, но какое было до всего этого дело старому пану. Зачем ему эти страшные метки украинского освободительного движения, если еще свои не зажили раны!

... Родители Узефы нрава были кроткого, в дела мирские вникали мало, в междоусобные распри и перепалки старались не вмешиваться. Достался им от деда Узефы дом, на две половины, достаточно вместительный, крытый соломой. День и ночь пропадал отец на своем клочке земли, обильно поливая его потом, мать хлопотала по хозяйству, приобщая к этому делу и юную Узефу.

Грянула война. Потянулись долгие и нудные годы тяжелейшей жизни. Кто-то выбивался из сил, стараясь из последних сил прокормить семью, а кто другой куралесил во главе с компанией подобных по селу и горланил пьяные песни. Просвета не было. Не видел его и отец Узефы. «Что-то говорить, обсуждать настоящее положение? – отвечал он со страхом, когда его пытались спрашивать подобные вещи. – Ни-ни. Хватит с меня примера моего отца». «Ну ты сравнил, - отвечали ему, - Не то сейчас время». Но тихий поляк отмахивался руками и, уходя, ронял: «В политике не разбираюсь. Без меня обойдутся». Вслед ему ворчали: «Ну-ну, уж как-нибудь, с божьей помощью. А может он всё же прав, полячишко?»

Мировая война сменилась гражданской. Чуть ли не через день менялась власть в селе. Вот посвист пуль, цепь атакующих и бравые крики. Узефа, с интересом наблюдающая за движущимися точками бойцов и не обращающая внимания на грозные окрики матери, громко и радостно оповещала отца, притулившегося у печки:«Тятя, красные!» Бежали на улицу и вывешивали красный флаг.

Узефа не понимала страха своих родителей, ей было просто смешно смотреть на их серые лица, когда она в очередной раз, все так же громко и радостно, провозглашала «…Наступают» ...Такие-то и такие. К примеру, белогвардейцы. Или красные. Или банды зеленых, синих, петлюровцев и прочих разноцветных мастей. Но повадки и нравы пришельцев она уже знала. Всех больше ей нравились красные. Цепью или лавиной они неукротимо врывались в село, потом пропыленные и угрюмые хоронили погибших товарищей на местном кладбище и приводили себя в порядок. Брились, умывались, ели предлагаемую им картошку и изъятые у местных богатеев продукты, добродушно подшучивая или заигрывая с девчатами. Узефа не боялась их, всегда в таких случаях сбегала из дома, не слушая угроз и наказов отца, и, разинув рот, смотрела на красноармейцев. Они никого не обижали, не грабили хаты и не разоряли очаги, но прочесав хутор отводили в ближайший лесок с полдесятка прилично одетых людей с бегающими глазками и тогда оттуда гремели приглушенные выстрелы. Затем назначали председателя Сельсовета, и через день-два уходили дальше, или же подтяжким равномерным давлением белых покидали его небольшими отрядами. При белогвардейцах Узефа была уже не такой смелой и слушалась родителей. Белые на глазах у всех рубили пленных красноармейцев, вешали активистов сельсовета, разоряли хаты хозяев, попавших под донос, и назначали «голову»-старосту села. А потом, с чувством исполненного долга, садились за столы и начинали гулять. Крепко, до утра, с морем вина и визгом женщин, силой ли притащенных на эти оргии, пришедших ли по доброй воле. Но белогвардейские караулы на окраинах села стояли крепко и надежно, и верно охраняли покой господ офицеров одураченное мобилизованное крестьянство. День-другой отстреливается белое воинство от наседавших на село местных банд или петлюровцев, пытается с ними вести переговоры... И мерной, кованой поступью уходит дальше.

Вот тут-то и начинается самое страшное. В таких случаях не только Узефа, не только взрослое население бедных слоев, но и именитые богатеи боялись высунуть нос на улицу. Банды местных атаманов с улюлюканьем вламывались и растекались по улицам. Эти уж не назначали сельское начальство, сами с усами. Дико храпели кони, неся озверевших седоков со сверкающими клинками, грохотала тачанка, изрыгая тупым рылом пулемета огонь по всем без разбора попадающим на пути окнам. Особенно прославилась в селе своими налетами банда Черного Головня. С победоносными воплями врывались они, круша на своем пути вся и всё, изгоняли полностью из села противника - если он был малочисленен, никогда не преследуя его далее крайних хат, и... рубили кур, просто так - от охотничьего азарта своих далеких предков - стреляли коров и людей, поджигали хаты, насиловали женщин. Взгляни косо на них в ту минуту - пуля, открой рот возразить – прикладом по зубам, вступись за молодую невинную дочь - бомбу в хату... Ну, а если ты стрелял или оказал сопротивление, то тогда... Всех «красных», и даже «розовых» тащили на сельскую площадь на расправу. Пьяные бандиты вмиг сдирали одежды с жертв и пороли беспощадно, вкладывая одинаковую силу удара в молодые и старые мужские и женские тела. Особо опасных вешали принародно, для чего сгоняли народ. К концу «рабочего» дня допрашивали кое-кого из задержанных и заливали свои глотки мутной самогонкой.

Любил Черный Головень, что греха таить, когда село встречало его флагами. Его, лично придуманными флагами – смесь зеленого фона с каким-то лиловым трезубцем. Ох, как любил, что, не видя эту зелено-лиловую мазню на чьей-либо хате, повелевал запирать ее и поджигать тут же, немедленно! Так и вспыхнула раз хата родителей Узефы. Выскочил было в окно отец семейства, где уж тут политикой заниматься, надо дом спасать, но шашкой развалили ему в мгновение ока голову. И ускакали прочь, видно спешили. А их, освободителей, уже с почетом принимали знатные люди села, все почему-то с помертвевшими лицами. Лишь Андрей Крушинский, богатый крестьянин, держался свободно. Но к тому благоволил сам атаман. Знали прекрасно оба, чье мясо кошка съела - поставлял Крушинский безоговорочно и аккуратно Черному Головлю оружие и продукты.

Но все поганое выжгла пролетарская революция - вышвырнула поляков и румын, воздала по заслугам бандами их укрывателям, - и теперь уже сама непобедимо властвовала в селе. Повеяло новым, еще как будто издалека. Подняла избитую голову беднота, но матерели и кулаки. Случай, кровавый и дикий, избавил село от нежелательных сожителей - при проведении подразверстки завязалась стычка, переросшая в вооруженное сопротивление кулаков против представителей Советской власти. Далее разбирался выездной трибунал ЧК.

Помертвело село с тех пор, сильно обезлюдело. Убивались по кормильцам вдовы и женщины. Причитали по-разному: «Федор, на кого ты меня покинул! Будь прокляты буржуи с вашей войной!» «... Вася, черт тебя понес с этими белыми! Не мог в лесу укрыться. Маюсь теперь с четырьмя ребятами.» «Петр, отдал бы ты вовремя зерно Советам, может и жили бы еще вместе!» «Эх, Андрей, Андрей, каково тебе в Сибири!? Слава богу, что хоть одного сослали,» - причитала жена Крушинского. А из соседней хаты можно было услышать следующее: «Николай! Сын мой... И зачем ты ввязался в эту драку? Милиция сама разобралась. Эх, комсомолия...»

Разрослось, располнело за это время сельское кладбище, приняв к себе на вечное поселение кулаков, красноармейцев, анархистов, белогвардейцев, коммунистов, до времени угасших людей, женщин, детей. Камни, кресты, обелиски, звезды. Да-да, и красные пятиконечные звезды, настраивающие кладбище на торжественное внимание.

Красная заря вставала над старинным селом. Строилось оно, росло, осаживались здесь люди пришлые и люди, вышвырнутые ранее круговертью времени из этих мест. Да и городские, кто имел здесь родных, потянулись сюда - голодно в городах.

Вначале был кооператив. Потом создали колхоз. В муках рождался последний,  в сходках, в спорах. Соберутся мужики вечерком и балакают, кивают мыслями на ту, пограничную сторону - румынскую Бессарабию. «А как там? Впрочем, у нас лучше - теперь у каждого земля есть, своя, собственная.» И в собственность эту крепко вцепился сельский мужичок - ранее и не думавший, что падет на их головы такое счастье - мертвой невидящей хваткой. Всё! Предел! И уже не понимает, что Советское государство предлагает ему еще лучшую долю, ему - мужику, через которого и стремится окрепнуть еще больше само. Так надо, так требует время! А он, в это время, свернув цигарку, думает или же рассказывает: «Это, был я у дядька, в Могилеве, да-да - в Подольском. Ну вот, стою на берегу Днестра, смотрю туда, где уже не наши. Были наши - я еще молодым ездил туда вино пить (прекрасное, надо сказать) - стали ваши. Это просто понять: были российские бессарабы, стали румынами. Теперь там бояре всему головой. Конечно, не местные, таких там сроду не было. А крестьяне как жили раньше, так и ноне живут. А может хуже? Кто его знает, не видно с берега. В нашей газетке, правда, пишут, что еще хуже у них стало. Думаю, верить можно - газетка не соврет, ее умные люди пишут, везде ездют, все видят. Глазастые. Да вот только подсказал бы мне кто, вступать в колхоз аль нет?»

... Неторопливо шла Узефа. Теперь в ней трудно было распознать ту шуструю высокую девчонку, которая когда-то радостным голосом кричала отцу о приближающихся к селу солдатах. Вытянулась она, повзрослела, налилась тем соком, что так ладно отличает сельских девчат от заморенных городских. Но душа ее и сердце пока свободны. Живет Узефа с матерью. Отец покоится на кладбище, куда часто ходит - проведать его, как она сама говорит - мать Узефы. На могилке лежит скромный камень. Ни надписи, ни оградки, а небольшой намогильный холмик наглядно вещает миру сему, что покоится под ним человек, имя которого останется на будущее безвестным.

«Куда пойти? - думала Узефа. - Молодые будто с ума посходили - вместо вечерних гулянок они в сельсовет!» Она сердито фыркнула, и даже топнула ножкой, ибо на гулянки ходить начала с некоторых пор. Но пока не встретила там никого такого, кто честно и бесстрашно опалил бы ей взглядом глаза и кто заставил бы ее покраснеть - нет, не от сального словечка или щипка - от предчувствия чего-то нового, неизведанного чувства и мечты запретного.

Она так задумалась, что шла чисто механически. «Может, зайти в сельсовет? Или пойти в избу-читальню - там тоже интересно,» -и неожиданно, уже буквально в трех шагах от сельской площади, повернув за угол торговой лавки, столкнулась с кем-то. В страхе отшатнулась назад, перепугавшись не на шутку, а перед ней, открыто улыбаясь, стоял высокий широкоплечий парень. «Ой, какой ты огромный! - сорвалось невольно с языка Узефы. -Ты кто такой?Не местный, наверное, что-то я тебя раньше не видела». «Обиду говоришь, - прогудел в ответ парень, - я-то местный, а вот насчет тебя сомневаюсь, к тебе-то это как относится?» «Можешь не сомневаться, богатырь, - Узефа смотрела на него, не скрывая своего восхищения. - Село большое, просто не доводилось встречаться. А может и просто не замечали друг друга, а?» «Как это не замечал...» - начал парень, и одновременно с ним у Узефы вылетело: «Такого не заметишь...» Оба прервали фразы, не договорив их, с раскрытыми ртами глянули друг на друга и - парень широко заулыбался, а Узефа заразительно рассмеялась.

Так вот и стояли они, не находя сил двинуться - обойти этого симпатичного здоровяка, эту милую дивчину, - лишь насмешливо уже усмехалась Узефа, да на лице парня как будто застыла глуповатая, но счастливая улыбка. «Куда ты идешь?» - первой нарушила молчание Узефа. «В сельсовет». «А кто же ты такой, что держишь путь в такое светлое будущее, как наша сельсовет - маяк заблудших и отсталых? Зевака, любопытствующий или кто другой?» - Узефа уже взяла себя в руки. «Я комсомолец.» «Не поняла, это имя твое что ли? – Узефе все было понятно, но насмешка взяла верх - возникло неодолимое желание зацепить, обескуражить этого с виду добродушного парня. А тот вроде даже как бы обрадовался и сразу выпалил: «Зовут Антоном. А комсомольцы - это... как бы... чтобы пояснее сказать». «Знаю я их и что это такое, друже. А ты, значит, Тосик?!» Антон ошарашенно промямлил: «Меня никто так еще не звал». «Ну и что?»

... Парень оказался настойчивым, но и своенравная Узефа знала, что делала. Прозрение пришло ей вдруг, сразу, да и, видно, не одной ей - они полюбили друг друга. И когда однажды он, легко подняв ее на руки, шагнул к затененному уголку леса, Узефа холодно и решительно сказала ему: «Нет, Тосик, не делай сейчас этого. До свадьбы не дамся...» «Глупая, я люблю тебя. И так все ясно. Чего ждать? У меня кровь кипит, не могу смотреть на тебя равнодушно,» - и он по-хозяйски начал расстегивать пуговички на её кофте. Узефа не сопротивлялась, спокойно смотрела на него. И когда сверкнула её грудь, он обезумел и припал к девичьему телу. «Тосик, - резко выдохнула Узефа. - Не трожь меня. Я не хочу, обманешь, а потом бросишь! Знаю я вас». Антон задохнулся от гнева: «Так я не первый у тебя? Силой возьму-у-у!» «Первый будешь... - тихо ответила Узефа. - А силой сейчас возьмешь - не жить мне тогда не только с тобой, но и на этом свете!»Откачнулся в сторону Антон, резко вскочил на ноги и уткнулся взглядом в противоположную сторону, в далекий горизонт. А Узефа долго и недвижно лежала на теплой земле, не в силах встать, и в голове у ней стоял туман и гудел неумолчный шум прибоя. Из-под приспущенных век смотрела она на ставшего для нее так дорогим человека и ждала, ждала, пока он повернется к ней. Он повернулся с ней, глухо выдавил: «Твоя взяла. Может, ты и права».

... Да, в тот раз она настояла на своем. Единственный в их совместной жизни раз, первый и последний, а потом все делала именно так, как он того желал или что-то близко к этому...

 

2.

Поселились молодые в доме матери Узефы. Тускло угасала жизнь пожилой женщины в одной половине просторной хаты, а в другой в это время расцветала любовь Узефы и Антона. И родился у них сын, крепкий, похожий на отца. Антон был вне себя от радости. «Узефа, дорогая, - бормотал он, с любовью глядя на жену. - Какого ты мне богатыря подарила!» Но взять малыша на руки не решался, видно не давала этого сделать боязнь за свои сильные широкие руки, могущие ломать железо, пахать и крушить деревья, а вот сына взять... Узефа, глядя на него, улыбалась.

Она знала не понаслышке, а видела наяву и слышала сама, как оплакивали свою долю многие ее подруги, вышедшие замуж недавно, и женщины, семейная жизнь которых началась уже давно. Редко у кого из них было спокойствие в семье, взаимопонимание, не говоря уж про любовь... Деспотизм мужиков, их упреки и ничем необоснованная злость и гнев, доходящие до тумаков или же оканчивающиеся избиением. Можно было и принародно получить от собственного мужа в подарок грязное слово, от которого разом выворачивалась душа наружу; вечером наблюдать, как истязается женщина на чьем-либо дворе - голой выгоняется пьяным мужем во двор, или им же таскается за волосы. Мало чем в этом отношении отличались и молодые, неженатые парни... и не оттого они были такими, что жестокими их рожали матери - они, обладавшие честностью, мужеством и трудолюбием, будто заранее знали, что нет иного выхода из этого слепого круговорота, где все временно и тускло. Оттого и портили невинных девок, которые в отличии от парней видели в этом не минутное удовольствие, а нечто большее и светлое. Девушки, выходя замуж, становились... собственностью мужа. Видно, зная все это, и не далась Узефа сразу Антону...

Ничего плохого не было в любви Узефы и Антона. Ни разу не поднял он на нее руки - она оценила это. И близость их была ярким костром, в огне которого они сгорали в обоюдном согласии - вот еще чем нравился Антон Узефе. Она никогда не мучилась, что это временно, была покойна и верна, радуясь, что живет в эпоху просветления жизни женщины.

Антон иногда незлобно посмеивался над ней: «А что, ты так всю жизнь и проведешь ради дома?» Узефа не сердилась: «Надо сына воспитывать, тебя кормить и обстирывать, за хозяйством смотреть, да и за матерью приглядеть. Сможешь ли ТЫ это?Уж такова наша бабья жизнь». «Но пора и о комсомоле думать, о делах колхозных и общественных,» - он, будучи старше Узефы на три года, мыслил в отличии от жены большими масштабами. «Обойдутся без меня. Я человек незаметный, против колхоза возражений не имею, а остальное мне малоинтересно. Я лучше свою душу в тебя вложу – тебе веселее и легче будет и в жизни и на работе.»

И вложила. Все свои силы и душу в семью и колхоз. Мучительно зарождался колхоз, с треском ломал устоявшиеся веками основы крестьянской жизни и взаимоотношений. Антона, ставшего к тому времени комсомольским вожаком на селе, назначили бригадиром, и теперь он дни и ночи пропадал в поле.

Придя поздно вечером домой, грязный и усталый, он сел прямо тут же на лавку в углу. Узефа бросилась к мужу: «Тосик, какой ты чумазый. Я сейчас, у меня все готово». Она кинулась в тесную кухоньку, загремела у печки. А Антон, приходивший домой таким измотанным уже не первый вечер подряд, удивленно смотрел ей вслед. Будто увидел красоту Узефы заново! Расцвела, чуть раздалась в бёдрах, округлилась. Она, Узефа, и тогда была привлекательной для Антона, а сейчас тем более. «Как прижмется такая в постели, гибкая и упругая, пышет жаром... невольно всколыхнешься,» - подумалось Антону. Он окликнул жену.

«Не суетись. Разговор есть, ужинать потом будем - успеется.» Узефа осторожно присела рядом, глядя встревоженными глазами на мужа.

«Сегодня порешили насчет приусадебных наделов. Будут мерить по тридцать и шестьдесят соток на хозяйство. Это в зависимости от едоков, количества работающих в колхозе, от сознательности человека и от его пользы в сельских делах. Нам выделили шестьдесят соток, завтра землемер нарежет. Поэтому я, как активный и сознательный колхозник, считаю, что тебе, Узефа, пора идти работать. За Стасиком посмотрит мать. Мы будем в колхозе, она - хлопотать по дому. Ты что-то не поняла? Или не хочешь понимать? А зря. Хочешь или не хочешь ты этого, а обстоятельства вынуждают нас так сделать. Люди болтать уже начинают, что жена бригадира Цивинского сидит дома, хоть и числится в колхозе. Мы живем среди людей, и с этим надо считаться. Ну как?Со Стасиком, я же говорю, мать посидит, не переломится. Работать надо, Узефа.» «Антон, я помню свои слова. Если ты считаешь, что мне надо идти работать в колхоз, я пойду. Однако толку от меня было бы больше дома - огород сейчас кормит нас лучше, чем колхозная нива. Кто будет теперь ухаживать за ним? Мать одна не потянет.» Антон, хоть и муторно было у него на душе, усмехнулся: «Вместе вытянем. Придется и мне на него время выкраивать. А колхоз - дело будущего, иного пути нет. Плох он или хорош - время покажет.»

Но не повезло колхозу в первые годы его существования. Выдался малоурожайный год, и веру людей в хорошее будущее как подрезало. Мизер выдавали на трудодни... Люди хмуро получали зерно, овощи, молча отходили в сторону и тупо усаживались на землю.

Колхозники понимали, что во всех нагрянувших бедах виновато посевное зерно - лучше не было, погода, неурожай. Они вложили в будущий хлеб все что имели и могли - старание, беспокойство, труд, взамен получив крохи, на которые до следующего года ни при каких ограничениях не проживешь.

Колхоз все же не развалился. Вспашка, посев, уборка, сенокос, сбор фруктов и овощей, ремонт, строительство... Но всё это не хватало рабочих рук. Прорывы, недочеты. И много времени отвлекали колхозников их приусадебные наделы: люди, вольно и невольно, стараясь свести концы с концами, не выходили на работу, обильно поливая потом - часто даже во время страды - свои огороды, а не колхозные поля. Тогда шел по селу бригадир, председатель колхоза, работник райкома. Стучали в окна: «Выходи, хлеб пропадает». А у иных из колхозников уж и веры в колхоз нет, хоть и не уходят из него - одному легче пропасть. Вот в такое неспокойное время и приняло правление колхоза решение об уменьшении приусадебных участков нерадивых колхозников. Те, у кого огород составлял тридцать соток и меньше, от этого не пострадали - руководство колхоза мыслило трезво, понимая, что таких «резать» нельзя, что колхозники хоть таким образом сведут концы с концами. А вот у тех, у кого шестьдесят соток... И стучались в окна и двери, предлагая колхозникам и колхозницам выйти на работы в выходные, праздники, ночью. Кое-кто не выдерживал... и лишался враз половины огорода.

«Узефа, выходи. Срочная работа есть, - у окна стоял один из работников правления. Цивинская удивлённо взмахнула руками: «Да ты что, с ума спятил? Или горит там у вас опять что? Какая еще срочная работа? Дайте отдохнуть хоть, вы же сами разрешили отдохнуть денек». «Ну-ну, - раздалось в ответ, - Обстоятельства изменились. Что коровы жрать зимой будут, если мы сейчас отдыхать будем?» «А я что есть буду, коли с огородом не закончу?» - окончательно рассердилась Узефа. «У меня тоже семья и огород. Но иду же…А вас каждого уговаривай, - сердито буркнул правленец. - Так идешь или нет? Уговаривать долго не буду, надоело. Да и сама знаешь, что за этим стоит». «Знаю, кликуша, не первый год замужем, - отрезала женщина в ответ. - Только ты учти вот еще что –Антон-то мой больше в колхозных делах ночует, чем дома, так что не хватит у вас силенок подрезать нашогород». «Ну-ну, потише. Может и не хватит... Да, впрочем, и сама должна понимать, что надо идти. Совесть надо иметь, а с каждым из вас больше пререкаешься, чем на всю работу время уйдет. Там работы-то на несколько часов. Зато трудодень будет...»«...На который грош получишь, - продолжила угрюмо Узефа. - Даже на уплату налогов за землю, коровенку и фруктовые деревья не хватит. И не жалко тебе меня, такую вот, с брюхом, гнать на работу, а?» «Дадим что полегче. Что я сделаю? Раньше тяжелее было. На огороде на своем можешь работать, а в поле, говоришь, нет.» Узефа взглянула на свой вспухший живот - ждала второго ребенка, - обронила:«Куда приходить?»

Да, Цивинская была права - налоги забирали львиную долю. И надо было хорошо трудиться, да и крутиться, чтобы не сломало тебя это тяжелое ярмо. Сдавать продукцию - молоко, яйца, фрукты - в местный заготовительный кооператив обязывали, но платили там по бросовой цене. И чтобы выкрутиться из создавшегося положения, часто приходилось рано поутру взваливать на себя связанные между собой корзины или мешки и идти пешком - за десяток верст - в райцентр Копай и там продавать горожанам продукты. Узефа была не одинока в таких походах, часто ходили они в город по двое-трое, не так страшно кучейидти, да и веселее. Там, продав на рынке принесенное, с тоской смотрела она наплатки, бусы, цветной и красивый материал и...возвращалась - одна или с товарками - обратно домой. Антон обычно подшучивал над ней после этого, видя ее грустной:«Что, видела опять прекрасный платок? Или хорошее зеркальце?» В ответ она вспыхивала: «Тебе-то что? Все равно не поймешь! Тебе, может, одной фуфайки на всю жизнь хватит, а женщина так не устроена. Баба - она привлекательной должна быть!» Антон понимал последнюю фразу так как следовало, он не допускал и мысли, что Узефа может загулять в тайне от него - и поэтому тушевался, гас. Легонько обнимал жену, прижимал ее к себе - она не отстранялась, затихая в его сильных руках.

Родилась у них дочь, худенькая, но крепкая. Однако недолго Узефа была около девочки. Лишь та чуть окрепла и подросла, вновь Узефа вышла на работу в колхоз. Дома оставались Стасик с маленькой сестренкой и мать Узефы, которая в последние годы очень тяжело болела.

Встал на ноги колхоз. Хоть и далеко было до обилия, но люди уже не помышляли о возврате к прошлому. Хорошо помогло колхозу государство, поля колхоза уже пахались тракторами с МТС. Колхозники почувствовали себя увереннее, в глазах их уже редко когда загорался огонек обреченности.

Зимним прекрасным днем ворвалась в село Новая Конституция Советского государства, превратившаяся во всенародный праздник. На площади толпился народ. Шутки, смех. Гармонь, балалайки. И веселые украинские песни, иногда перемежающие старинными грустными напевами. Степенно в сторонке стояли старики, отдельные кучкой волновались пожилые бабы. А по площади, окруженные кольцом народа, в лихом танце кружились молодые парни и девки. Радостно блестели у всех глаза, радость прорывалась у всех в движениях. Шныряя в толпе, бегали сельские мальчишки. Узефа, потерявшая в этой кутерьме народа юркогоСтасика, махнула рукой. Ворчливо начала ругать стоявшего рядом мужа: «Тосик, куда пропал этот сорванец? Стасик! Стасик! А ну сейчас же иди сюда». Но мальчишка не отзывался, лишь заплакала на руках Узефы полуторагодовалая Наденька. Антон пытался успокоить их обоих, но тщетно.

А праздник кружился вокруг них, втягивал в свой торжественный круговорот. И не было в этот день тяжелых прошедших будней, не было место разочарованию и тоске.

А когда упала темнота на село, начали разбредаться колхозники по домам, где в тепле и уюте ожидали их празднично накрытые столы. Гуляли поодиночке, семьями, группами - кто как мог или хотел. Антона с семьей приглашал к себе председатель колхоза Охримчук. «Идем, - гудел он. - Забирай семью в полном составе - и ко мне. Имеем на это право! А что?»Обвислые усы Охримчука затряслись в еле сдерживаемом смехе. Антон улыбнулся, вопросительно взглянул на жену: «Я бы согласился. А ты как смотришь на это?»

Но пришлось отказаться Антону от такого заманчивого предложения. Откуда-то сбоку вихрем налетел на него Федор Цивинский - старший брат Антона: «Нашел, нашел! Наконец-то. Все, сегодня ко мне, прямо сейчас. Почему глаз не кажешь своих передо мной, али боишься старшего?» «Да, работа, - смутился Антон. - Я бы с удовольствием к тебе, Федор, да председатель приглашает». «Что? – старший Цивинский повернулся к Охримчуку. - Слушай, думаю ты мне его сегодня уступишь, а? Соскучился я по нему, хоть и рядом живем.» Федор захохотал. «И жена покоя не дает мне - не приходи, говорит, сегодня домой без Узефы и Антона, уж очень они ей нравятся.» Охримчук окинул всех испытывающим взглядом, покрутил ус. «Тогда даю вам сроку час – и ко мне. Не мешает нам, коммунистам, собраться и за столом всем вместе, может и добрую мысль какую родим. Ну как?»Все остались довольными таким решением.

Шумно было в тот вечер в хате председателя. Собрались за его столом друзья и единомышленники. Спорили, шумели, говорили, веселились. Хозяин с улыбкой смотрел на всех, не забывал кому подлить самогонки в стакан, где направить разговор в нужное русло. Были здесь кроме Федора и Антона и их семей и Анатолий Прокофьев с женой Анной, и бригадир Александр Клинов, бывший командир Красной Армии, и другие. Клинов пришел к Охримчуку один без жены, а на вопрос, где же он забыл свою Александру, угрюмо отмолчался. Более Клинова никто уже не спрашивал, где же его жена - знали, что живет он с ней не очень хорошо и разногласием этим было их разные политические взгляды. Лишь молча подошел к Климову Прокофьев - секретарь партъячейки, и похлопал его по плечу. Он-то, Анатолий, всё понимал: их жены были родными сестрами, дочерьми бывшего зажиточного кулака села Андрея Крушинского, привечавшего в гражданскую войну атамана бандитов Черного Головля. Но отличалась Анна и Александра друг от друга как небо от земли: Анна была работящей и честной женщиной, чего уж нельзя было никак сказать про ее младшую сестру.

Хорошо посидели и поговорили в тот день у Охримчука. Обговорили колхозные дела, дали наставления будущему коммунисту Антону Цивинскому, поговорили и о партийных делах в районе. А о последних было что сказать...

Неспокойно было то время. И, быть может, стоило промолчать, ибо... Не прошло и несколько месяцев, как был арестован по доносу Анатолий Прокофьев; расстрелян директор сельской школы. Вот тогда и пришел ослепленный гневом Антон кАлександруКлинову – новому секретарю партъячейки. «Объясни, - потребовал Цивинский. - Что мне делать в вашей партии, если там убивают и судят очень хороших людей?! Я не поверю, что Прокофьев окулачился!И пусть его Анна– дочькулака, но как она ведь здорово изменилась при нем в лучшую сторону. Моя Узефа волком смотрит на мать Анны и твоей жены Саши - бандиты Голавля зарубили ее отца. Но с Анной она в дружественных отношениях, а вот твою терпеть не может!Скорее ты окулачишься, чем Прокофьев!»Клинов поморщился, он не любил когда задевали в его душе эту больную струну - он любил жену, хотя давно понял, что той кроме постели и домашнего хозяйства больше ничего не надо. Но как, как все это объяснить этому парню, если он сам, Клинов, не понимал всего происходящего и с минуты на минуту ждал, когда за ним приедут люди в военной форме.

... Шли месяцы, годы. Строилось и разрасталось село Попова. Креп колхоз.

Родился у Узефы третий ребенок. Сын. Назвали его Александром. Произошло это в тот год, когда Советская Армия провела свой освободительный марш по землямЗападной Украины и Западной Белоруссии. Вновь стали едиными эти республики. В состав Советского Союза вошла и Молдавия - бывшая румынская Бессарабия.

Во многих семьях обычно бывает так - спроси мать, кого она любит из своих детей больше других, то услышишь в ответ, что все они равны и любимы перед ней. Но вот отголоски, оттенки ее отношения к детям... Узефе, родившей и воспитывающей троих, ближе всех был последний - Александр. И любовь эту - огромную, безграничную пронесет она через всю жизнь. Саша, ее маленький, последыш, стал для Узефы всем смыслом жизни. Антон, всегда такой внимательный к жене, проглядел это событие, лишь что-то почудилось ему да подумал: «Пройдет. Что это она вдруг воспылала к мальчишке такой любовью? Стасик, уже вышедший из возраста детской ревности, беззаботно бегал по своим мальчишеским делам, на мать внимания мало обращал, но отца боялся и слушался. Наденька же, еще маленькая, липла к маме, подчас взрываясь такими приступами ревности - почему мать забывает про неё? - что только берегись, попадало на орехи всем. А Узефа будто ушла в себя, переключила внимание на младшего, обхаживая старших чисто механически. Будто чуяла она, что Саша - последний у неё, хоть и молодая была и полная еще сил и красоты: что там какие-то три десятка лет жизни!

В тот, сорок первый год, родился хороший урожай. А в июне, едва лишь предполагая об этом, люди Украины услышали, узнали, увидели, что надвигается на них черная стена бедствий.

«Батя! Война! Батя! Война!» - Стасик захлебнулся в словах. Антон тяжело оторвался от пилы, медленно привстал с чурбака. «Что ты болтаешь, сынок?!»В дверях хаты с двухлетним Сашей показалась Узефа. «Что случилось, Тосик?»

Заорал истошно малыш. В такт ему заверещала откуда-то из кустов Надька. Опешенно стоял Стас и смотрел на посеревшие лица родителей.

Понял Антон. Повернул голову, устремил свои глаза в том направлении, где за деревьями и холмами расстилались колхозные поля. «Война? А как же мирные будни, поля, дела, колхоз? Колхоз!? С таким трудом, в крови и в поту поднявшийся из небытия, из развалин худой крестьянской жизни! Что будет с ним? И, наконец, вообще, с мирной жизнью и трудом? С такой болью все это доставалось. И это всё должно, вот так, запросто, рухнуть в этот солнечный прекрасный день? У-у-у, гады...!»

3.

С какой болью, в какой борьбе достался Советскому государству колхозный строй! Сотни и тысячи преданных борцов партии и народа отдавали жизнь в борьбе за победу колхозной жизни, отдавали ее для того, чтобы тысячи крестьян сменили свое однобокое убожество на общее счастье. И колхоз победил! Быть может, дорогой, но необходимой ценой...

Тяжко организовывались колхозы и на Южном Урале, в этом чудесном краю «кузницы России». Всё было - в деревнях работали местные коммунисты и активисты, присылали к ним на помощь и из городских партячеек! Одним из коммунистов-железнодорожников, направленных партией в деревню для проведения коллективизации, и стал Егор Качков.

...В мастерских стоял неумолчный грохот. Кто-то осторожно тронул Качкова за плечо. Он недовольно поморщился и чуть повернул голову. Перед ним стоял мастер и что-то ему говорил. Егор видел, как шевелились губы старого мастера, но слов, сколько ни напрягал слух, Качков не различал. Он подвинулся ближе. Показалось, чуть тише загремели кувалды, приумолкли станки и тоньше стал петь металл соседних инструментов. «Егор... вызывают... как с коммунистом... желание... в деревню...» Дальше Качков не пожелал выслушивать - что толку? Работать в этом шуме еще можно, но чтобы говорить - этого еще никто не мог делать даже из старожилов железнодорожных мастерских. Да и что еще слушать, и так ясно! Егор выпрямился, навис над мастером могучей глыбой и махнул рукой - мол, хватит старик, основное ясно, а детали на месте.

Он швырнул ключи, жестом показал напарнику - крути, а я немного отлучусь, - и характерной походкой человека, привыкшего более к седлу и лошади, двинулся по проходу. Много лет прошло уже с тех пор, как Егор в последний раз слез с боевого коня и бросил шашку в ножны, но походка выдавала в нем и до сих пор кадрового казака - южноуральца.

«Качков?» «Да, - Егор устало опустился на предложенный ему табурет, - сами знаете, что Качков. Что спрашивать-то в лишний раз!» «Знаю, - улыбнулся секретарь. - Тебя все знают. Да я больше не для себя спрашиваю, вот товарищи из райкома тобой интересуются. Слышал про коллективизацию?» «Знаю,» - серые глаза богатыря умно смотрели на людей за столом. «И как относишься к этому?» «Как и требуется, - Качков усмехнулся. - Дело нужное. Мужик там в одиночестве глохнет и надрывается, а мы из-за него полуголодные сидим. Знаю я этот механизм: сам из деревенских. Знаю, как хлеб достается, знаю и какова его цена. Так что, зачем меня агитировать? Говори, секретарь, по делу. Зачем понадобился?»

Сидевшие в кабинете заулыбались. Им по душе пришлась обстоятельность и деловая хватка Качкова. «Скажите, сколько вам лет? Какова семья? С какого года в партии? - посыпались от них вопросы, - Большая ли семья? Служили в царской армии? где были в гражданскую?» Егор отвечал коротко и неторопливо.

«Егор, ты богатырь. Не в матросах ли был?» «Не довелось». «На вид вам, Качков, лет тридцать пять, так?» «Что-то около этого. Годом меньше, годом больше - не в этом суть».

«Жена Наталья - крестьянка. Да, дети есть. Как и у всех - пусть растут, прокормим, отец у меня тоже многодетным был. В партию вступил в гражданскую войну, - Егор задумался. - Биография моя обычная».

... Перед уходом на войну, в четырнадцатом году, Качков сфотографировался со своими друзьями в городе, в том самом, куда он вернулся спустя много лет с гражданской, и в котором работал в настоящее время в железнодорожных мастерских. Тогда, из деревни, их провожали с помпой, восхваляли, плескали под великие лозунги самогонку в кружки. Такими самонадеянными они и попали на фронт. Ту фотокарточку он потом увидел у матери. Сеня и Сашка в казацкой форме рядового состава, сапогах и фуражках стояли навытяжку по бокам, а он, Егор, спокойно и горделиво, в чуть сдвинутой набок папахе, сидел между ними, в такой же скромной форме, на складном стуле; у Сени и Егора небольшие усики, в глазах всех троих что-то выжидающее. Сеня погиб через год, как-то глупо и непонятно: готовились к атаке, начали выходить из временных блиндажей, туда, где прядя ушами волновались от изредка залетавших пуль кони, и Сеня вдруг надломился, схватился руками за живот и сник на землю; больше никого и не задело в тот раз, а Сеня, промучившись в лазарете сутки, помер. А Санька, боевой друг и соратник, прошедший с шашкой наголо бок о бок с Егором путь в кавалерийской дивизии и умело рубавший головы беляков, рухнул однажды с бешено мчащего коня... навсегда.

«Качков, мы остановились на вашей кандидатуре. Посылаем в деревню лучших своих товарищей, на помощь сельским коммунистам, вот такие дела. Ты как? Это - задание партии. Считаешь нужным посоветоваться с семьей - не возражаем, но просим помнить о важности дела и крепко придерживаться партийных принципов».

«А что тут думать? – ответил Егор. - Я пока что еще голова в семье. Да и Наталья моя из деревенских. И куда же мне? Кем буду... там?» И это «там» отозвалось в кабинете глухой деревенской ночью, разнобоем мужицких разговоров, проклятиями зажиточных крестьян, многочасовым бодрствованием в одиночку в сельсовете, визгами баб, изнурительным трудом хлебороба. Все это Егору, крестьянину от рождения, предстояло испытать.

Райком учел пожелания Качкова, и попал он в свою родную деревню. Райком выдвинул Качкова на пост председателя будущего колхоза и добился его избрания. И многим еще чем помогал Егору райком - советом, делом, материальной помощью зарождающемуся колхозу. Рос Егор в своем, уже не рабочем, а крестьянском мастерстве, сплачивал людей, вёл их в грядущее. Зауважали его колхозники…

Так прошло несколько лет. Не вспоминал, честно говоря, всего этого, Егор в те долгие минуты, когда его, подкараулив темным вечером, жестоко избивали с полдесятка местных кулаков и их подпевалы. Воспоминания эти пришли к нему позже, в постели дома, куда его принесли поздновато пришедшие на помощь комсомольцы.Потерянно голосила Наталья, столпились около лежавшего пластом отца их шестеро детей. Егор был в бреду, в сознание приходил редко, и в эти минуты среди хаоса бессвязных мыслей прорывались сцены его жизни в мастерских, райкоме, деревне.

Когда на него, жизнерадостного в тот вечер, обрушился сильный удар жердиной, он вначале и не понял, что это. Но трудно было свалить с ног Егора, богатыря, ростом под сто девяносто, рвавшего подковы и валившего за рога быка с ног. И закружились они в смертельном кругу: их с полдесятка недовольных подонков, с дубинами и тускло блестевшими в лунном свете ножами, он же безоружный, могущий надеяться только на свои руки и классовую злобу.

Было холодно, под ногами хрупал снег. С головы Егора слетела шапка, но он не замечал этого. Слепило глаза. «Видно от пота, - Егор не кричал, не звал никого на помощь, и не из гордости это - просто он забыл в эту минуту обо всем на свете, кроме страстного желания расправиться с этими звериными мордами и выйти из схватки живым. Он обязан был это сделать, ведь так много дел его ждало впереди.

Но не пот заливал ему глаза, а кровь из разбитой головы. Его сбили с ног, но он сумел все же встать. Сильным ударом отшвырнул одного из нападающих, перехватил вывалившийся из его рук кол. Но воспользоваться им Егор не успел - его сбили с ног, обрушили на него град ударов тяжелыми дубинами, стали пинать фартовыми казацкими сапогами.

Качков уже не шевелился, разбросав в мертвой неподвижности руки на холодном снегу, когда комсомолия, почуявшая неладное, наткнулась на него. Четырнадцать ножевых ран и десяток телесных повреждений получил Егор в тот вечер.

Умирал Егор тяжело, мучительно. Еще надеялись, что выживет колхозный богатырь, встанет на ноги, и не сдобровать тогда колхозным недругам. Но через двое суток смерть сломила крестьянского вожака...

Глафира, второй ребенок в семье Качковых, плохо помнит день похорон отца - не такой у нее оказалась крепкой детская память, - но на всю жизнь врезалось в нее белое, неживое лицо любимого и очень любившего её отца!

«Вот и остались мы сиротами, - скорбно проговорила мать, вернувшись с деревенского неуютного кладбища. – Как жить будем без кормильца?» Она грузно опустилась на лавку, прижалась мокрыми глазами к платку. Вокруг нее, молча стояли дети, будто чего-то ожидая. Сухими глазами смотрела на мать старшая дочь - далеко еще даже не подросток, дрожали губы у Глафиры, прятали или же наоборот таращили глаза малыши. И тишина, тишина, которую уже никогда не нарушит Егор Качков - войдя, не хлопнет громко дверью, не потреплет ласково за волосы старшую дочь, не протянет малышам пряник или дешевые конфетки («Вот, ребята, заяц вам подарок прислал!»). Будет пустовать его лавка в углу, на которую он обычно садился вечером после небогатого ужина, сворачивал цигарку из самосада с примесью чего-то невероятного, и с задумчивой улыбкой смотрел на играющих детей, ползающих по полу или прилепившихся к окну. Вероятно, он думал об их будущем счастье, а, быть может, представлял себе колхоз через несколько лет. Качков был по натуре немногословен, с крепкой привычкой к тяжелому и вескому слову. «Сказал - сделал. Болтовня - это прах и шелуха».

А однажды вечером он принес домой несколько книжек. Одну из них, с улыбкой в густых пшеничных усах, протянул старшей: «Это тебе, Маша, читай. - Ты у меня самая грамотная. Вот эта, с картинками, малышам!» Детвора с радостными криками ринулась к отцу, облепила его. Егор сгреб их в охапку, поднял всех к потолку. Заорали от восторга и испуга.

«А ты что же? - отец взглянул на стоящую в стороне Глафиру, подождал, пока оставит детвора в покое его, поманил дочь к себе: - Букварь с тобой будем учить, Вот!» Объявил торжественно, показал Глафире книжку с загадочными и непонятными пока для нее буковками.

Да, в то время и нельзя было иначе говорить про букварь и грамотность, как только торжественно, ведь значил такой шаг для людей очень многое, необъятное, шаг в неведомое, куда имел вход ограниченный круг людей. И вдруг - такое счастье для тебя!

Глафира оказалась толковой ученицей. Многие часы просидела она над букварем, в одиночку и с отцом. Забыв букву, запутавшись в слове бежала к отцу, и он терпеливо разъяснял ей. А если не было дома отца, шла к матери. Наталья долго жевала губы, с усилием напрягая память; наконец вдвоем они вспоминали букву. «Что это, мама, - чуть не плача, спрашивала Глафира, тыкая в букву «ш»,-«Хэ», да?Или нет... Не помню». «Дочка, а может это... ну чисто гребенку напоминает, о трех зубчиках... и что бы она значила? «жэ»?! Нет.» Наталья буквы знала с трудом, да и то благодаря лишь своим старшим дочерям; Егор в этом отношении давно махнул на нее рукой. И вот когда Глафира, научившись читать по слогам, тянула нудно и долго слова, мать её в это время хлопотала по дому или что-то шила, но стоило девочке споткнуться – тут мать обязательно вспомнится и постарается не попадать на глаза напористой в своем неведении дочери. Глафире не оставалось ничего, как разбираться самой, вымаливать подсказку у Маши, ждать отца, или же... «Куда ты под вечер? - закричала мать на Глафиру, но та не обратила внимания на грозный окрик. Пошарив голыми ногами в потемках под лавкой и не найдя там обуви, своевременно «убежавшей» на прогулку с братьями и сестрами, Глафира, ни на минуту не задумавшись, выскочила во двор. И побежала по весенней улице, еще не успевшей по-доброму оттаять от зимы. «Шальная, - горестно вслед вздохнула ей Наталья. - В отца уродилась.» Ашустрая девчонка подбежала к сельсовету, шмыгнула в открытую дверь и, не выпуская букваря из рук, застыла в накуренной шумной комнате. Присутствующие ее не видели, на хрипе что-то доказывая нависшему над столом председателю – Егору Качкову. «Подохнет скот! Нет у нас излишков сена, сами еле доживем до лета с такими запасами. А райкому что? ему дай, лентяев других надо поддержать. Разворачиваться надо было в сенокос, не дремать! А то ишь, проспали в летней спячке нерадивые соседушки, а сейчас очнулись, завопили «Гибнут». Чтобы слышно было у других - так через райком мечут лозунги». Качков страшно выругался (так чтоГлафира вздрогнула от неожиданности - отец дома никогда не ругался - и заткнула уши), боком вылез из-за казавшегося для него миниатюрным стола и подошел вплотную к говорившему. «Слушай, Матвей! Когда в прошлом году нас прижало на посевную с зерном, не ты ли первый орал: «Обратимся в райком! Помогут. В беде не оставят». И верно - не бросили. Легче зажили после того - долг вернули и колхозникам было что выдать на трудодни. А сейчас? Так что дадим, Матвей, выручим братьев. Как аукнется, так и откликнется. Да и не забывай того, что по твоей вине брошено на гниль в заметенных сейчас снегом полях много соломы... Вот так и доживем до лета и зеленой травки». Кто-то из правленческих одобрительно крякнул: «Получил, Матвей? Не туда пальцем тычешь, ха-ха-ха!» «Слушай, председатель, а ведь не «отремонтированы» добром наши плуги и бороны...»«Но-но, - перебил голос, - не заливай. Немного осталось, кончим. Тороплив больно». «Чесать бока надо вовремя...»«А что про трактора слышно?»Мужики загалдели («Будто ребята малые,» - с удивлением подумала Глафира, глядя на них), разговор слился в поток шума.

«А я думала, что такие большие дяди себя хорошо ведут!» - раздался вдруг тонкий голосок, который должен был бы поглотиться в хаосе мужских голосов, но был неожиданно услышан. «Мы и не плохие,» - прогудело в ответ сразу несколько басов. Замахали натруженные руки, разгоняя сизый едкий дым. С удивлением посмотрели на маленькую босоногую девчонку. Дружно загоготали. «Это чья такая же?! - с юмором, - Ого-го!» «Егор, смотри, твоя». «Вижу, - Качков качнулся к дочери. - Глафира, без обувки? ай, негодница!» «Тятя, не хватило.» Разгладились морщины забот на лице Егора, заулыбался со всеми: «Живы будем - доживем до хороших сапожек. Что у тебя стряслось?»Девочка несмело шагнула к отцу, раскрыла букварь: «Вот, прочитай, я не могу, запуталась. А Машки дома как назло нет, носится где-то. Мама не может...» Ласково взглянул на дочь Качков, что греха таить - любил он крепко Глафиру.

... И покатилась тоскливая жизнь в доме Качковых. Остались одни, без кормильца. Наталья целый день металась в работе, в основном по огороду. Сломалось всё в душе ощущение спокойствия, разом рухнули после смерти Егора все надежды и радости, опустились руки. Часто она, стряпая или обшивая детей, вдруг начинала задумываться, потом присядет налавку в углу, на ту, где любил сиживать её Егор, и так просидит часами.

«О, Егор, бросил ты нас! Не пожалел сиротами оставить... Зачем мне нужен такой колхоз, если одна с шестерыми осталась! Как я их, когда подниму на ноги?»К ней неоднократно приходили с правления колхоза, стыдили, что она работает в колхозе в последнее время всё хуже и хуже, а раньше такого за ней не наблюдалось, что учащаются случаи, когда она, Наталья, «путает» работу на своем приусадебном участке с колхозными полями. Колхоз не забывал вдову своего бывшего председателя - помогали дровами, сеном, мануфактурой; Наталья принимала все это как само собой разумеющееся, но равнодушно и без благодарностей, считая что... заслужила к себе такое отношение. На работу в колхоз она выходила все реже и реже; новый председатель, тот самый Матвей, которого распекал в свое время Егор, смотрел на странное поведение Натальи сквозь пальцы - слишком сильно он уважал Качкова и признавал его авторитет, чтобы сейчас иметь какие-либо претензии к осиротевшей семье.

А на следующий год обрушился на деревню невиданный, жестокий голод. Гибли люди, оставшиеся в живых туже затягивали пояса. Особенно плохо приходилось старикам и маленьким детям.

«Все, Глафира, - сказала тогда мать, - отгуляла ты свое детство. Старшей в семье остается Машка. Слышишь, негодная? И не крутись. Огород, вода, дом - на тебе, ребята помогут. И смотри у меня... Мы с Глашкой пойдем просить милостыню по окрестным деревням, с сумой по - миру Христа ради». Мать заплакала: «Недаром говорил мне отец, когда я маленькой была, что от сумы да налоговой тюрьмы далеко не уйти. Беда одна не ходит. Неделю-две походим и придем, слышишь, Маша! Не верти головой и слушай, что тебе говорят.»

А что было с Машки взять, когда ей всего двенадцать лет!? А Глафире и того меньше...

Мать сшила из холста две сумки, одела Глафиру в какие-то тряпки, сама оделась не лучше, и отправились они по обездоленным дорогам, где горе помыкает людьми.

«Я замерзла, - жаловалась девочка. - Зачем мне такое рваное? У меня же там теплее одежда осталась». «Молчи, глупая. Того не понимаешь, что мы милостыню идем простить, а не на колхозную сходку».

Им дали немного денег, несколько маленьких кусков хлеба. «Подайте Христа ради», - дрожащим от стыда и беспамятства голосом просила Глафира, осторожно стуча в калитку. Полуубогие и хмурые дома, за глухой калиткой и сплошными воротами угрюмо молчали в ответ - голодно было в тот год в южноуральских деревнях. Иногда отпирали, узнавали с первого взгляда в них нищих. «Издалека идете?» - своих попрошаек и так хватало. Наталья ухватывалась за спасительную мысль: «Издалёку. Сами не знаем куда... В Сибири, говорят, хорошо живут, туда бы». Им выносили хлеб. Иногда мрачно в ответ махали руками и ни слова не говоря поворачивались назад - глухо гремел засов перед Качковыми. В домах побогаче давали и деньги и хлеб, но слишком редко на зов Глафиры откликались такие.

Когда Наталья с дочерью вернулись через полторы недели домой, там царило запустение. Истошно орала самая младшая - болел животик, остальные встретили ее криком: «Мамка, есть охота!» И съели собранный с таким трудом хлеб за один вечер. Понуро смотрела Наталья, как жадно едят дети черствые куски, не прикрикнула она в тот вечер даже на «плохую хозяйку» Машу. Что с девчонки взять? Она вглядывалась в старших девочек, в своих сыновей - Сашку и Ваньку, в малышей, силясь увидеть в выражениях их лиц что-то сокровенное. И не могла найти. Будто обузой стали они для нее, тяжелой ношей, на которую надо было найти сил, чтобы нести ее дальше.

«Глафира, - сказала она на следующий день, отводя от дочери глаза, - ты видишь сама, что я не смогу более ходить с тобой...» Она будто подавилась, но все же договорила с трудом: «По - миру. Пойдешь одна. Мне за домом присматривать надо.Ты у меня шустрая, сообразительная, недаром тебя так отец любил. Проси милость, может куда устроишься подработать. В общем, иди в люди, тяжко мне с шестерыми ртами. Тяжело будет - приходи, но, как видишь, на хорошее здесь надеяться нельзя».

Последний раз всхлипнула Глафира, шагнув утром с крыльца отчего дома. Перекинула через худенькое плечо холщовую сумку, вопросительно взглянула на мать. Наталья судорожно перекрестила в ответ. И пошла снова просить подаятьГлафира. Ночевала в сараях, стогах сена, на голой земле. Работалав чужих огородах, гнула спину в чужих домах и не раз еще возвращалась после многодневных отлучек к матери, пока однажды не покинула свой дом навсегда. А случилось это так.

Глафира уже отчаялась в тот день что-нибудь собрать. В сумке было пусто, урчал желудок, требуя чего-нибудь съестного. «Далеко я ушла от дома, - подумала Глафира, - пора и обратно. А что с пустыми руками возвращаться? Мама ничего не скажет, но так вздохнет.» Она и на самом деле ушла в этот раз далеко от дома - чуть ли не за полсотни вёрст.

Деревня осталось позади. Мелькнул подслеповатыми окнами крайний дом, а Глафира плелась все вперед и вперед. Тупое безразличие охватило девочку, она брела наугад. Поздним вечером она ступила на улицу небольшого города. Пройдя еще немного мимо серых и молчаливых домов, она подошла к лавке и легла на нее, свернувшись клубочком. Тягостный и беспробудный сон навалился на нее.

Очнулась она от тихого разговора, не понимая где она и что сней. Лежит на полатях, тепло и где-то внизу басит голос, а в ответ ему сердобольный бабий голос. «Сиротка это, Петя. Жалко ее». «Накорми, напои». «А, может, оставим у себя, а?» «Думаешь, согласится?» «А что ей, - послышались причитания. – Нашего-то бог унёс, утонул бедненький». «Не хнычь, - перебила грубо. - Поговори с девчонкой. Все ж помощница тебе будет. Да и мне... утешение на старость лет». «Внял бог нашим молитвам». «Твоим, старая. По мне, так ему давно на небе делать нечего, дела все на земле решаются...»

Так Глафира неожиданно обрела себе попечителей - ласковых и добрых старичков, нечаявших в ней души. Какими счастливыми показались ей те четыре года, которые она прожила под их кровом. И все четыре года бегала она в школу, прослыла там очень хорошей ученицей. «Развитая и умная,» - говорили про нее учителя.

Но не довелось учиться Глафире дальше - так же внезапно, как и началось, кончилось ее недолгое счастье - умерли ее старички, оба почти одновременно. И Глафира вновь оказалась выброшенной на улицу. На этот раз постарались родственнички ее сердобольных и добровольных опекунов.

4.

Волнами набегали войска на село Попово, где втревоге застыли Цивинские, на райцентр Копайгород, на Бар. «Как в гражданскую. Но тогда придут, сделают свое дело и уйдут, - Узефа взглянула на мужа, - не находишь?» «Так то оно так, - хмуро отозвался Антон. - Да не похожей будет эта война на ту. Чувствует мое сердце, что жестокая и долгая резня впереди предстоит». «Не каркай,»-она пыталась в ответ приобнять Антона, но тот отрешенно повел плечом.

Первой волной, отбойной, прошли через хутор красноармейцы. Злые, потные, с обезумевшими глазами они вызывали в жителях села невольное раздражение. «Оставляете?» - бабы, старики, редкие мужики смотрели на пропыленных солдат. И давали им воды, хлеба, овощей. Хоть плохие - но свои, как не помочь. А плохие потому, что бросают население на произвол судьбы, оставляют их под власть германца. И большое горе стыло в глазах людей.

Казалось, от них, хуторян Попово, до границы все ж далеко и что не скоро еще придут сюда немцы. А может остановят врага? Но уже 16 июля немцы захватили Бар. А от этого городка до села рукой подать...

Сильной прибойной волной немцы прокатились по селу. Вели себя нагло, как победители, как носители германской цивилизации. Вот только в чем она заключалась!?

Попово после гитлеровцев оккупировали румынские части. В Баре зверствовали немцы.

Мало осталось мужчин в селе к тому времени, когда оно было занята гитлеровцами. С первых дней войны лихорадочно работал районный военкомат, благодаря его спешным заботам на фронте оказались военнообязанные из запаса, потом принялись забирать молодежь и кадровых специалистов - рабочих. А до людей пожилого возраста или уже не так молодых добраться не успели. Не попал в армию и Антон. Пока он, другие бригадиры и председатель колхоза Охримчук метались между реальной обстановкой и противоречивыми указаниями райкома, фронт неумолимо накатывался.

В райкоме задерганные партийные работники, валившиеся от усталости с ног, отговаривались от представителей колхозов незначительными фразами, отмахивались руками. «С хлебом, хлебом что делать? - громко и жалобно вопрошал Охримчук у первого. - Какой урожай был бы! Жечь, бросать? Топтать может?» Ясных директив не было, и поэтому пшеницу и рожь жгли на корню, не считаясь с зеленью полей гнали по ним стада коров и овец на запад, колхозники косили на собственные нужды по собственной инициативе. Вот в таких трудах и заботах, часто бестолковых, в борьбе с возникающими беспорядками руководители колхоза и не заметили, как с их селу вплотную подошла война.

Когда прошли ужасы, творимые немцами, в результате которых по доносу был расстрелян в собственной хате не успевший скрыться Охримчук, пришедшие на смену румыны казалось забыли, что им надо искоренять большевизм. Выжидал и Антон. Он отлично понимал, что ему засиживаться нельзя. «Бросать семью, уходить в лес? Как одна Узефа с детьми управится? И ждать нечего – не верится, что «забыли» про меня», - мучился Антон. Ночью он откопал в саду ранее найденную винтовку, гремя сапогами вошел в хату. Сидевшая на постели в ночной рубашке Узефа была бледна. Бескровными губами она прошептала: «Куда ты, Тосик, собрался?» «Все. Собирай в дальний путь. Пора. Заладила «куда, куда?» В лес». «А мы как же, Тося? Одна с троими...»«Не кричи, - хотя жена даже и не пыталась кричать, глаза были у ней сухи и безумны, - Детей разбудишь! Придется Узефа остаться тебе одной. С троими. Останься я - будет еще хуже. Мучить тебя, конечно, будут, готовься к тяжким испытаниям». Антон подошел к кровати, присев около жены. «Крепись!»

Цивинский взглянул напоследок на детей, крепко поцеловал Узефу и пропал в темноте, весьма довольный, что обошлось без жениных причитаний. Не видел он, как рыдала и рвала на себе волосы после его ухода бедная женщина. Не было теперь рядом с Узефой крепкой и надежной опоры.

Разгоралась народная война. 1942 год ознаменовался для района созданием подполья и партизанских отрядов. Сгорел железнодорожный мост у станции Бар, происходят аварии на сахарном и спиртовом заводе - дело рук подпольщиков. По приговору партизанского суда повешен «голова» села Поповцы. Нападения на заставы, немецких связистов участились. Пошли под откос эшелоны, загорелись скирды.

По хутору проносились смутные слухи. Бабы у колодца шепотом передавали друг другу. «Слыхали, говорят, что у Петра Каминского партизаны много золота изъяли». «Брехня это, вытрясешь у такого жида! Он скорее удавится, чем грош ломаный отдаст.» Но на самом деле группа отважных партизан во главе с Александром Клиновым реквизировала золото у народного кровопийца.

А потом был кошмар. Партизаны внезапным ударом захватили Попово, но вскоре были вынуждены оставить его. Румыныне «оправдали» доверия своих хозяев и их сменил немецкий карательный отряд, огнем и свинцом прошедший по селу. К тому времени во всём районе гитлеровцы сосредоточили значительные воинские подразделения. Начались повальные аресты и облавы. В числе акций должно было значиться и уничтожение того партизанского отряда, в котором воевал Антон.

Выдержав дневной бой, партизаны в наступающей темноте снялись со своих позиций. Теперь им под покровом ночи предстояло прорваться в одном из слабых мест наступления противника, которые чуть ли не плотным кольцом охватил лагерь партизанского отряда. А затем уйти в глухой лес и временно затаиться. Это, конечно, всё было пока в приказе командира отряда, думах комиссара и мыслях партизан. Впереди предстоял прорыв...

Молчаливым потоком текла партизанская колонна. Редко слышался смех, разговоры - на таких, обычно, шикали сразу. Антон, с немецким автоматом за плечом, и Александр Клинов, бывший парторг колхоза, шли рядом. Партизанские будни крепко сдружили их. Поесть из одного котелка, поделиться самосадом или последними крошками махорки, спать под одной шинелью - всеми этими атрибутами наделила война их дружбу.

И вот в ночной темноте заиграли сполохи огня, засвистели пули, взорвались первые гранаты. Партизаны пытались вырваться из огненного кольца. Потом немцы доложат в комендатуру, по своим высшим инстанциям, что партизанский отряд разгромлен. «Партизан больше не существует», - пронесется молва по селу. «Лесные бандиты уничтожены», - объявят с радостью румынские оккупанты. Но самым большим достижением гитлеровцев в этот раз будет лишь победное и громкое наступление на пустые землянки партизанского лагеря и потом бесполезная стрельба по лесу и кустарникам, безрезультатное прочесывание, да бой при прорыве партизан из окружения, которые, хоть и понеся значительные потери, обрели новую свободу.

Немецкие пули срезали ветки с деревьев, утопали намертво в стволах. Антон, вжавшись в дерево, плохо различал, что там впереди, стрелял короткими очередями. В нескольких метрах от него, лежа на земле, вёл огонь Клинов. То тут, то там виднелись смутно различаемые фигуры партизан. Вот откуда-то с глубины леса докатился боевой клич, и люди кинулись в атаку. «Вперед, Антон!» - закричал Клинов. - Бросай стрельбу наугад». Ободренные криком «Ура» партизаны бежали на заслоны врага. Бил навстречу пулеметный огонь, ответ в гитлеровцев летели гранаты.

В беспорядочно стрельбе и в хаосе коротких рукопашных схваток рядом с Клиновым, будто из-под земли вырос комиссар отряда. Он резко, с силой перехватил руку бойца, рвавшую с пояса гранату, и выдохнул прямо в ухо: «Александр, добивай быстро здесь немцев. Расширь «коридор» и держи его. Начинаем проход основных сил».

Партизаны цепочкой, с небольшим интервалом между собой, бежали в прорыв. Раненых выносили на носилках, груз и боеприпасы несли на плечах. Отход должен быть скороспешным и поэтому приходилось полагаться только на свои собственные руки и ноги. Шли, трусили, бежали мужчины, старики, женщины, с оружием, с сумками, в бинтах, плохой одежонке.

Основная масса уже протекла через коридор, когда немцы с новой силой сдавили бойцов Климова. «Пора и отходить, - прокричал он соседям. - Давай понемногу. Передать по цепи!» Но половина партизан, участвующих в оцеплении, уже не отвечали. И трудно сказать, кто из оставшихся в живых услышал приказ об отходе в этой неразберихе. Клинов, Цивинский и еще трое партизан, огрызаясь на ходу автоматным и винтовочным огнем, углубились в лес, а там еще в отдельных очагах вспыхивала ожесточенная перестрелка.

Один из бойцов, выходивших с Клиновым, будто наткнувшись на невидимую преграду, сломался пополам. К нему подскочили. «Что? - Александр смотрел на партизана. - Ранило?» Тот в ответ кивнул, судорожно хватанув ртом воздух. «Куда?» - отстранив Клинова, Антон крепко схватил бойца. Раненый был молод, безус и, быть может, еще не плакала по нему нигде дивчина...

«В живот его», - хмуро обмолвился один из бойцов. Для раненого соорудили самодельные носилки и, поочередно меняясь, понесли его. Глубокой ночью, выбившись из сил, они порешили сделать привал. «Не догоним своих», - полувопросительно сказал один из партизан. «Найдем, - заверил его Клинов и уже обращаясь к Цивинскому спросил: - как ты думаешь, Антон?»

Между ними завязалась тихая, вроде как и не к месту, неторопливая беседа. «Слушай, Саша, объясни мне толком, как дела у тебя с женой. Ничего не понимаю. Долго воюешь в партизанах, село под боком, а к ней так и не собрался. Ведь знаю, крепко ты ее любишь». «А тут и понимать нечего, - Клинов загадочно усмехнулся. - Что знаю – то моё, чего не ведаю - о том для меня и речи нет». Цивинскому показалось, что Клинов что-то скрывает. «Наверное, знает что или виделся с женой. Или нехорошее случилось?» - подумал Антон. А Александр продолжал: «Тебе, Антон, под сорок, а ты все не хочешь понимать, что личная жизнь не всегда выносится на свет». «Ну-ну», - пробурчали в ответ. «Вот тебе и ну-ну. Ты со своей забот не знаешь, как за каменной стеной со своей Узей. А я? - И круто переменил тему разговора: - Не надумал еще в партию вступать?» «Думаю, Саша. Да вот не получается. Иногда копнусь в себе, растравлю - и мысли приходят, что товарищи не примут меня. Может такое быть?» «Не надо такого бояться. В чем грешен - скажут, всыпят по первое число, а рекомендации я тебе могу дать».

Они продолжили путь. «Слишком далеко уйти они не могли, - размышлял вслух Клинов. - Все же там не пять человек, как нас» «Не забудь Саша того, что у них всё на себе, обозов и других тормозов нет, да и оторваться им от немцев надо подальше». «Ты прав».

Раненый на носилках товпадал в забытьё, то от резкого толчка открывал мутные глаза и начинал просить «Пить, пи-и-ить, пи-и-ить!» Хватались за фляжки, но под строгим предостерегающий взглядом Клинова вновь опускались руки бойцов. «Нельзя ему», -Александр мочил губы раненого, тот в остервенении мотал головой, пытаясь ухватить капли воды языком. «Не жилец», - Антон печально смотрел на паренька.

К пополудню они наткнулись на бывшую стоянку отряда. Клинов лазил по небольшой полянке, слышны были него короткие возгласы: «Наши, точно наши были! Костров не разводили. Отдыхали. Вот следы: кто сидел, кто лежал. Перекур был». Наконец он подошел к бойцам: «Все, ребята, скоро догоним». По каким-то неуловимым следам, ведомым, наверное, только одному ему, Клинов повел свою группу дальше. Партизаны молча и безропотно шли за ним, неся раненого.

Под вечер в новое расположение партизанского отряда вышли четверо, двое из них если носилки. Их узнали, потянулись поприветствовать. «Цивинский! Здорово, брат, здорово. Где это ты заблудился?» А Клинов, коротко поприветствовав товарищей, направился к временной командирской полуземлянке, на ходу крикнув: «Доложу комиссару. Надо отметиться - рано нас вычеркивать из списка живых!» «Что с ним?» - бородатый партизан кивнул на носилки и вопросительно взглянул на Антона. Тот отвел в сторону глаза: «Отмучился». Бородач понятливо взмахнул рукой: «Не он первый за эти дни». Расталкивая столпившихся, не замечая людей, к носилкам прорывалась пожилая женщина. «Петро!» - звоном отдалось в ушах, и женщина подкошенным снопом рухнула на мертвого парня.

Партизаны строили новый лагерь. Активное участие принимал в этом и Клинов. Вразгар работы посыльный сообщил ему о вызове в штаб отряда.

Разговор был краткий, в нем участвовали трое - речь шла о ликвидации предателей, по чьей вине погибли невинные люди Попово после временного освобождения партизанами села и раздачи ими продуктов населению. Уже направляясь к выходу, Клинов не вытерпел и спросил командира: «Откуда известны имена предателей?» Ответил комиссар: «Мы вас знаем как старого партийного работника и поэтому не собираемся скрывать эту деталь. Не скрою - ждали такого вопроса. Так вот, сведения переданы от одного из руководителей подполья села Федором Цивинским». «Братом Антона?» «Да». «Тогда разрешите мне взять с собой Антона». «Не возражаем».

Партизанская акция по уничтожению предателей закончилась смертью двух изменников. Третий из приговоренных к смерти партизанским судом – Петр Каминский неожиданно вырвался от партизан. Свалив ударом головы одного из них, он сильно ударил Антона в лицо и бросился бежать. За ним вдогонку метнулся Клинов.

Только спустя некоторое время в партизанском отряде узнали о событиях, разыгравшихся той ночью на улочках села. Александр Клинов, предупредив своих товарищей чтобы те скрывались в лес, ринулся в погоню за предателем. Почувствовав, что Каминский может уйти от заслуженного возмездия, Клинов дважды выстрелил и смертельно ранил убегавшего. Уже потом, после жестокой свалки, он был взят в плен румынскими ночными патрулями. Товарищи из подполья узнали, что Клинова затем отправили в перевалочный концлагерь. А после той ночи Антон докладывал разбитыми губами командиру отряда: «Двоих ликвидировали без шумихи. Третий наделал нам много хлопот. Клинов крикнул, чтобы мы убирались в лес, а сам бросился в погоню. Были выстрелы». «Это кто вам так расквасил лицо?» Цивинский в ответ промолчал.

А между тем приближался час расплаты. 20 января 1944 партизанское объединение заняло районные села Матейки, Трудолюбовку, Павловку. Железная дорога Жмеринка - Могилев-Подольский была перерезана. Немцы откатывались в направлении Каменец-Подольска. В это время, по недоразумению или же по согласованности с командованием, немцы решили произвести авиационную бомбардировку Попово. В бессилии, они провели налет с воздуха на мирное и беззащитное село.

Вроде бы обо всем догадывались подпольщики села, многое знали и предполагали. Но такое... Румыны, спешно загружая чемоданами и всяким барахлом грузовики, спешно покидали Попово. Село в эти часы было безлюдным - жители, от греха и пули подальше, попрятались в садах и хатах. Федор, однако, не торопился спрятаться. Укрывшись, он наблюдал из-за плетня за беспорядочными действиями бывших хозяев. И вдруг, из обрывков румынской речи и жаргона оккупантов, до него дошел весь страшный смысл странного бегства румынских солдат. Федор понял, что село будут бомбить. Даже не обстреливать из орудий, а именно бомбардировать с воздуха как какое-то важное скопление воинских сил. И, кстати сказать, намерение своё гитлеровцы собирались выполнить без должного и своевременного оповещения о предстоящей опасности своих союзников - румын, стоявших в селе. Последние сами, по собственной инициативе, питаясь противоречивыми данными о бомбардировке, покидали село. Между грузовиками металось несколько верных еще приказам немцев офицеров с пистолетами.

Цивинский выскочил из-за плетня и побежал не укрываясь по улице. Вдогонку не стреляли, не преследовали, не до того было румынам. Федор с силой колотил по калиткам, дверям, окнам хат, кричал в лицо выглядывавшим: «Скоро бомбить будут! Укрывайтесь!И передайте это другим!» - и бежал дальше. Бежал крупными шагами, в горячечном состоянии, с неотвязной мыслью, что не успеет довести дело до конца. Предупредив своих, он направился к дому брата. «Узефа, бери детей и прячься. Бомбить будут». С запада нарастал гул, в небеуже были различимы точки самолетов. «Куда ты? - женщина ухватилась за Федора. - Прячься с нами в погреб». «Надо успеть еще предупредить других. Ох, беда», - и Федор побежал дальше. А где-то вздыбилась земля, перемешанная с мокрым снегом, загорелись хаты, падали вывороченные с корнем деревья. С воем летели бомбы на село, сея смерть на древней земле. Немецкие самолеты заходили раз за разом, поражая бомбами улицу за улицей. Работали методично, будто на самом деле уничтожали военный объект.

Федор услышал свист, воздушная волна подхватила его тело, пронзенное осколками, и бросила далеко от воронки.

Хоронили погибших всем селом. Полусожженное Попово, оставленное оккупантами, но еще не занятое Советской Армией, в открытую, никого не боясь, хоронило жертвы налета. Длинной нестройной колонной текли одетые в черное женщины, несли самодельные доморощенные гробы старики и мужчины, потерянной стайкой плелись дети. Провожали в последний путь на сельское кладбище и Федора Цивинского. К его могиле, отдавая дань, подошел попрощаться каждый. Словами не сорили, а молча кидали кусочек земли в могилу и, тронув руку вдовы, стоящей тут же, отходили прочь.

25 марта 1944 года в Бар пришло освобождение – Советская Армия освободила город. В боях за Бар 70-яГлуховская орденоносная гвардейская стрелковая дивизия под командованием генерал-майора Гусева И.В. понесла потери численностью до батальона.

Война откатывалась назапад. Вместе с Советскими войсками ушли на запад и многие партизаны. Забирали, в основном, молодых и здоровых. Война уходила и теперь наравне с военными вопросами вставали вопросы мирного строительства, возрождения жизни городов и сёл из руин, в связи с чем кадровых партийных и хозяйственных работников, если они тем более были в пожилом возрасте, брали в армию неохотно. Так второй раз, как и чуть менее трех лет назад, Антон снова не попал в армию. «Что, можно домой? – спросил он на медкомиссии у председателя - капитана. - Зачем тогда я пришел сюда? Других обмеривают, взвешивают, полуголых прогоняют через строй врачей, а меня направляют сразу к вам. В чём дело?» Капитан бегло взглянул на взъерошенного Цивинского, спросил фамилию и порылся в своих бумагах. «На вас запрос из райкома. От призыва в армию вы освобождены». «Товарищ капитан, а по пути в райком можно завернуть в свое село? Вот уже неделя, как для меня и многих других партизан закончилась война, а нас не отпускают к родным даже на кратковременную побывку». «Теперь, думаю, у вас такая возможность появится, - капитан склонил голову, на губах его появилось что-то наподобие улыбки. - Вы свободны».

Прямо с медкомиссии Антон поехал в райцентр. Добираться пришлось на перекладных, попутных машинах. В райкоме его приняли без промедления. «Товарищ Цивинский, мы рекомендуем вас председателем колхоза. Как куда? В ваши родные места, в Попово. Разговор наш предварительный, мы не знаем пока как отнесется к этому народ. Но колхоз надо возрождать. Требуется хлеб, а весна уже на носу. Поддержка с нашей стороны будет. Работы хватит...»

Медленно входил Антон в село. Наверное, впервые за последнее время он мог смотреть на него вот так, без оглядки, днем, как смотрел он сейчас на своё Попово. И не узнавал его.

По пути к своей хате Антон решил зайти к брату. С дрожью в душе он постучался. Открыла дверь жена Фёдора. «Антон, - она ахнула. – Живой?» Он смутился, будто его уличили в чем-то нехорошем. «Живой. Ну, а вы как тут?» И горестно замолчал после ответа.

«Вот тебе и колхоз. Многие погибли или продолжают воевать. Поля перепаханы, но только не плугом, а окопами и воронками. Дома порушены. Чем сеять? Да и какой я председатель? Поддержит ли меня народ? И потом я его, если буду хозяином?! Возродим ли?» Но глаза его по-хозяйски уже глядели вокруг, шаги становились тверже.

Цивинский поднялся на холм, прошел кривой грязной улочкой. Мимо скрюченных деревьев. Впереди завиднелась его хата, сад.

«Тосик! - Узефа, вздрогнув, бросилась к мужу. - Милый, вернулся!Мне передавали, что ты живой, где-то рядом. А все нет и нет, думала, пропал снова.» Слезы брызнули из глаз женщины, она ткнулась лицом в ватник Антона. Из другой половины, заслышав низкий мужской голос, бросились и дети. Антон, отстранив Узефу в сторону, обнимал их, удивлялся. «Саша! Малыш был, а сейчас... Пять лет исполнилось уже! -  и уже механических добавил, - Идут годы». Узефа чуть горько рассмеялась, услышав это. «Надя, и ты подросла?» - Антон не узнавал дочь. – А старший как вымахал...»

... На собрании колхозников, собравших в тот вечер буквально всех взрослых и маленьких жителей села, присутствовал инструктор райкома. Он предложил состав выборного президиума, куда также попал и Антон. Цивинский, присев рядом с инструктором, прошептал ему на ухо: «Не надо навязывать им мою кандидатуру. Пусть сами выбирают. Прошу вас... Суть-то не в председательском месте, а в том, чтобы дельный человек встал у руля». Инструктор хотел возразить ему, но, видно передумав, промолчал. А когда утих шум, объявил, что надо избирать нового председателя колхоза.

«А где колхоз-то?» - раздалось из задних рядов. «Будет»,- зашумели на него. «А кого выбирать-то?» «Хорошего человека надо, дельного». «Из пришлых не поставят? А то ведь считают, что среди местных людей умных нет». «Охримчука убили». «Клинов, парторг, пропал». «Перебили мужиков-то...» «И Анатолия моего нет, - вдруг раздался женский голос. Все обернулись к говорившей - это была Анна Прокофьева. «Да-да, - а ведь вспомните, хороший, душевный человек был. Семь лет уже... и весточек от него нет. Он бы потянул...» - и снова замолчала. Воцарилось неловкое молчание.

Долго перебирали, спорили, ругались, пока кто-то неуверенно подсказал: «А что, если Антон Цивинский??» Взгляды всех сошлись на нем. Из-за стола, готовясь сказать речь, поднялся инструктор райкома.

 

5.

Антон Цивинский после тяжелого рабочего дня возвращался домой. Он шел медленно, топча сапогами разноцветье листьев и трав, иногда под ногами противно чавкала осенняя грязь. Мысли были тягучими, неопределёнными. Прошел день - долой, завтра будет снова тоже самое. Итак, до упора, до конца дней. Радости, светлых жизненных порывов Цивинскому уже и не грезилось. Была любовь к работе, забота о колхозной жизни, да и сплыла вся. Что он сейчас? Простой шофер, таких работяг в его колхозе сотни. Теперь Антон садится каждое утро за «баранку» своего бензовоза и едет по уже известным ему маршрутам. Все понятно, вопросов нет, крути себе руль: вначале к управлению, потом в мастерские, затем в первое отделение, снова к заправкам. Иногда, правда, бывают отклонения в этом надоевшем графике - поездка в райцентр или еще куда, но это редко. Скукота, одним словом. Намаешься в работе, а удовлетворения нет.

«Сам виноват? - Антон хмыкнул про себя. – Ну, уж нет. Когда попросили с председательского кресла, предложили работу на выбор. Спросили даже, что умеешь делать. А я все умею: бригадирничать, косить, слесарить, работать на комбайне и машине».

Ему предложили место бригадира. Антон помнил это дальнее отделение колхоза, его захудалость и бедноту. Что-что, а за пять лет, проведенных им председателем колхоза, Цивинский отлично знал хозяйство, как говорят, не хуже своих пяти пальцев. В передовые Антон колхоза за время своего правления не вывел, тяжеловато было это сделать, но крепким середником колхоз он сделал. Да видно решили в райкоме, что долго засиделся на преседательском месте Цивинский, этот самоуверенный человек без диплома и без специального образования, а тут как раз один специалист под руку попался – окончил сельскохозяйственную академию, проявил себя энергичным и деятельным, а вот должностью его район обижает и поэтому перебивается тот в одном из колхозов на незаметные должности.

Цивинскому предложили подумать несколько дней, затем сообщить ответ. Он мучительно размышлял не вставая со стула: «Сейчас ответить? Или на самом деле посоветоваться с Узефой.» На него недоуменно взглянули: «Что же вы, идите. Вам же ясно сказали, придете через пару дней с ответом». Антон криво улыбнулся: «Не стоит затягивать. Раз вопрос уже решен, то нечего тянуть время». Он ясно себе представлял, как отнесется к такому предложению жена: да, она не возразит, молча начнет складываться, горестно вздохнет. И будет права - спрашивается, Антон, куда ты, ссединой в волосах, в четыре с половиной десятка лет, собрался? что, на новом месте райская ждет жизнь? бросать дом, родное село, погост, где покоится прах их родителей? А дети? Ведь они уже подросли, определяют потихоньку судьбу.

«Отказываюсь, - Цивинский дрожащей рукой, без разрешения, закурил папиросу. «В механизаторы пойдете?» «Кем?» Ему перечислили. «Да, вот еще что, можно шофером к председателю». Дрогнуло в душе у Антона, зазвенела в душе последняя ниточка, связывающая его кровно с делами колхоза. Подумалось: «Может, пригожусь еще колхозу. Помогу советами новому председателю. Да и ближе буду к колхозным делам». И Антон дал согласие работать личным шофером председателя.

Но не сработались они. Председатель держался особняком, давая знать Антону, что не хуже того знает колхозную работу, и как-то даже обрезал Цивинского: «Твоё дело - машина, знай - крути себе баранку и не суйся куда не следует со своими советами.» Антон помрачнел. С каждым днем он становился все неразговорчивей, замкнулся в себе. Узефа заметила перемену в муже, но как ни пыталась добиться от Антона ответа - ничего не вышло. Цивинский нес роль отверженного один, молча, не делясь ни с кем гнетущим его состоянием.

Спустя год он заявил жене: «Все, Узефа, ухожу от председателя. Надоела такая каторга, ни в грош меня не ставит!» Наутро Антон швырнул в правлении колхоза заявление о его переводе на другую работу. Просьба немедленно удовлетворили, и Цивинский перешел работать на бензовоз.

«Вот уже второй год как работаю на нём, - Антон с удивлением обнаружил, что и сам не заметил, как дошел до хаты. – Не то, конечно, что раньше, но зато деньги есть, да и «налево» бензинчик имеется возможность продавать. Теперь пусть другие ночами не спят и покоя не знают, а я уж как-нибудь в тени, где поспокойнее и жизни покрепче.

Антон шагнул в хату. Загремело в потемках ведро, раздалась брань.

В грязной промазученной фуфайке и сбитых сапогах, он вошел в свою половину. На другую половину дома, где размещались дети, Антон заходить не стал, не было желания да и особого стремления увидать их, хотя раньше, идя с работы, он заходил к ним первым.

Узефа возилась на кухне - Цивинский определил это по шуму, доносившемуся оттуда. Зато в комнате Антон, неожиданно для себя, увидел старшего сына Станислава и сидевшую на лавке возле него босую, невысокую и плотненькую девушку. Невольно отметил про себя: «Что это подруга Стаса без обуви, не лето же на дворе». Антон порыскал глазами перед дверью и не заметил никакой посторонней обуви, кроме сапожек Узефы. Не видел отец, как его взгляд перехватил напряженным лицом Стас.

«Тосик, ты?» - донеслось из кухни. «Я, - грубовато откликнулся Антон. - Покормить меня есть чем?» Он тут же спохватился - что ж это я не поздоровался-то, сказал, обращаясь к девушке: «Добрый вечер, дивчина! К матери дело?» И вновь не заметил, как побелело лицо сына.

На его приветствие не отозвались, да и он сам не заметил. Из кухни, неся чугунок дымящего борща, шла Узефа. «Сейчас будем все обедать,» - объявила она странным голосом. «Что это с ней, будто не в своей тарелке,» - Антон сбросил фуфайку, стянул сапоги; вытер руки замазученной тряпкой - воду в хате берегли, далеко до колодца, и, пригладив пятерней волосы, сел за стол на свое место в углу. Узефа аккуратно поставила перед ним графинчик. «Что за праздник, мать?» – удивленно прогудел хозяин. А Узефа, не ответив, уже приглашала за стол Станислава и босую девушку. «К чему такое?» - закралось в душе Антона.

«Отец, ты только не волнуйся, - говорила Узефа, когда все дружно принялись за праздничный ужин. - Дело вот в чём - Стас наш женится». «А я и не волну… - чуть не брякнул Антон, еле справившись с чуть не вылетевшей с губ фразой. Он вперился глазами в жену. «Что ты мелешь, мать?» Узефа потупилась. Заговорил с волнением сын: «Отец, я женюсь». «Что, женилка выросла?» Станислав глубоко покраснел: «Мне уже двадцать два года...» «Уже... Хаа, взгляните на него - ему уже двадцать два года... Жениться захотел!» «А что? Я работаю, семью обеспечу. Вспомни, отец, в мои годы ты был, наверное, уже женат...» «Опять, свое «уже». А жить ты где со своей семьей собираешься? И где она, покажи мне ее. Да-да, невесту.»

«Отец, ты что, с ума выжил? - Узефа всплеснула руками. – Она ж перед тобой сидит!» «Ты, Валя Зеленчук? – Антон зашарил в карманах в поисках папирос, его нестерпимо потянуло курить. - И как к этому отнеслись твой батька и мамка? А братики твои, кровососы и наглецы, дрожащие над каждой копейкой, как позволили тебе породниться с нами, Цивинскими? Они в свое время обижались на меня за то, что я им не позволял воровать добро колхозное и обзывали меня нищим председателем; зато сейчас они в ударе, при нынешней-то власти». Стас порывался что-то сказать отцу, но тот отмахнулся от него как от назойливой мухи. «Значит, решили забыть старые обиды и жить вместе, так, Валя? Оделили добром - приданным тебя и определили к Стасу. Насчет вашего жилища, правда, я что-то не понял - где все-таки жить будете, у нас или у ваших? - Антон выпил одним махом самогонку из стакана, закурил. - Странно, однако. Не верю в их добродетель!» За столом неожиданно всхлипнула Узефа: «Да не так все отец, как тебе представляется. И слышать они о сватовстве не хотят. А Стас не отступает от своего, ну, они и выгнали её из дома как есть - босую, в одном платьишке». Тихо заплакала Валя, её прижал к себе Станислав. Установилась тишина.

«Ну-ну, - прикрикнул Цивинский. Он схватил графин, торопливо разлил содержимое по стаканам. Понурил голову. «Так что, отец, - тихо напомнил о себе Стас, - Примешь нас?» «А как же ты думаешь, - вскинулся глава дома. - Мне счастье сына дороже тряпок. Барахло наживете, невелика забота. Ха-ха, рано я поверил недругам, ха-ха-ха! Мать, переселяй Надьку и Сашку сюда, молодые будут в той половине жить. Лады?! Чокнемся за ваше здоровье, чем богаты – с тем и принимаем вас».

За столом оживилось. За стол прибежали из другой половины дома младший Саша и Надя. Последняя, узнав, что придется переселяться в половину родители, зарделась. Оно и понятно - девушке пошел семнадцатый год, можно сказать, на выданьи, по возрасту Надя чуть помладше Вали. Узефа успокоила дочь: «Стеснять не будем, на кухоньке устроишься, а мы трое здесь, в комнате. Ведь также и с братьями жила».

На миг воцарилось спокойствие. Слышался хруст огурцов, посапывание, звук пережевываемой пищи. На ногах Валентины уже красовались чьи-то тапочки. Установившуюся семейную идиллию нарушил Стас: «Вы, мама и отец, здорово не беспокойтесь: мы вас потесним лишь с недельку». «Так, - Антон поперхнулся. - А что дальше?» «Мы завербовались на работу в другой район страны». «И куда же, если не секрет?» «В Архангельск». «Что? - вскричала Узефа, - И кто из вас, интересно, додумался до такого?» Валя скромно потупила взор: «Я».

Они встретились глазами -  радостно мечущая до этого по дому Узефа и спокойно-подозрительная, уверенная в своей девичьей силе Валя. Льдом сковалось в этом молниеносном поединке молодое лицо, гневом полыхнула пожилая женщина... Вот с тех пор, с самых первых своих минут «свадебного» знакомства, свекровь и невестка разучились понимать друг друга.

Решение молодых было твердым и окончательным. Трудно сказать, какую роль сыграл здесь Стас, но влияние Валентины было здесь несомненным. Узефа напекла в дорогу припасов, поделилась с невесткой платьями и бельем, перекрестила на дорогу. Сын пошутил:«Ты никогда раньше не крестилась. Начала в бога верить?» Антон стоял рядом хмурый и неразговорчивый, у него на работе опять не ладилось. В последний раз обнялись, и затарахтела по грязной дороге попутная телега на большак, увозя молодых из родного села.

 

* * *

 

«Что посеял - то и пожнешь, - невесело думал Антон, лениво посасывая папиросу. - Беда с этими девками! Одна Стаса окрутила, а теперь вот своя дочь... Хм, её... «окрутили!»

«Чему быть - того не миновать, - Узефа спокойно, сухими глазами смотрела на мужа, а мысли были заняты дочерью Надей. - Всему свое время! Ох, Тосик, и чего ты надулся, вспомни, какими горячими и злыми бывают молодые холостые парни.» Он угадал мысли жены, вспомнил как понёс тогда, в первый раз, ее гибкое тело, как... как она ему сказала, что, мол, Тосик, не торопись.

«Ты не такая была, - процедил Антон, - не кидалась сразу парню на шею. А Надька, вот та стыд совсем потеряла». Дочь в ответ покраснела, алая краска залила ей лицо: «Отец, что ты говоришь!?» Узефа по-прежнему молчала, не ввязываясь в разговор. «Ох, уж эта бабья доля!»

Цивинский был не в себе. Плохо ладилась у него в последнее время жизнь: работа не приносила радости, к жене охладел, к детям начал относиться чуть ли не как к врагам, разрушающим своим поведением и поступками его мирную и безболезненную жизнь. В любое время, и особенно сейчас, Антон с затаенным чувством ждал от них какой-нибудь пакости, неприятности, разрушающих постепенно или вот как сейчас одним махом размеренный уклад семейной жизни Цивинских. Все чаще начинал он баловаться спиртным - было это не так заметно на людях, но перед самим собой ведь это более заметно. Муторно в душе! Узефа не знает и того, что он вот уже несколько раз пропадал на чужих постелях. Еще не так стар, есть иногда силы на вдовушек. Есть... а интереса к жизни нет. Охота спокойствия, а его сокрушают собственные же дети.

В комнату вихрем ворвался младший, Сашка. «О, - выдохнул он на ходу, - Надька, ты, что такая красная, как помидор? И все сердитые почему-то». Мать поймала его за руку и осторожно подтолкнула к выходу: «Иди, Саша, погуляй.» Мальчишка было заупрямился, повел вокруг недоумевающими глазами, но тут грозно шевельнулся отец, и сильная его затрещина вышвырнула паренька за дверь. Узефа вздохнула, услышав Сашкин всхлип, но ничего не сказала. Давно она замечала, что с Антоном творится неладное.

Антон день назад узнал от жены, что Надежда их согрешила с парнем. И вот решил поговорить с дочерью. Около года всего прошло с тех пор, как Стас со своей Валей покинул село. Недавно письмо пришло от них из Архангельска, что хотят вернуться обратно, что Валентина беременна и ей не климатит на севере – начал «оттаивать»Антон. А тут новое - с Надькой. Да еще попробуй разберись, женится ли тот совратитель на дочери?«Ну, девка! Восемнадцатый год, а парням уже глазки строит, мозги им крутит. Доигралась. - Цивинский не знал, с чего начать разговор с Надей. - Был бы сын, с тем проще, «поговорил» бы! А с этой? Девчонка. Впрочем, сделали из неё женщину». Антон был зол, бессилен. Женская жизнь сложнее мужской, ответственней, непонятней. «Ну о чём он с ней может говорить?»

«Надя, - глухо заговорил Цивинский, - так как все это случилось? Впрочем, не о том я спрашиваю, кто мне такое, старику будет рассказывать. Утехи молодости!» И наливаясь непонятной злобой, добавил:«Продала честь свою, или кому подарила за пару ласковых слов? Кому, отвечай, кто посмел на тебя руку поднять? Кто этот оборванец? Голову оторву подлецу!» И Антон так проматерился, что бедные женщины зажали руками уши. И Узефа и Надя не видели никогда таким Антона. А этот все буйствовал: «Кто? Я спрашиваю, кто?»

... Надя была худощавой и стройной, с густыми темными, рассыпающимися по плечам волосами. Особой красотой не блистала, но привлекательность ее, обаяние и добрый нрав ставил Надю в список первых невест села. Поклонников было много. Ухаживали за ней по всякому- красивые речи, подарки, пытались даже нахрапом, на что получали пощечину или холодную отповедь. Некоторые даже сходили по ней с ума, ходили за Надей как привязанные. Смех её, задорный и веселый, то придавал парням уверенность, то обескураживал их.

Нравился Наде один паренек, особо неприметный, быть может, даже и не богатырь, но покоряла в нём задушевность и мягкость. И он к ней тянулся, несмело, робко. Да видно заигралась Надя, просмотрела свое счастье - распорядилась судьба с ней по иному.

Был в селе парень один. Большой, сильный, умом не блистал, зато славился как сердцеед. Работал трактористом. Закончит работу - и на вечеринку. Любил он за девушками ухаживать… и они его любили. А вдовы любили его еще сильнее. Знали, за что. Безотказный был. Вот и попала как-то на глаза ему Надя, этот цветок, красивый, нежный, еще не успевший распуститься на весь вид.

Парня звали Владимиром. Самоуверенностью, показной храбростью затенил он перед Надей её скромного паренька, заставив забыть.

«Кто я? - любил говорить сам про себя этот дерзкий человек, - Я - Владимир Анатольевич Прокофьев. Понятно!? Нет? Напоминаю: мой отец, Анатолий Прокофьев, был до войны секретарем парторганизации колхоза. Видный человек! Взят по доносу». У большинства людей выветрилось из умов в послевоенное время понятие о «врагах народа образца 1937 года», начинали понимать, что несправедливо загинуло много честных людей, но молчали - одни из-за страха, другие из-за того, что не подошло еще время, третьи из-за ограниченности своей, многие - еще верили в непогрешимость того времени. И шарахались от парня, ибо слишком громко он говорил такое. А Владимир не стеснялся. Однако, далеко было ему до отца, того человека, который звал Антона Цивинского в партию.

Мать Владимира – Анна, урождённая Крушинская, дочь известного кулака, пропавшего где-то в Сибири на поселении, любила сына, не чаяла в нем единственном души. И, видно, где-то «просмотрела» его.

Владимир был старше Нади лет на пять, ровесником Стаса Цивинского, но с женитьбой тянул. «Сладкая» жизнь затянула в свой водоворот младшего Прокофьева. Да тут ему на глаза, как на грех, еще Надя подвернулась. Обещал одной тут жениться, да как мимо Цивинской пройти…

Ухаживал Владимир за Надей как истый кавалер. Гулял с ней по вечерам, провожал. Чтобы под ногами не путался бывший Надин поклонник, сунул ему однажды свой огромный кулак поднос: «Видел?» Другие тоже отстали - кому охота связываться с грубой и бестолковой силой. А Наде будто глаза занавесило... уже ничего не разбирает. Как-то раз, еще не целованная, сама бросилась на шею Владимиру. Зацеловал он ее, закружилась у ней голова, обмякло девичье тело под сильными руками. Сгрёб её Прокофьев, да вырвалась вдруг она птицей из его объятий. С того вечера разозленный её неприступностью, он задумал наказать её. Долго выслеживал. И раз под вечер, в теплую сентябрьскую пору, он увидел ее на поле. «Надя», - окликнул Владимир. Девушка вздрогнула, оглянулась. Заулыбалась. Доброй улыбкой в ответ засветилось лицо Прокофьева, вмиг он забыл свои дерзкие мысли.

«Догоняй!» - донеслось до него. Легкая и стройная, взметая подолом платья и оголяя бронзовые ноги, Надя неслась на крыльях. А Владимиру, видно, их было не дано... Он бежал, не пьянел от тепла земли, а кровь закипала. Не от радости и красоты девичьего тела, а от желания сломать эту упорную девчонку. Сейчас он ей покажет неприступность. Бег этот скорее напоминал погоню льва за косулей. Владимир настигал.

Надя приостановилась, взглянула на парня смеющимися глазами. И вдруг на лице её полыхнул ужас - она почувствовала в выражении глаз Володи страшное. Надя вскрикнула, но парень схватил ее, рванул одежду. Поддаваясь, затрещало платье, легкая сорочка. Они рухнули на землю.

Надя извивалась, кусалась, но Прокофьев, казалось, не чувствовал. Девушка дернулась ногами, на миг затихла под железными руками, которые безжалостно шарили по её животу. И закричала... Вернее, ей показалось, что закричала, она просто-напросто затихла, не имея сил сопротивляться тому, что врывалось в неё...

Истерзанная, поздно вечером она добралась домой и с плачем рухнула в объятья матери.

... А сейчас происходил этот неприятный для неё, для всех разговор. «А что будет, - спрашивал отец, - если он на тебе не женится?» «Проживу одна, с дитём». То, что будет ребенок, она не сомневалась, чувствовала это женским нутром. «С дитем, - незлобиво передразнил ее отец. - Сама ещё из пеленок выросла».

А Владимир и на самом деле не собирался жениться на Наде. Были разговоры их родителей - Анны, Антона и Узефы, были увещевания обоих, на что Володя равнодушно возразил: «А я что, крайний? Могла и не даваться». Надя при этих словах вспыхнула: «Кобель! Не нужен ты мне». «Но-но, - пытался исправить положение Цивинский, - не выкаблучивайся, здесь тебе не танцульки». Слова его повисли в пустоте.

Шло время. Встречались их родители, говорили. Мать Владимира была не против этого брака, Антон также ратовал за это - каково ему на его седые волосы! А молодые не давались. Прошел месяц, два, всё осталось без изменений.

Но его Высоко Превосходительство Время не только калечит, но и лечит. Погулял ещё Владимир, порезвился - и потянуло его к Наде. Вспоминал часто и в деталях тот вечер, ворочался на жесткой кровати. И пришел кЦивинским, швырнул шапку на пол: «Виноват, прошу принять! Сватов не будет, вот он я. Отдавайте дочь свою; Надя, будь снова..моей».

Февральской погодой отметилась свадьба молодых. «Счастья, - кричали им. -Радости!» Не упрямилась Надя, только по её просьбе молодые стали жить у Цивинских, в одной из половин их дома, куда когда-то прочила свою дочь Узефа.

Приободрился Антон, воспряла духом мать многострадального семейства. Переехали прошлой осенью из Архангельска Стас с Валей, пожили некоторое время у них, потеснив. Появилась внучка. Но теперь уже по слову Стаса поднялась молодая семья, вновь покинув родное село и своих родителей, переехала в райцентр Копай; «бились» там самостоятельно, построили дом... да там и осели. После них в той комнатке родительского дома поселились Надя и Володя, и летом у Узефы появилась новая внучка - Оля. Ох, как всполошилось сердце старой женщины! Узефа металась по дому, радостная, взволнованная. Полюбилась ей маленькая Олечка даже крепче, чем первая внучка. «Ну, - слышался голос Узефы, - кто так пеленает? Кто так моет ребенка? Кто так грудь дает, а?» Надя заливалась смехом, глядя на мать: «Может ты дашь ей грудь? За меня покормишь, да заодно и научишь меня… Ха-ха-ха, ох, мама, не могу». «Замолчи, бесстыдница,» - терялась Узефа, а через полчаса начиналось всё сначала.

Жили Владимир и Надя хорошо недолго. Мрачнел Прокофьев, видя как всё больше и больше его жена уделяет внимания малышке, подчас начисто забывая о нем. Ревновал Надю к их же собственному ребенку. Понимала его Надя, но сломать себя не могла - захлестнула ее новая жизнь, этот кричащий и беспомощно ворочающийся маленький, теплый живой комочек. Бывало, лежит ночью в постели Володя, обнимает крепко и любит свою жену, а Надя потом, будто ничего не бывало, срывается к люльке, заслышав писк. Как тут не замкнешься, как тут не начнешь мучить эту женщину, уставшую за день, бесконечными ласками и зло мять ее тело! Надо бы поостыть Владимиру на время, а он не мог пересилить себя. И все чаще он ловил себя на том, что смотрит на маленькую Ольгу, как на гвоздь их преткновений. А со временем он возненавидел ни в чем неповинную девочку.

Весной тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года вернулся из далеких краев Анатолий Прокофьев, отец Владимира. Седой - быть может, из-за возраста, все ж шестой десяток, - нервный и молчаливый. Вечером собрались знакомые и родные. Расспрашивали и допытывали Анатолия, пили самогон и водку, ругали подлецов и войну. Подвыпивший Володя все пытался выспросить отца, как «Там» жизнь, его за руку оттаскивала от свекра Надя. Молодая женщина, еще не видавшая отца мужа, с любопытством смотрела на него, с содроганием думала: «Из-за человеческой глупости протомиться в неволе семнадцать лет. Страшно!» А Анатолий с усмешкой глядел на сына и думал: «Поймет ли? Понимаю, что он ничем не виноват передо мною... но ведь не поймет, не прочувствует. И Анна, жена моя, свекровка для этой хорошей женщины Нади, не воспримет так, как надо, эти «долгие» годы. Она поставила сына на ноги, ждала меня - все сделала... но кому излить душу?» С другого конца стола на него в упор смотрели глаза Антона Цивинского, в них не горело любопытство, не блестела унижающая жалость, бился лишь один вопрос: «Анатолий, ну ты как? Не пал духом?» Улыбнулся Прокофьев, встал, потянулся к тому, кто знал и понимал, по крайней мере - пытался понимать, его раньше, и видел сейчас. Нет вокруг знакомых лиц! Годы сломали, перетерли, искалечили многих... «Антон, пойдем на воздух, поговорим – покурим…» «Пойдем, Анатолий. Вспомним».

Они присели на скамейку перед домом. Невеселым был их разговор. «Антон, коммунист?» «Нет. Заходил я тогда «после» тебя к Клинову, а он в сумятице, толком ничего не мог объяснить. Нет его, Анатолий».  «А Охримчук?» «Погиб». «А ты?» «Живой, как видишь. Отпартизанил, потом... а-а-а, - Цивинский махнул отрешенно рукой и только сейчас до него дошла двусмысленность вопроса Прокофьева. - Вот ты о чём? Жил я, да некому из «ваших железных людей» поддержать меня во время было. Доживаю я, Толя, сломан».  Они горестно замолчали, потом вскинулись и заговорили разом. То, что давило их годами, выливалось теперь беспорядочными репликами злости, честности, недоумения. «Засунули меня в глухомань...» «Фашисты как псы цепные...» «Танки так и прут, а нас, штрафников, горстка против них». «Предателей надо бить!» «А как же с кляузниками? Не предают, лишь крапают. Хватают тебя...» «...И ты не знаешь, кого винить: его или их???» «Я теперь на свободе: деньги, пенсия, реабилитация. А люди в глаза боятся смотреть». «Я-то чист, но никто слова в защиту не сказал!» Так пересекались пути бывшего репрессированного коммуниста - секретаря парторганизации колхоза, солдата, человека несгибаемой воли - Анатолия Прокофьева и беспартийного, сочувствующего - активного колхозника, партизана и бывшего председателя колхоза - Антона Цивинского...

Разговор этот оживил их, влил в этих двоих покалеченных жизнью людей заряд бодрости, дальнейший осмысленности. Теперь часто их можно было видеть вдвоем. Цивинский воспрял духом, а Прокофьев повеселел. Уже не так угрюмо выглядел старый коммунист, другими глазами смотрел он на окружающих его людей, улицы села и дома колхозников, пытаясь мыслить по-новому. Сильно изменился и Антон - бросил пить, спокойнее стал в семье, крепко привязался к внучке. Узефа молча, с удивлением, наблюдала за своим мужем, пытаясь предугадать - что же будет дальше...

 

* * *

Когда у Нади родилась дочка, ее младший брат Саша очень радовался. Вместе с родителями ездил он в Копай за сестрой. «Мам, а, мам, - допекал Саша дорогой мать, - а мне она кто будет?» «Кто? - удивлённо переспрашивала его Узефа». «Ну, эта девочка, Надькина-то». «Не Надькина, а Надина,» - степенно поправлял отец сына. Антон был тоже доволен за дочь, думал: «Была бы счастлива, а остальное - приложится. А без детей - какая ж это жизнь!» Перед его глазами вставали картины прошлого, внезапно пришла мысль: «А я был счастлив, когда становился каждый раз отцом? Вначале Стас, затем Надя, и последний Саша. Наверное, было все ж хорошо...» Но какой-то туман наплывал на глаза -видно стар стал, слепота стала одолевать что ли, - отшибал память, и сколько не крепился Антон, он так и не смог вспомнить, что же он испытывал при появлении его детей на свет. Медленно тащилась лошадь, выделенная по такому поводу председателем колхоза семейству Цивинских. Новоявленный отец - Владимир поехать с ними не смог, заела работа.

А вечером в тот же день Саша, чуть не споткнувшись за порог, врывается в комнату сестры. Володя, мгновенно побледневший, орёт на него: «Ты чего, щенок, без стука врываешься? И дверь оставляешь открытую... Пацан!» Из Прокофьева рвалась непонятная злость, а Сашке - хоть бы хны. Мальчишка, волоча за собой сумку, где что-то шевелилось и потихоньку скулило, подбежал к сестре. «Надя, Надя!» Та в ответ засияла доброй улыбкой. «Я принес подарок своей племяннице. Во! – в руках Саши завозился щенок. Маленький кутенок, только что оторванный от материнской соски, толстый, неуклюжий, на слабых лапах, он представлял собой смешное зрелище. Заливисто засмеялась Надя, осторожно поставила щенка на пол. «Сашко, это ты Ольге что ли?» «А кому же еще. Овчарка, породистая...» «Овчарка? Вот это щенок?» «А что? Такой же маленький. Будут расти вместе, дружить». Щенок задрал лобастую башку, глянул серыми глазищами на людей и вильнул несмело хвостом. Надя, не выдержав, рассмеялась вновь. «Ладно, уговорил. А как же нам его назвать? Он серой масти - может, Серый? А Шарик? Что, так только дворняг называют?! Ну-ну, не обижайся». Щенок, заметив ползающую по полу муху, вразвалку шагнул вперед ихлопнул ее лапой. Но в последний момент лапы его разъехались, и он промахнулся. Муха, жужжа полетела, а маленький представитель рода собачьего недовольно заурчал. «Во, Саша, Мухой эту овчарку назовем!» - восторженно закричала Надя. Щенок вопросительно повернул к ней голову. «Иди, иди сюда, Муха!» - в один голос с разных сторон позвали его брат и сестра. Щенок снова покрутил башкой и шагнул... сам по себе. Где сам, где подталкиваемый Сашей, он доковылял до двери, ткнулся в дверь, перевалился за порог и направился - медленно, но верно – наполовину Цивинских.

Когда этот серый комок подполз к Антону, тот от удивления замер. «Кто? Чей?» - загремел голос хозяина дома. Это надо было переводить так: «Кто принес? Чей он, кому принадлежит?» С лица Саши мгновенно исчезла улыбка - он знал крутой нрав отца. А Узефа, заметив щенка, кинулась к нему. «Ой, смотри, Тосик, какой хорошенький». В усах Цивинского-старшего промелькнула доброта, он наклонился, свалил щенка на бок, а тот клацнул зубами и тихо зарычал. «У, смотри ты, сердитый. Да и порода у тебя чистая. Саша, ты принес? Зачем? Племяннице подарил!? Охо-хо-хо... Мать, слышишь, это подарок, оказывается».  Саша, торопясь, начал рассказывать: «Я не украл его. Выпросил. Овчарка. Надя его уже видела. Я сам за ним смотреть буду, пока не подрастет. Не бойтесь, он хороший. Мы ему и имя уже придумали - Муха». Отец, внимательно взглянув на сына, перевернул щенка, усмехнулся: «Куда же вы смотрели, когда нарекали - это же кобель, самец.» А Муха взбрыкнулась (так как имя это так и осталось в дальнейшем за собакой, то и рассказывать о ней надо от женского рода…), отползла в сторону. Показалась небольшая лужица. «Ну вот, бери, сынок, тряпку. Начинай смотреть за своим питомцем, не бросай слов на ветер. Ладно, пусть живет». Саша уныло поплелся подтирать пол.

Они росли - овчарка Муха и девочка Ольга. Но что такое год или два для собаки или же для человека? Ольга лежала ещё в колыбели, а Муха, рослая и сильная, превратилась в стража дома и полноправного друга Цивинских. Короток век собаки, в три-четыре раза он короче продолжительности жизни человека. И рано поэтому умнеет собака... Откуда Мухе было знать, что ее хозяйкой является маленькая молчаливая и вечно насупленная девочка, когда перед глазами часто маячит грузный и высокий усатый хозяин. Что делать с несмышленышем, какую от неё можно получить ласку? Другое дело от Тосика – так зовет мужчину хозяйка дома, утомленная делами ласковая женщина.

Сядут они вечером около дома - хозяин на чурбаке, Муха рядом примостится. Горький дым стелется от самокрутки, Тосик думу крученую думает, а собака, не меняя позы, сидит рядом, ощущая на своей шее тяжелую и добрую человеческую руку. Иногда долго сидят, по-разному бывает. Крякнет человек невольно – Муха заглядывает ему в глаза, тихонько рычит, оглядывается, ища обидчиков. Тогда недоуменно Антон глянет на Муху - ты чего, мол, всё спокойно, видимых врагов нет.

Привязались они друг к другу сильно. Пришло понимание, даже невольное уважение. «Пойдем, - говорит Антон, - Муха, сходим в гости к старому коммунисту.» Они идут - Антон впереди, Муха чуть сзади, оберегая хозяина. Идут по переулку, сильно затененному, сворачивают на улицу, спускаются с холма, пересекают ручей и берут направо. Муха догадывается - идут к Анатолию, человеку с седыми волосами. Разговаривая между собой, обычно этот белый жестикулирует, машет руками, а его, Мухи, хозяин, сидит спокойно, попыхивая предложенной папиросой. Часто ходят Муха и Антон в гости к Анатолию. Они - Анатолий и Антон - ведь сваты, но никто из селян никогда не слышал, чтобы они так называли друг друга. Только по имени, или как-то шутя, по-другому...

Год и пожил только Анатолий в родном селе. На его похоронах было много народу, приезжали даже из райкома. Жена Анатолия, убитая горем, рыдала на все село. Долго после похорон стояли у могилы жена умершего, Антон со своей Мухой, Надя и Володя. В тишине раздавались всхлипывания женщин. Потянулись с кладбища молодые - Володя бережно напоследок приобнял мать, Надя ткнулась ей в плечо. Снова стояли - мужчина, женщина с бледным лицом и потусторонним, отсутствующим взглядом, и собака.

Муху охватывало беспокойство, неясное ощущение чего-то страшного. Почему Анатолия, верного друга его хозяина, несли в деревянном ящике и был он недвижим? Пусть бы он лучше махал руками и ругался... А она, эта женщина, что с ней? Куда делось ее радушие и гостеприимность... Муха завыла. Почему Антон закрывал ее, Мухи, глаза, и толкал за себя так грубо и бесцеремонно. Собака глухо лязгнула клыками, подбежала к женщине и потянула ее. Случилось неожиданное – женщина упала на холмик и запричитала душераздирающим голосом: «Анатолий! Зачем покинул??? Не дали тебе жить, изломанному и израненному!». А вдали от них стояла Узефа с сыном Сашей. Чувствовала она, как с рождением этого могильного холмика, увенчанного краснозвездным скромным памятником, кончилась её надежда на то, что у них с Антоном будет все благополучно. Был жив Анатолий - держался Антон, не пил, забыл ту женщину, с которой начал было путаться. Сейчас - все, нет тормозов для его ослабевшей воли. Внутри у Узефы оборвалось. «Смотри, Саша, - она указала на один из холмиков с серым покосившимся католическим крестом, - там похоронен твой дед и мой отец, зарубленный бандитами. Рядом есть еще местечко, селяне по моей просьбе не занимают его. Вот и похороните меня там, видно уж недолго мне осталось... устала, надорвалась». «Что ты, мама, - испугался юноша, - ты еще долго у меня проживешь. Пойдем, мамо!»

Два года еще держался после этого Антон. Но как! Не запил, но много пил, дома часто не ночевал и после таких ночей, наутро, обычно угрюмо отмалчивался и много курил. А Узефу начало мутить от такой жизни. Ей было тяжело без Антона, но еще тяжелее было смотреть на его терзания. И однажды, не выдержав, в сердцах она сказала ему: «Уходи, Антон, так больше продолжаться не может. Дети большие уже, по селу сплетни ходят». Он  тяжело встал с лавки, бросил в фанерный чемоданчик свое белье, и молча ушел. Самый последний из его детей - Саша был в это время уже совершеннолетний.

А Ольга росла. Светлые её волосенки потемнели, нос с горбинкой, доставшийся ей от деда Антона, делал Олю очень привлекательной. Молчаливая, упрямая и обидчивая она росла нежным, но замкнутым цветочком. Нарядами ее не баловали – один – два ситцевых платья на лето, становившиеся к осени тонкими и застиранными. Летом опять же босиком - трудно с обувью. Пока бабка и родители на работе - кушать Оле приходилось только всухомятку, разогревать в печи или на керогазе она не могла еще. Кусок хлеба, огурец, холодец, еще что-нибудь. Летом часто время проводили с двоюродной сестренкой – Стас с Валей привозили свою девочку. «Мама! - обращался Станислав. - Пусть наша побегает у вас, отдохнет, окрепнет. Хоть недолго, а?» Узефа не отказывала, она всегда была рада видеть внучек. И привезенная внучка бегала с Олей, месяц и два, все лето.

Зимой Оле часто было тоскливо. Окна промерзнут, темно, дома скучно. А неунывающий Саша придумает к её радости новую забаву – запряжет Муху в санки. «Но! Русская тройка». И Муха бежит по снегу, часто заваливая санки вместе с Олечкой в сугроб. Саша выручает девочку, извлекая ее, раскрасневшуюся  и веселую, из снега. Оба хохочут, она заливисто, он – по-мужски; по душе они были друг другу - дядя и племянница.

Беда не ходит одна. Обозленный Владимир, по мнимости своей посчитавший, что Надя его разлюбила и ласкает его уже не так, как раньше, объявил, что собирается податься в Донбасс. «Денег там побольше, - объяснил он. - Да и может соскучишься по мне сильнее, позовешь. А то, замечаю я, Виктор - сосед на тебя все таращится. Может, что имела уже с ним?» «Дурак, - коротко отрезала в ответ Надя. - Зверем меня взял, по-медвежьи и дальше собираешься жить что-ли? С мира не упрячешь. Чем я виновата, что этот Виктор глаза об меня протер! Все вы, мужики, одним миром мазаны». Владимир в ответ промолчал, но все бы ничего, утряслось и пообтерлось, кабы не один случай, происшедший с Ольгой. Прокофьева после того прорвало: «Вот! Сама ты, Надька, как цыганка, и дочь такая же. Всё, кончилось мое терпение. Уезжаю в Донбасс, повкалываю на угольке, а там видно будет.»

А произошло вот что. Забрели в село цыгане. Откуда их принесло - трудно сказать. Развернулась бойкая торговля, заработала знаменитая цыганская кузница, в округе начали пропадать горшки, белье, живность. И забрели как-то цыгане на улицу Цивинских. Бойкие на язык, в цветастых одеяниях они так и притягивали к себе сельских ребят. Из хат и домов выскакивали их родители и силой загоняли детей обратно. Объяснение этому было простое - ходили слухи, что цыгане похищают детей. И сквозь этот строй воюющих взрослых и маленьких молча двигалась к цыганам пятилетняя девочка. Цыган-заводила, уже немолодой, с проседью в вороненых волосах и золотой серьгой в ухе, удивленно воззрился на девочку. «Цыганка? Ма-лэнькая цыганка? Хм». На него с восторгом смотрели широко распахнутые карие глаза. «Как ты, девочка, здесь оказалась? Отстала от табора? С нами, ай, пойдешь?» Девочка просто кивнула. «Пойдем, пойдем, дорогая, от своих негоже отбиваться!» Цыган гортанно выкрикнул «Хэй», и Олю мгновенно окружили нарядные веселые люди. И куда-то, белозубо улыбаясь, повели её, а вслед неслось истошное: «Цыгане Надькину девчонку уводят!», «Вы что делаете, ироды?» «А ну, оставь девчонку...» Но все это напрасно - крики из-за плетней и из палисадников... пропала бы девчонка, кабы не увидал эту живописную группу Ольгин дед. Да-да, Антон, он самый. Сгребя её в охапку, он рысью добежал достоль знакомого до боли дома и сунул драгоценную «находку» в руки обезумевшей от горя Надежде.

Вот так вот: ушел Антон, а после него из этой гостеприимной хаты ушел через полгода и Владимир. «Далеко тебе до своего отца», - тихо обронила ему на прощанье Надя. «Жди», - был ответ. А чего ждать? Было два письма потом, несколько денежных переводов на небольшие суммы. И затем долгое молчание, и ответ, что адресат выбыл. Прокофьев-младший пропал из вида семьи. По собственной воле.

... Да, он Владимир Прокофьев, работал на шахтах. Зарабатывал большой рубль, был бесшабашен. Гулял в дни получки широко, щедро осыпая благоденствиями временных подруг. Попал раз в шахте под обвал, но чудом был спасен. И снова прожигал жизнь.

Когда тяжело и долго - уже спустя много лет, когда Ольга после окончания техникума начала работать в Сибири - умирала его, Владимира, мать, он даже не приехал на похороны. А когда ей, умирающей, сказали, что ее Володе - единственному сыну, послали телеграмму, в ответ услышали брань и вещие слова: «Знать его не хочу. Есть у меня только одно утешение - вон, фото висит». Со стены смотрела улыбающаяся Надя. «Ну, а внучка Оля, успеет приехать?»

А Ольга не была вольна тогда распоряжаться собой - во-первых, работа по направлению за несколько тысяч километров от родной Украины, да и денег маловато. Пока пришло извещение о болезни бабушки Анны, пока пробивала отпуск без содержания... Она опоздала ровно на две недели, и последнее их свидание не состоялось. Олю сводили на кладбище, рассказали, как сильно печалилась бабка, что не успеет повидать в последний раз внучку. Сердце-вещун. Оля так и не узнала, кто же она такая, чьей крови - перед отъездом на Восток бабка говорила, что откроет ей эту тайну перед смертью. «Но ты не цыганка, нет. В тебе много кровей - польская, русская, украинская. Но и еще есть. Скажу, скажу потом, а то забудешь бабку». Сказать она, однако, не успела - некому было, с этим и ушла в могилу.

И еще заглянем немного вперед, в то время, когда прошло несколько лет после окончания Ольгой техникума. В один из своих отпусков, приезжая к матери с мужем и маленькой дочкой, Оля узнала, что на их «горизонте» из далекого небытия возник... ее отец с претензиями на свою дочь о дальнейшей заботе за ним, пожилым человеком. Официальной встречи, однако, не состоялось, а чуть позже Ольга узнала, что Владимир Анатольевич Прокофьев выехал из Попово в неизвестном направлении, по слухам, ходившим в селе, к своей недавно созданной в шахтерском краю семье...

Опустела хата Цивинских, остались в ней почти одни женщины. Опустошенная и свыкшаяся со своим горем Узефа, притихшая Надя и маленькая, взирающая на мир с неослабевающим удивлением Олечка. Да еще Саша. И в довершении к женщинам могучая умная овчарка Муха, перенесшая свою любовь с хозяина на главную хозяйку и маленькую девочку. Муха с Антоном не ушла, рвалась тоска её на два дома, но тогда на предложение хозяина она только мотнула головой и тихо взвизгнула. Но когда женщин не было дома, Муха рыскала иногда поселу, ища высокого грузного человека, с украинскими вислыми усами и густой проседью в поредевших на голове волосах. Овчарка находила его, тыкалась ему мордой в ноги, затихая так на несколько секунд, а потом отбегала в сторону, призывно смотрела. Но мужчина грустно и отрешенно качал головой. Собака, как побитая, брела домой.

По вечерам в хате, по-прежнему не электрифицированной - а шел уже конец пятидесятых годов, зажигалась керосиновая лампа. Тьма убегала в углы, сжималась, и было жутко и уютно.

Текло медленно время. Неделя, месяц.

Сашу должны были забирать в армию, но неожиданно его «забраковали». Матери он про это ничего не сказал, не захотев ее напрасно беспокоитесь. А дело обстояло по серьезному. Военный врач, внимательно взглянув на парня, сказал: «Саша, у тебя порок сердца». «Я не знаю. Никто из моих родственников не страдает этим». «От армии тебя придется освободить». «Жаль». Врач улыбнулся: «Иди, Саша, продолжай гражданскую жизнь. Учись, живи, веселись». Цивинский шагнулот стола, но будто ненароком приостановился в толпе голых призывников. И услышал, как врач говорил председателю медицинской комиссии: «Александр Антонович Цивинский. Врожденный порок сердца. Непригоден. И боюсь, что долго не проживёт». Саша снисходительно улыбнулся: «Ерунда. Вся жизнь впереди, а меня заставляют плакаться. Я молод и полон сил, что ещё надо. Поступлю учиться в Винницу. Никто из моих таким не болел, и вдруг откопали у меня, ха-ха-ха! Мой род был всегда крепок». Он вспомнил отца, мать, брата, хмыкнул: «Выдумки».

В том же году Саша поступил в Винницкий техникум. В том же году Надя вышла замуж второй раз за своего соседа Виктора.

На семейном совете в один из тихих вечеров порешили, что молодые перебираются в Бар. Виктор Проков, новый муж Нади, заявил: «Снимем на первое время квартиру. А дальше видно будет, не пропадем. Все ж город, не деревня, жить веселее». Но после этого прошло еще несколько месяцев, пока Проковы наконец окончательно не переехали из Попово и поселились в городе в арендованном на берегу речки Ров небольшом домике. Случилось это в 1959 году, тогда же, когда Бар получил статус районного центра. Город Копай, райцентр с 1923 года, упразднился в заштатный провинциальный городок Барского района.

Затихла хата Узефы. Но, опять же, вернулся после двухгодичного отсутствия Антон. Узефа молча приняла его возвращение, лишь с жалостью глянула на блудного мужа: изможденный, ссутуленный Антон был поражён открытой формой туберкулеза. Никогда его теперь не назовет Узефа Тосиком. Она приняла его, но не простила, затаив обиду где-то глубоко в своей душе.

 

6.

Фронтовик Андрей Тернов возвращался домой. Он и так подзадержался в госпитале, а война вот уже как более полугода закончилась. Так что, служивый, бери шинель, хромай домой, твоя война закончилась. С ужасом он смотрел на голодных штурмующих поезд людей и начинал понимать, что гособеспечение закончилось и начинается мирная порушенная жизнь.

Что представляет собой та деревня, куда переехали его родные, фронтовик Андрей не представлял. Знал из писем, что есть там конный завод, небольшая ферма. Что он там делать будет - ясно не представлял. Впрочем, ехать ему было больше некуда.

Печальной происходила  встреча Андрея с матерью. Она все косилась на хромоту сына, всхлипывала, отчего тому становилось не по себе. Грызла тоска, что не успел увидать брата, служившего в армии.

... Глафира Качкова, веселая девушка, работающая на конезаводе, увидела впервые Андрея когда он, прихрамывая, шел к небольшой конторе устраиваться на работу. «Кто этот парень, такой молодой и интересный», - спросила она с удивлением у подруг. Тернов поразил ее своей серьезностью. «Не знаешь? Андрюшка, старший Терновой. Демобилизовался недавно. Глашка, да ты не засматривайся на него, у тебя же вон какой красивый жених есть, и другие крутятся возле тебя». «Ну и что же? Не прикажу же я им, чтобы не липли ко мне». «Аппетитная ты, кровь с молоком, жизнерадостная, потому и тянутся к тебе. Нравишься многим. Андрей ведь хромоногий. Чуть ли не с костылем». «Что??? Ну и что!»

Тернов тоже обратил внимание на Глафиру. Привлекла она его внимание не столько красотой, а скорее тем, что чем-то отличалась от других девушек. Они были уже знакомы, когда на одной из вечёрок, он, пригласив её погулять, не вытерпел, крепко обнял и сдавил ее упругую грудь в своих сильных руках. Глафира хлестнула ухажера по лицу, и не пытаясь даже вырваться, сказала парню: «Сначала объяснись словами, а потом уж имеешь полное право лапать. Это ты, Андрей, от неуверенности, что я буду твоей, а ведь ты и на самом деле нравишься мне». Тернов задохнулся от радости: «Глаша, давай поженимся!» Девушка кокетливо засмеялась и теперь сама уже прижалась кТернову: «А ты сразу руками, медведь!»

В конце мая, собирая свои вещи, Андрей объявил матери, что женится и уходит из дома. «Своё гнездо пора вить. И тебе легче будет. Все взрослые уже, лишь последнему маловато годков. Вот так. Трудно будет - приду, помогу, а меня прижмет - попрошу к себе, не обессудь».

... Но не слишком уж большую помощь оказывала им мать, пришлось молодым Терновым рассчитывать, в основном, на себя. Пошли дети, и вот таким было их детство... Детство четверых.

 

** *

 

Старое поколение знает, как были трудны послевоенные годы. Нелегко приходилось в то время и бывшим фронтовикам, вернувшимся с огненных рубежей и не нашедших себя еще в мирном строительстве. Так было и с Андреем Терновым. Семнадцатилетним юношей попал он в армию. На фронте овладел военным ремеслом. Войну закончил старшим сержантом, командиром взвода автоматчиков. Нет, только не в мае 1945 года; война для Андрея закончилась чуть раньше - взрывом он был контужен и тяжело ранен. Долго он пробыл в госпиталях.

Андрей был парень видный, серьезный. Контузия к тому времени у него прошла, но часто сказывались последствия ранения – тело болело, ныли незаживающие рубцы и шрамы. Но все это не в счет, когда находишь в жизни подругу. А особенно такую хорошую и понятливую, как Глафира. Глафира Качкова связала в узелок свои вещи и, предупредив мать, что они с Андреем поженились, ушла к нему. Тогда у них был один чемодан, старая шинель и тонкое одеяльце. Крестьянская неприхотливость Глафиры и природная хватка и умение Андрея помогли им выжить, выстоять в голодный послевоенный период.

Осенью пятидесятого года они переехали в соседний совхоз. Андрей – сказывались последствия ранения – устроился кладовщиком на складе (другая работа была тяжела для него). Им выделили в бараке небольшую комнатку, где Глафира по мере возможности навела уют. К тому времени у них были сын Генка, которому шел третий год и четырехлетняя первенец - девчонка Лариса.

Дети есть дети. Выходки их, подчас смешные и курьезные, заставляют родителей то смеяться, то недовольно качать головой и ругаться, и может даже... браться за ремень. Да оно и понятно: ребенок познает мир, а отсюда шум и грохот разбитых тарелок…(если они, конечно, есть дома). А если их двое, этих сорванцов? Тогда держись!

Долгими осенними вечерами, когда на улице завывал морозный ветер и таскал снег по улицам, когда сумерки рано припадают на стылую землю, Генка и Лариса, забившись на теплую печку, тихо начинают о чём-то шептаться. Им скучно - мамка с папкой заняты - и Генка с Ларкой представлены самим себе. «Слушай, Ларка, - мальчишка поворачивает обрадованное лицо к своей сестренке, - знаешь, что я придумал?» Лицо Ларисы становится заинтересованным. «А вот что! Как ты думаешь, что сейчас соседи за стенкой делают?» «Генка, да откуда я знаю!» «Ну и дура!» «Сам ты дурак!» - девочка с размаху бьет братишку по голове. Но Генку просто так не расколошматишь - сцепив зубы, он все ближе и ближе продвигается к Ларисе. Однако мал еще - сестра опрокидывает его на спину. Через минуту они успокаиваются. Дышат тяжело. Генка кидает на свою противницу косые взгляды, типа «вот вырасту хоть немножко, тогда покажу. Так дам, что будешь орать истошным голосом и мамку звать. Ну, погоди». А Ларка уже забывает про драку; свесившись с печки она оглядывается - не слышали ли родители? Убедившись, что нет, она поворачивается к братишке и заинтересованно спрашивает: «Генк, а Генк! Так как узнать, что соседи за стеной делают?» И Генка, уже успокоенный и польщенный - куда девчонке равняться догадливостью с ним, - делится своими планами. «Надо прокрутить дыру в стене, а потом вытащить из стены кирпич. А чтобы мамка с папкой не узнали - заткнуть потом валенком». «А-а-а, - разочарованно тянет Ларка. - Скучно это». «Тогда предлагай ты», - Генка обиженно замолкает.

Вскоре они, сопя и старательно, прокручивают дырку в стене. Это им удается быстро. Тяжелее вытащить кирпич. Но их старание и труд все перетрут. Они, довольные своей затеей, вытягивают кирпич. И сразу же в них ударяются звуки от соседей: грохот кастрюль, детский плач и поток ругани. Генка в восторге разевает рот: «За что она так его?» Теперь уже Лариса пренебрежительно смотрит на братишку - мол, что ты в жизни понимаешь. Вдоволь наслушавшись и пополнив свой словарный запас, они затыкают дыру обратно кирпичом и закрывают валенком. Так Генка и Лара тешатся неделю: слушают, сравнивают, где вкуснее готовят, удивляются, что соседский малыш так часто орёт («И откуда у него столько сил?» «А он пузо набьет, и потом орет. Что ему еще делать?») Наслушавшись скандалов соседей, Генка решил блеснуть своими приобретенными познаниями перед матерью: «Мама, знаешь что я знаю?» Глафира, вечно занятая, взглянула на Генку: «Ну говори, сынок.» И Генка открыл рот... Закрыть его помогла мать - ударом по голове. «Генка! Ты где нахватался этих слов, паршивец! Вот тебе, чтобы было неповадно. Так где, паразит, ты такой изысканности научился?» «Паразит» уныло молчал. Знал, что когда вечером придет отец, мать потащит его к нему. Это не страшно, но зато боязно -папа покачает головой, укоризненно скажет: «Как же ты так, Гена? На тебя не походит. Не ожидал от тебя. Верил, что ты у меня хороший», - тогда надо будет покаяться и можно будет потрогать у папы его усы, такие мягкие и хорошие. Но видно мать в тот вечер решила сама расправиться с нарушителем, поставив ребенка в угол. И пацаненок, стоя в полутемном углу, пришел к выводу, что надо бежать из дома. «Но ведь папа с мамой без меня пропадут, - с ужасом подумал Генка. - Ладно, я тогда побегу, когда тепло будет». И он затаился.

Через два дня их забаву – «дырку» в стене - раскрыли. С каждым вечером Глафира все больше и больше удивлялась, почему она так явственно слышит соседей. И несколько раз даже услышала те слова, которыми «порадовал» ее Генка. Смутное подозрение начало закрадываться в нее. В тот же день Андрей по ее приказанию произвел «обыск» на печке и обнаружил в стене пробоину. Все всплыло «наверх». Но гроза пронеслась мимо сорванцов - мама ругалась недолго, а папа лишь поворчал, когда замазывал раствором «неожиданно» выпавший кирпич.

Пронеслась с ревом по совхозу зима с её долгими метелями; закапали сосульки, затаял снег. Когда весна победила зиму и начала зеленеть трава, Генка вспомнил, что ему надо подаваться в бега. Особого желания у мальчишки к подвигу не было - дома он мог в любое время и поесть и поспать (чем не райская жизнь) - а тут бежать? Но данное слово надо держать, и Генка начал копить сухари, таская их потихоньку у матери. И вот наступил великий день, когда Генка, напялив на себя пальтишко и набив его карманы и свой рот сухарями, тронулся в путь. «Куда ты? - осведомилась копавшая в песке на дворе Лариса. - Возьми меня с собой». «Нельзя, - солидно ответил ей братишка. - Скажи маме, что я ушел от вас».  И пошел по улице, где вдали, за последним домом, темнел огромный лес. Ушел, однако, Генка недалеко. Не успел он войти в лес, как был настигнут погоней в лице яростно раскрасневшей матери. Возвращались домой они с таким шумом, что все соседки выглядывали из окон: Глафира тащила упиравшегося сына за руку, а Генка громко и покаянно орал на весь совхоз. Притащив свое упрямое дитя домой, Глафира хлопнула сына напоследок - не от злости, а так, от радости, что вовремя перехватила сына (пропал бы в тайге) - и выгнала его во двор, наказав: «Смотри, чтобы ни шага от дома, а то скажу отцу - выпорет тебя ремнем!»

Надутый и разобиженный Генка вышел на улицу. Там было без изменений - Ларка по-прежнему копалась в песке. Генка бочком подошел к ней; подтянув штаны, угрюмо спросил: «Ты разболтала мамке, что я уходил от нее?» Лариса, невинно похлопав ресницами, ответила, что она... А дело было так: вернувшаяся с работы Глафира - пришла на обед - не увидела Генку и спросила о нём дочку. Та обрадованно защебетала в ответ, что Генка ушел. «Как ушел?» - удивлённо переспросила Глафира, она ничего не понимала. «А так. Ногами. И сказал, что уходит от нас».  Лариса приврала для солидности: «Я ему говорю - ну и пожалуйста, уходи, без тебя проживем!» Глафира, побледневшая, не стала терять время и побежала в указанном Ларой направлении. Беглец был вскоре пойман и водворен на место...

«Значит, ты рассказала мамке?» - Генка с детской ненавистью взглянул на сестренку. «Я», - повторила скромно Лариса. «А это у тебя что? Огород строишь, да?»«Да. Вот изгородь делаю. Домик уже построила, и огород засадила». Генка оценивающе взглянул на песчаные постройки и изгородь из веточек и, сумрачно хмыкнув, повернулся и пошел в сарай. Оттуда он вышел через несколько минут, волоча за собой длинный кнут. Что тут было!? Лара, взвизгнув, побежала домой, а Генка с мрачной решительностью крушил её песчаный хутор. Кнут слабо взлетал в воздух, рушился на бывшее Ларкино хозяйство; его разрушительной силе помогал и сам Генка, пиная песок. Инцидент был исчерпан подзатыльником, доставшимся Генке от матери, злостью последней и плачем Лариски, а вечером – смехом отца. Насупленный, стоял Генка перед отцом, а тот весело смотрел на него, и лукавая улыбка скользила в его устах. «Герой, Генка, герой, - говорил отец. - Благо, что еще не додумался сестренку бить кнутом. Или что еще хуже - мамку свою. Сделал бы это, а Генка?» Тот отрицательно помотал головой. «А зачем тогда разрушил у Ларисы городок? Со злости, наверное?» «Да», - протянул Генка. И тоскливо добавил: «Пап, я больше так не буду…» Андрей еле сдерживался от смеха: «Хорошо, Гена, я тебе верю. Через неделю думаю отправить вас к маминой бабушке. Поедете к своей бабушке, а, Гена?» Малыши запрыгали от восторга.

Но прошла неделя, а их еще не отправили к бабушке. Генка с Лариской заскучали, надоедая родителям. А те отмахивались, некогда! Но через день непредвиденный случай заставил Андрея поторопиться с отправкой детей к бабушке. Произошло вот что: как-то он достал двух живых зайцев и принес их домой. Решил посоветоваться с женой: куда их, зайцев – на расплод или на шкуры. До прихода жены запер зайцев в клетку и, наказав детям не открывать ее, ушел снова на работу. Генка и Лариса сидели долго, наблюдая за клеткой, где бегали в растерянности зайцы... А когда вернулся отец, он уже не увидал зайцев в клетке. «Где они?» - начал он снимать допрос с Ларки. Вместо нее ответил Генка: «Мы погулять их отпустили. Им тесно в клетке». «Ох, и лиходеи же вы! Они же не вернутся, знаете вы это? В лес убегут и не вернутся». «Вернутся. Мы сказали им, чтобы они возвращались, а то папка ругаться будет...» «И они слышали?» -  в голосе Андрея переплетались и огорчение и смех. «Да. Они в клетке еще были, когда мы им сказали это...»

И вот Генка и Ларка в гостях у бабушки. Каждый из этих названных сторон был у себя на уме и «гнул» свое. Вскоре бабка была озлоблена на неугомонность малышей, а те – запретом лазить по огороду и «вкусно» есть. Кончилось всё крупным скандалом. Выбрав время, когда бабушка ушла по делам, впереди Ларка, сзади Генка, побежали в огород - давно они хотели добраться до великанов - подсолнухов, пощелкать вкусные семечки. Но вышла осечка - не хватало не только роста, чтобы дотянуться до «головы» подсолнуха, но и сил, чтобы согнуть упрямый ствол солнечного растения. Генка был в растерянности, размазывая грязь по щекам, не лучший вид представляла собой и Лариса. «Что будем делать?» - мрачно раздумывал Генка - ему вдруг с особой силой захотелось семечек. Проходивший мимо мужик, уже изрядно подвыпивший, глядя, как мучаются малыши с подсолнухом, посоветовал: «А вы топором. Топором его, и – готово.Помог бы вам с удовольствием - да через плетень не перелезу,» - и пошатываясь двинулся дальше, распевая шальную песенку. Этот «вой» вернул Ларку к действительности; в глазах у девочки зажегся дьявольский огонек. «Генка, что стоишь?» «А чё? Чё надо?» - запрыгал он. «Давай за топором!»

Генка приволок из сарая топор; оттолкнув пытавшуюся было отобрать у него топор сестренку, он лихо поплевал на топорище и, крякнув, опустил его в ствол подсолнуха. Топор отскочил. Генка ударил еще раз... Потом рубили вдвоем, переходя от одного подсолнуха к другому. Генка передавал топор Лариске, та - обратно ему. Искали зрелый подсолнух, а попадался все незрелый. За ними уже лежала целая порубленная плантация подсолнуха, а они все искали – и того не могли понять, что подсолнухам еще рано зреть... Бабушка, увидав такое побоище, чуть не упала в обморок; душа ее не вынесла - волоча за уши разбойников, она забросила их в амбар, закрыла на замок и как на крыльях понеслась к неблизкому Андрею с просьбой, чтобы тот забрал обратно своих душегубов. Пришлось так и сделать. Дома Андрей снял с гвоздя ремень и с мрачной решимостью стегнул два раза Генку, потом Ларку. «Так их! Так их!- причитала Глафира, - Всю душу измотали!» И вдруг бросилась к мужу, истошно завизжав: «Хватит, Андрей, а то покалечишь маленьких!»

Отчаянно плача, Генка и Ларка забились на печку и там просидели весь вечер. В голове их зрел смелый план. И на следующий день, когда родители ушли на работу, они выбросили ремень за окно. А вечером спохватившийся Андрей допытывался, где ремень. Виноватыми могли быть только малыши. «Говорите, куда ремень дели?» - хмуро спрашивал он детей. Те, набычившись, молчали. «Так куда?» «Выбросили». «Что??? Почему выбросили?» «Чтобы ты нас больше не бил. Нам больно...» Андрей ругнулся про себя, а вслух, не выдержав, сказал: «Ну и дети пошли! Нас, бывало, помню так лупили... и ничего! А эти...» Махнув рукой, он вышел во двор.

 

* * *

Глафира, бросившаяся к мужу с криком «Хватит, Андрей, а то покалечишь маленьких», ждала третьего ребенка, который и появился месяца через полтора после этого. С согласия жены Андрей назвал новорожденного мальчишку Алексеем. Был во фронтовой жизни Тернова человек с таким именем, и именно тому Алексею Андрей обязан был тем, что как-то раз, находясь в разведке, он остался жив - Алексей вызвал весь огонь на себя. Отчаянно отстреливаясь, этот смельчак бил без промаха и без остановки; брошенная граната навеки заставила замолчать его сердце. А Андрей вышел тогда живым и невредимым.

И пришлось Генке и Ларке возиться с младшим братиком. Алешка рос тихим, но толстым и неуклюжим мальчишкой. И Генка, в котором сидел бес и гнездился «негодяй», всячески преследовал братишку – то свалит его в снег, то толкнет в лужу. Но малыш, на котором свои опыты проводил Генка, не плакал, а лишь обиженно сопел в ответ.

У матери не хватало на малыша времени - надо было варить, стирать, еще что-то, да еще работа - и она препоручила его своим старшим детям. Лариске это не нравилось. «Мало что ли я с Генкой возилась!» - думала она и оставляла Алешу на попечение Генки. А тот не терялся – «мытарил» малыша как хотел. Шли дни, недели, месяцы...

... Весна пятьдесят третьего была хмурой, неприглядной. И снова весь «детский мир» находился на печке: Алеша, шестилетняя Лариска, Генка. Хмурая-то хмурая весна, но время выкроить для игр всегда можно. Если уметь. И Генка с Ларкой удирали от младшего, бросая его на произвол. Вслед за ними, точнее за их убегающими тенями, шел Алешка. Приключения редко выпадали на его долю, но сейчас ему повезло: мальчишка заметил на земле извивающегося червяка. С криком «Чевяк, чевяк!» он бросился домой и потащил отца на улицу. Таща его ручонкой за брюки, он с захлебывающим восторгом рассказывал на ходу: «Там чевяк! Такой большой!» И разводил руками в сторону, показывая какого большого он видел червяка. Андрей чертыхался про себя - надо же! оторвал отдела и не дал дочинить ботинки, - но шел и удивлялся фантазии малыша. То, что он увидел, поразило и его - около коровника, греясь на солнышке, лежал полутораметровый со стальным отливом уж. Андрей пришел в ужас: «А если бы это гадюка оказалась! И тогда конец был бы младшому!» По настоянию сына он вырыл ямку и, поддев ужана лопату, бросил его туда, присыпал землей. И стал успокаивать сына: «Вот червяка и закопали. Пусть он побудет немножечко там. А потом придем и посмотрим». Но Алёша выдержал всего минут десять и снова ринулся на поиски «червяка» - ужа в ямке не было, уполз. И не было конца слезам...

Этого толстого малыша в совхозе любили. А может и оттого любили, что уважали самого Андрея Тернова, отца Алешки. По утрам мальчишка топал к складу, где работал Андрей; дорогу Алёша знал и ходить туда в одиночку не боялся. Бывало, остановит его какой-нибудь дядя, товарищ Андрея по работе, и предлагает малышу: «Садись на лопату, подвезу». Мальчишка без оговорок садился на лопату, и дядя тащил его. Если быстро тащил, то Алешка часто слетал с лопаты, и тогда лопата вновь подъезжала к малышу. Кряхтя, Алешка залазил на нее и ехал дальше.

Этой весной купили ему ботиночки. Радовались такому событию и родители и сам малыш. Но видно беспечны малыши, и ботинки... потерялись. То ли оставил их где Алеша, то ли забыл, так и осталось неясно. И плохо пришлось бы ему, досталось бы от матери, кабы она не лежала в родильном доме. И вот в семье Терновых появился четвертый ребенок - сын Сергей. Пока всего этого маленький Алешка не знал, не ведал, что у него появился младший братишка и что теперь не он последний, - так как был в это время у бабушки (не у той, у которой Генка и Ларка так отчаянно вырубили подсолнух). И когда отец забрал его от бабушки и привел домой, Алеша, заметив в колыбели-качалке незнакомого малыша, с удивлением протянул: «Это хто тако-о-ой?» А когда родители вышли во двор, он залез в люльку, внимательно посмотрел на «наглеца», который занял его законное место и приказал: «Уходи.» Но тот, который испуганно таращил на него свои глазенки, видно не понимал. Пришлось повторить несколько раз. Стало ясно, что придется применить силу. Алешке пришлось тащить Сергея до края качалки, откуда он собирался сбросить «наглеца» и...тут был пойман с поличным. Мать дала ему такого «леща», что Лёшка заорал. Но и это не остановило мамку - она была непреклонна - и жестко сказала: «Теперь, Алексей, это уже не твоя люлька. Понял?» И сразу стало все понятно, мир стал серен и скучен...

А Генка с интересом глядел на нового братца. «Откуда он взялся?» - спросил он мать. «Купили», - прозвучало в ответ. «Ха, - подумал Генка, - Купили?! Меня не проведешь!» И когда вечером его спросили, кто у них появился, он с достоинством ответил:«Мальчишка родился».Глафира, услышав эту реплику, выглянула из окна. «Гена, кто родился?» - с улыбкой спросила она. Смутившийся Генка, однако, уже улепетывал за угол.

 

* * *

Прошло еще два года. И все четверо стали, соответственно, старше на два года.

Весна почти прошла, вступая в преддверие лета, когда великолепная четверка отколола свой знаменитый номер, прославивший их на весь совхоз... Дело было так.

Давно косилась на злополучную люльку Лариса. С некоторых пор на нее начал коситься и Генка. А теперь опасливо нанеё смотрел Алёша, которому перепала высокая миссия нянчиться с Сергеем. И вот созрел момент, когда «низы не захотели жить по-старому». Руководство взяла на себя Лариса - к тому времени она закончила первый класс; «старше своих братьев не только годами, но и умом» - говорила так она сама про себя, и цитировала в подтверждение своих слов отцовскую любимую пословицу, - «Ученье - свет, а неученье – тьма!» И под ее предводительством Генка залез на коровник, на крыше которого находилась злополучная люлька, и Лариска передала ему ручную ножовку. Генка приступил к работе. Обливаясь потом, он перепиливал стяжки и затем сбрасывал их с крыши сарая на землю. Дальше он лихо вышибал вертикальные планки, и они веером сыпались вниз. Генка опиливал люльку с четырех сторон; визжала в его руках пила, вгрызаясь в дерево, сыпались стружки. Наконец рухнули вниз тяжелые стойки качалки. С «эксплуататором» было все кончено. Пока Генка вершил свои дела на крыше, Алеша и двухлетний Сергей, подчиняясь указаниям Ларисы, таскали эти планки, стяжки и стойки в угол двора и укладывали их в штабель. Лешка был тяжелый, чтобы забраться наверх, Сергей слишком мал для этого - вот они и оставались внизу, на подсобных работах. Когда вернулся с работы отец, он с удивлением признал в аккуратной кучке дров, что лежала в углу двора, люльку. «Что вы сделали?» - Андрей от волнения закусил губы. И в следующий момент поблагодарил случай, что ответа на его вопрос не слышала Глафира, мать этих сорванцов. В четыре глотки, дружно и одновременно, ему ответили:«Распилили люльку. Мы больше няньчиться не будем. Нам не надо больше никого...» Таков был сказ подрастающей четверки.

Алёша чуть похудел, стал тоньше и привлекательнее. И еще чаще повадился ходить на работу к отцу. Увидев карапуза, Андрею кричали: «Смотри, твой идёт!» Мальчишка приходил, забивался в уголок и целый день играл с овощами; или забьётся в картошку так, что одна голова торчит на поверхности; а то набьет помидорами карманы и разгуливает по складу. Таким, с «добычей», однажды увидел малыша совхозный счетовод. Поднялся шум, и счетовод потребовал отобрать у Алешки помидоры. «Пусть лучше игрушками играется, - зло заключил «ревнитель порядка». - В яслях». Андрей в ответ укоризненно покачал головой: «А есть ли у него игрушки? Нет. Так же как и в детсад не могу его устроить - мест нет. И что поделаешь, если я на работе, а он дома беспризорничает. Побалуется этими помидорами, да обратно положит». «А коли съест?» «Много ли съестчетырехлетний пацан?» Видно понял совхозный счетовод жестокую и суровую правду, подошел к малышу: «Ну, играй, Алешка. Бери и помидоры!» Но малыш лишь насуплено взглянул на него, гордо отвернулся и пошел прочь. В следующий раз он пришел к отцу в гости лишь через неделю. Тайно набрал от отца помидор и пошел их менять к таким же, как он. Алешка им помидоры, а те - звездочки и открытки. Или - набьет Алексей карманы зерном, выйдет из склада и прямо тут же скармливает его уткам и курицам. Так он делал несколько дней подряд, что вскоре около склада начинали постоянно толпиться утки. И получилось так... что на Андрея Тернова в совхозной стенгазете появилась карикатура: малыш подкармливает утят, а те в свою очередь штурмуют склад.

На смену весне пришло жаркое лето. «На дворе трава, на траве дрова,» - перебивая друг друга, повторяла четверка детей, стараясь как можно внятнее произнести эту фразу. Но получалось, что «на дворе дрова, на драве трава». Восьмилетней Лариске наконец это занятие надоело - да и не было у ней особого желания возиться с малышами, - и она убежала к подружкам. После нее незаметно исчез и Генка. Спрятавшись в углу двора, в тень под навесом, возились Алешка и Сергей. Вдруг их внимание привлекли два бородатых дядьки, бесцеремонно вошедшие в их двор. Малыши насторожились. А бородачи, оглядевшись, сгребли бревно и куда-то его понесли. «Оставьте, - завизжал им вслед Алеша, - это наше бревно». Идущий сзадичуть не поперхнулся от этого истошного крика, но шествие не остановилось, и вскоре бревно выплыло со двора. Лешка ткнул братишку в бок: «Если Генка или Лариска придут, скажешь им, чтобы меня ждали. Дело, скажи, есть!» - и он побежал вслед расхитителям. А те спокойно вышли к озеру и начали вкапывать столб поперек дамбы, после чего прибили на нем фанерную дощечку с надписью «Проезд воспрещается!»

Первым на дворе появился Генка. Хитро взглянув на Сергея, он шепотом сообщил братишке, что если тот пойдет с ним, то не пожалеет. Сергей отправился вслед Генке. Не доходя туалета, Генка вдруг резко свернул в сторону, а опешенный малыш, сделав еще несколько шагов вперед, провалился ногами в небольшую замаскированную ямку и заплакал. А Генка прыгал от радости, что его хитрый план – ну точь-в-точь как у индейцев - удался. Там их и нашел Алешка. Все трое немедленно кинулись на поиски Ларисы - уж она-то придумает что надо делать.

И вот четверо детей, которым на всех было около двадцати лет, принялись усердно выкапывать большой столб. И...выкопали. «Это наш столб, - сказала Лариска, - нашим он и останется!» И пыхтя, они поволокли его во двор. Что вы думаете? Скоро столб лежал на своем обычном месте. «Кто хочет, тот добьется...»

В отчаянной четверке верховодила Лариска. Генка до поры до времени был ее подпевалой, но вскоре эта роль ему надоела; он вознамерился самостоятельности в своих делах – «массы надо повести за собой». И все же, несмотря ни на что, эти два беса иногда «спевались». Так было и в зиму, которая наступила после того лета, в которое был «выручен» столб. На краю совхоза залили огромный ледяной трамплин - метра три в высоту. «Хочешь на санках прокатиться снего?» - хитро спросила Лариска Алешку, замотанного и запутанного в кучу одежд. Алеша молчал. Тогда Генка решительно подтолкнул к нему санки: «Давай. Только не садись, а ложись - так тебе удобнее будет!» И лишь только Лешка последовал совету брата, Генка толкнул сани.

С воем помчались сани; уши захолодило даже через шапку. Холодный воздух. Пустота. Долгий полет. Удар саней при приземлении о ледяную дорожку и удар грудью о санки. Алеша потерял сознание... С тех пор он будет бояться прыгать с трамплина.

И все же в одном деле Алеша оказался крепче Генки. Когда за зимой наступила весна, и трава, как в старые добрые времена зазеленела вновь, братья пошли в гости к «местной» бабушке. По дороге их перехватил дядя - брат их матери. Дядя был весел, под мухой; обняв, точнее сграбастав малышей в одну охапку, он приволок их к себе в гости. Покормил, напоил квасом и торжественно... выставил перед Генкой и Алешкой по полстакана самогонки. Братья неуверенно переглянулись. «Пейте, - прогудел им наставительно дядя. - Мужики вы аль не мужики!?» «Мужики», морщась и чихая, выпили. Дядя последовал их примеру, один за другим хлопнув подряд два стакана «живой воды»; вскоре он храпел богатырским сном. Мальчишки, покачиваясь и крепко вцепившись друг в друга, вышли на крыльцо. Мир сразу качнулся перед ними, и они грохнулись с крыльца... Дальше брели как кому ноги позволяют: Генка не добрел до двора буквально метров двадцать и уснул мертвецким сном прямо посредине дороги; Алешка оказался покрепче - дополз до дровяника и уснул на штабеле. К вечеру, ещё не очнувшись, они уже лежали в кровати и от них тащило перегаром... Мать, глядя на них, укоризненно покачала головой. Зато как потом досталось злополучному дяде! Лучше не вспоминать...

 

* * *

 

Прошел еще год, наступило лето тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года.

«Банда»Терновых, возглавляемая Лариской, шарилась по огородам и садам совхозников. Проклятия раздавались вслед этой четверке… И всё же раз великолепно задуманная Ларисой операция по ограблению совхозного сада сорвалась: сторож «бдел» вверенное ему богатство и двумя выстрелами разогнал любителей огурцов и помидор. В «плен» попал шестилетний Алешка. Все «издевательства и пытки» он вынес молча и без слов, как партизан на допросе, и был отпущен сердобольным сторожем на волю. После этого провала «банда» Терновых прекратила свои нападения на огороды.

Через неделю Терновы переехали в другую деревню, где Андрей начал срочно строить дом, а вся семья временно приютилась в небольшом сарайчике – благо, что было лето. Отцу помогало все семейство - всей кучей тесали и пилили бревна, клали «венцы», помогали закатывать и затаскивать бревна и тес наверх. А осень наступала, пронизывая холодным ветром сарайчик - дети мерзли. И голодали, ибо Андрей все почти деньги вкладывал на покупку строительных материалов. Было уже морозно и холодно, выпал первый иней, когда осталось немного работы по покрытию крыши. И сказались последствия ранения Андрея, растравленные вдобавок тяжелой непосильной работой, недосыпанием, полуголодным существованием - Андрей еще боролся, но тяжело заболев, слёг. Положение было угрожающим. Но еще неделю простояла хорошая погода - видно небо поняло, как трудно приходится Терновым; этой недели хватило, чтобы Андрею кое-как оклематься и достроить крышу. И сразу же на дворе захлестала поздняя осень и сырой дождь.

Но не нравилась Андрею эта деревня, и он продал свой дом. Покупатели на этот добротный, качественно сделанный дом нашлись сразу. А Тернов, приглашенный работать в какую-то дальнюю деревню колхозным конюхом, сгрузил свой скарб на выделенную ему колхозом ради этого случая телегу, забрал семью и подался на новое место работы. Дети, сидя на телеге, плакали... Здесь около этой развалюшки-сарая и растущего сруба прошло их замечательное лето и осень; здесь они «учили» утят плавать, трогательно ухаживая за ними и защищая утенков от нападения хоря, который все равно потом загрыз двух утят; здесь они оставляли могилки двух несчастных утят, которых было жалко до слез; здесь они мыли кошку, устраивали искусственный водоем... да мало ли воспоминаний.

На новом месте работы Андрею выделили подвальную сырую комнату – четыре на четыре метра. Вот там они и зажили.

Конюшня была рядом, в двух шагах от дома. Выйдешь из подвала - и сразу попадаешь на небольшой дворик, который через каменную арку ведет в загон и конюшни. Сюда часто приходили смотреть лошадей Алёша и Сергей. И однажды пятилетней Сергей, так любивший смотреть, как в диком нахрапе коне выскакивают через каменную арку в загон, чуть не поплатился за свое любопытство жизнью... Лавина взбешенных, не разбирающих дороги коней, била копытами землю и летела вперед; посредине прохода встал насмерть перепуганный Сергей, не в силах сдвинуться с места, парализованный диким видением необузданного табуна. Семилетнему Алёшке удалось рвануть его в сторону, ибо Сергей не слышал его крика, оттащить к стенке и прижать его собой. Их отец, скачущий на коне вслед за табуном, лишь видел, как на его беззащитного сына катилась неумолимая лавина смерти. Под аркой Андрей вздыбил коня, слез с него и... в лихорадочных глазах его бледного лица засветилась радость - младшего сына спас Алешка. Но перед глазами всех троих по-прежнему мелькали оскаленные морды, острые копыта и десятки лошадей.

Весной пятьдесят восьмого года на Сергея свалилось новое несчастье - ударом биты при игре в городки Сергей был свален на землю с разбитой переносицей. Разъяренный Андрей долго гнался на коне за обидчиком, удиравшим от справедливого возмездия на велосипеде. И вот... оскаленная морда коня над головой... стоп кадр…и нагайка с силой прошлась два раза по парню, сразу же после удара рухнувшего на землю. Конь встал. Андрей засунул нагайку за сапог, отёр пот и глухо сказал: «Хватит с тебя - это тебе за недовнимание, смотреть лучше надо, ведь мог парнишку убить. И ему бы за дурное любопытство всыпал, да нельзя - в больнице он, скобки накладывают...» И конь с унылым седоком побрели обратно.

Так и жила четверка среди животных. А вскоре к колхозным лошадям добавились поросенок и теленок, которых по необходимости купил Андрей - большую семью трудно было прокормить без подсобного хозяйства. И внимание четверки сразу переключилось на поросенка и теленка. Алешка и Сергей дожидались прихода из школы своих вожаков -Генки и Ларки - и тут начиналось. Конечно, мальчишки желали бы видеть своим предводителем лучше Генку, чем девчонку; Лариса этому им не мешала - она отошла от детских забав, в школе, однако, училась средне, водилась больше с девчонками - подружками, но все же подчас случалось, что подзадоривала своих братьев. Силой и ловкостью, конечно, превосходил всех Генка - он, как джигит, хватался за хвосттеленка и они вдвоем, бешеным аллюром (телёнок - от испуга) делали круг по дворику, после чего уже один теленок бежал с перепугу дальше. «Ну? - гордо вопрошал Генка. - Кто еще так может? Нет смелых? Может еще раз вам показать, как это делается?» «Давайте лучше поросенка продолжим тренировать!» - предлагала Лариска. И они все четверо кидались ловить «несчастного» - по их понятиям надо было укротить и выдрессировать этого зверя. «Заслуженный артист цирка» Алеша привычным движением взлетал на поросенка, и тот стремительно нес его по лужам, крапиве и пыльной дороге. Заканчивал свой путь Алешка, обыкновенно, в придорожной канаве, куда его сбрасывал поросенок. Лешка при падении успевал подумать: «Необъезженный еще, вот и бесится с жиру!»

В середине лета Андрей Тернов неудовлетворенный работой и жильем, уехал с семьей в поселок, что стоял около растущего, вновь строящегося города. Жить было негде и Андрей с семьей вынужден был «подселиться» к своим дальним родственникам, которые выразили на это согласие. В деревенской избе - кухня и большая комната, заставленная мебелью хозяев и Терновых - стало жить шестнадцать человек. Андрей бился как рыба в сетях, стремясь найти выход из создавшегося положения - он понимал, что долго в одной избе столько человек не выдержат, слишком тяжко. И вскоре, поступив работать в город, добился, чтобы ему дали жилплощадь. Терновым выделили квартиру, без удобств, в деревянном бараке. Но это было лучше, чем четыре месяца подряд шестнадцати человекам приходилось томиться в одной избе... Алёша успел проучиться в поселковой школе, куда он пошел в первый класс, всего два с половиной месяца, когда родители перевели его в новую школу.

Андрей, специалист по столярному и слесарному делу, стекольщик и сапожник, разносторонний умелец вкладывал в семью и делал для нее все, что мог и умел; упорно и настойчиво, без упреков и слез, ему помогала жена Глафира... В мае шестьдесят первого года им дали благоустроенную квартиру... Жизнь стала легче, жить намного веселее, да и дети подросли - младшему было уже восемь лет...

Счастливой дальнейшей жизни и счастливого пути вам - Лариса, Генка, Алеша и Сергей Терновы…

 

7.

Саша учился в техникуме. По натуре веселый и общительный, он быстро сошелся с другими студентами, заимел много хороших приятелей. Часто шутил и приглашал друзей с собой на праздники или на каникулы.«У меня родных, - говорил он, - полон Барский уезд. Не верите? Судите сами - сестра в Баре, брат в Копае, мать - в «граде» Попово. Правда, не обессудьте, все семейные, но ночлег и пища для меня и того, кто поедет со мной, гарантированы. Ну, кто? В семье я последний, а последыша всегда любят и ласкают». Ему, смеясь, отвечали: «Тебя, Сашка, есть за что любить. Не напрасно ты такой неугомонный, девки все твои будут».

Однако к старшему брату Стасу Саша ездил всегда с неохотой. Не нравились ему местные порядки, которые завела там жена брата - Валя. Замки, собака, ключи от исходных позиций - погреба и кладовки с запасом съестного - всегда у Вали; туда не ходи, над ними не шути, с братом серьезно разговаривай и уважай - ведь старший. По всему видно, в оборот попал Стас крепко, взяла его Валя под каблук. И всё таким ласковым манером, что можно подумать, что Стас с рождения был безвольным. А ведь он заочно кончил техникум (это при семейном положении и вечном строительстве собственного дома), работает старшим механиком автоколонны, и не так давно пришло ему приглашение на должность главного инженера соседнего колхоза.

Другое дело для Саши - быть в гостях у Нади! О, это непередаваемое блаженство. «Гостишь у меня - будь хозяином! - сказала ему Надя, - Запомнил? Больше повторять не буду. Меня нет - подогреешь, поешь, что найдешь в доме - твое. А есть желание - можешь приготовить нам на вечер что-нибудь вкусное». «Ну, Надя, я так вкусно, не умею варить. Ты же у нас гений по этой части, вся в маму». «Как хочешь, не неволю. Что предложу - делай, помогай. Согласен?» «Вполне. Для студента притащить воды, поколоть дрова и прочее все равно, что развлечение. А с приятелем своим вдруг приеду?» «Не заказано, Саша. Но спать тогда на сеновале, так для вас и нас будет лучше; зимой, конечно, все дома устроимся». «Все, Наденька, я доволен, ты полностью удовлетворила мое любопытство. - Он чмокнул сестру в щеку и провел ладонью по горлу: - насчет этого как?» «С Виктором, по вечерам. Меня увольте, не очень люблю такое занятие, разве что иногда, за компанию».  «Понятно, - Саша галантно поклонился. - И последний вопрос: где тут в вашей столице можно хорошо провести время? Неясно? Ну, там танцы, кафе, кино, осмотр достопримечательностей... Город ведь мне незнаком». «Вот ты о чём, - Надя заливисто рассмеялась, - сразу и не уразумеешь. Совсем забыла, что ты у нас еще холостяк. Бери Олю, товарищ студент послепервокурсник-второкурсник, и гуляй с ней. Не бойся, не бойся, шесть лет уже ей, покажет достопримечательности, а где сам спросишь. Не заблудишься, не маленький».

Бар был в те годы маленьким городишком, но, несмотря на это не мог оставить равнодушным к своим экзотическим красотам и древней неповторимости многих из приезжающих. Взглянем же!

РекаРов вот в этом месте разлилась. К самой воде круто обрывается полуразрушенная и изъеденная временем каменная стена бывшего феодального поместья. Сейчас здесь парк, густой и тенистый, а в парке располагается танцевальная площадка - излюбленное место барской молодёжи. Лишь чуть притемнеет, музыка рвется с эстрадной площадки, зазывая парней и девушек на танцы. Чуть в стороне и пониже длинное здание, в будущем переоборудованное под Дом пионеров. А ещё рядом - православная церковь с десятком молящихся старушек, с которой соседствует могучий костел и куда валят сотни верующих. Н-да, невыгодное соседство для православной церкви, но что поделаешь - где-то здесь начинается церковный пограничный раздел. Напротив церкви и костела приютился небольшой домик Коцюбинского, известного украинского писателя. Да, в Баре его родина, хоть и жил он впоследствии в Виннице. Жители древнего Бара чтут память писателя, оберегая этот скромный красивый домик. Или же, по крайней мере, чтили... Около реки прижался монастырь. И к удивлению, еще действующий; в городе можно видеть даже монахинь. Расформируют его чуть позже. Рядом с монастырем развернулся в беспорядке и непролазной грязи своеобразный цыганский квартал.

Таким был Бар. Может, что-то и попутано, но да простите нас. Через много лет этот район города обзаведется неплохим автовокзалом, рестораном, магазинами, и Бар станет вполне отвечать своему назначению. Техникум, заводы, кинотеатр. Даже автобусы пустят по городу, правда, ненадолго.

«Надя, понравился! - прямо с порога огорошил Саша сестру. - Получай свое сокровище обратно!» Он схватил Олечку в охапку, которая не сводила с него восторженных глаз, и сунул ее Наде. «Ты знаешь, она даже не хныкала. Упрямая! - с невольным уважением говорил Саша. – Ух-х, сейчас защекочу. Устала доро́гой, но не жалуется. Пришлось первому говорить, что надо делать «привалы». За столом с улыбкой наблюдал эту сцену Надин муж Виктор Проков. «Ну-ну, нагулялись? Давай за стол, ждать заставляешь. Надя, дай нам чего-нибудь погреться».

«Не-не, - Саша отмахнулся рукой. - Я пойду еще погуляю. К примеру, схожу на танцы, а?» Лицо Виктора приняло постное выражение: «Ну-ну. Испортил обедню». «А что, - вмешалась Надя, - пускай ищет свое счастье. Только, Саша, далеко-то не стоит ходить - оно рядом. Девушка тут одна живет, очень хорошенькая, Ириной зовут. Часто мне помогает, по соседски. Хочешь познакомлю? И по годам подходит: тебе - двадцать, ей на год поменьше». «Я уж как-нибудь сам, самостоятельно. Все равно ты в свахи не годишься», - донеслось в ответ уже с порога.

Танцы Александру понравились. Правда, нарвался он один раз на отказ. Увереная, с гордым взглядом девушка отказала ему, а стоявший рядом парень громко захохотал: «Что, детка, захотел пройтись с королевой танцплощадки? Не выйдет, у нее все танцы забиты. Так что, если не хочешь получить в морду, оставь свои мечты».

Саша возвращался довольный, не чувствуя даже усталости в ногах. Танцевал много, с хорошенькими. И королева танцплощадки самолично приглашала его на белый танец. «Проводишь меня, парень? Вижу, из новеньких. Не нахал, не пьяница. Но хоть смелый?Умеешьчто? Ха-ха-ха. А вообще-то не связывайся-ка ты со мной, побьют». Они договорились встретиться через два дня.

Он осторожно - было поздно, постучался в дверь. Послышалась возня, открыла ему Надя в наброшенном на плечи халатике. «Нагулялся? Теперь иди Ольгу укладывай, взбаламутилась вся, кричит, чтоб дядю Сашу ей подавали». А племянница в длинной до пят ночной рубашке уже бежала навстречу.

«Дядя Саша, где ты был? Танцевал, да? Один или с кем?» Вопросы сыпались не переставая. «Время культурно проводил, - хохотнул читающий в кровати Виктор. - С кем миловался, сознайся. Или вхолостую, как тот молодой кот в анекдоте?» Надя шлепнула по газете.

На следующий день Саша маялся от безделья. Виктор и Надя ушли на работу, Ольга «воспитывалась» у нанятой няньки, и Саша остался дома один. «И что я, дурак, не на сегодня свидание назначил? А придет или не придет, интересно?»У Саши внутри все замирало от ожидания неизвестного. Он бесцельно слонялся по комнате. «Каково быть семейным? Радость от этого? Кому больше доставляется удовольствия в браке - мужчине или женщине? Все ж, наверное, женатым хорошо - всё на легальном положении, любить можно в собственном углу под крышей и под охраной закона. Люби себе – обнимайся, целуйся… Вот только хорошую бы себе девчонку подобрать, а за себя ручаюсь».

Хлопнула входная дверь - пришла с работы Надя. «Виктор передавал, что задержится, во вторую смену проверку постов сделает. Будем вечерять одни. По пути забегала к Ирине, она сейчас придет помогать мне. Вдвоем веселее. Ты как считаешь?» Она гремела уже на кухне. «А мне какое дело», - механически ответил Саша, занятый своими делами. «Надь, вам не обещают квартиры?» «Еще чего, - донеслось вместе с шипением и грохотом кастрюли. - Работаем без году неделя, за какие - такие заслуги дадут. Мне не светит, а за Виктора я довольна - почти сразу же взлетел. Может, что на следующий год. О, Ирина идет, пойду встречу».

Они о чём-то защебетали у порога. «Обычная история, - лениво подумал Саша. - Две молодые особы женского пола повстречались».  Оля настойчиво лезла ему на колени, тараща настырные глаза, а он игриво отталкивал ее. Легкие шаги отвлекли его от возни с девочкой. Вначале в поле зрения его возникли стройные ноги, полускрытые свободного покроя тканью. Он медленно поднял глаза. «Познакомимся, Ирина, - представила Сашу Надя. - Мой брат. Младшенький». «Но-но», - смутился Саша. Девушка его поразила: высокая и стройная, плавные линии тела и хорошо очерченные формы, длинные пышные волосы и открытый взгляд больших бездонных глаз. Лицо правильное, чуть удлиненное, красивый нос, нежные припухшие губы. «Так вы и есть Ирина?» «Да, я и есть. А вот про ваше существование, извиняюсь, не знаю. Точнее, не знала». «Да я ж тебе говорила о нём», - вставила Надя. «Серьезно, Надя? Я что-то не припомню, короткая память у нас», - она держалась просто и непринужденно. «А это не твоя девочка, Саша?» - переход Ирины на «ты» был таким естественным, что он даже не обратил на это внимания. Фигура девушки притягивала к себе взгляд и пауза затянулась. «Да нет, что вы... что ты, Ольга -Надина».  Олечка обняла девушку и заговорила быстро-быстро: «Тетя Ира, да это же мой дядя Саша. Ты знаешь, какой он хороший...» Было видно, что они старые знакомые, и Оля торопилась рассказать тете Ире, что её дядя вместе с ней гулял по городу, потом гулял на танцы и с кем-то миловался... От такой клеветы Саша побагровел и подавился словами опровержения. Ирина, выслушав долгий и тщательный Олин рассказ, улыбнулась и потрепала малышку по голове: «Ох, ты моя хорошая», - затем внимательно поглядела на Сашу и ушла на кухню помогать подруге.

Он не знал, что предпринять. Побрел на кухню, предложил помощь, но был осмеян. Хотел принести воды, но покидать домик почему-то не хотелось.

Ужинали молча, в односложных репликах. «Надя, ну я пошла, - Ирина встала из-за стола. - Спасибо за угощение. До свидания, Саша». Она чуть наклонилась к парню. От неожиданности тот раскланялся прямо за столом. «Иди, проводи», - Надя собирала со скатерти посуду. Саша заторопился. «Ира, подожди, я одну минуту». Выходя из двери, столкнулись плечами и разом отстранились. Лицо Ирины после такой маленькой случайности подобрело, она с интересом скосила глаза на Сашу.

«Вот и пришли, - девушка встала у калитки. - Как видишь, недалеко, не стоило и утруждаться». «Ничего, Ира. Такая прекрасная погода, звезды». «Да, погода замечательная. Я пошла, Саша», - и она подала на прощанье свою длинную гибкую кисть. «Ира, на танцы пойдем?» «Когда? Впрочем, это праздный вопрос. Миловаться, как племянница о тебе говорит? Шучу, шучу».  Но Саша загорячился: «Это она не мои слова повторяла, Виктор ляпнул для смеха, а Ольге все за чистую монету». «Нет, Саша, - серьезно ответила Ирина. - Я заочно учусь, готовиться надо». «А-а-а, ясно. Но завтра зайдешь? Очень прошу». Ирина помедлила. «Зайду, ненадолго».

Образ Иры словно вышиб Сашу из колеи. В задумчивости он вернулся домой и долго возился с обувью. «А ты заметил, какие у нее выразительные глаза? - поинтересовалась у него сестра, так и не дождавшись первой от Александра слова. – А цвет какой, а? Удивительный». «Удивительный, - как попугай повторил Саша и захлопал ресницами: - А какие у нее глаза?» «Что? Ну, ты даешь, Сашок!» «Я никогда не запоминаю, как правило, человека по глазам». «Как правило, - передразнила Надя. - Есть и исключения, точнее – исключение! Запомни – карие! Учись, молодой, пока я жива». И она зашлепала тапочками.

Ночью Цивинскому приснились женские глаза. Прекрасные, мудрые, молодые и любящие. Жалко что сон был не цветной, опять же чёрно-белый. Ничего не поделаешь, если не приучился запоминать человека по цвету глаз. Но это, Саша мог поклясться, были её, Ирины. Вечером она, как и обещала, забежала на несколько минут к Наде. Виктор был дома, поэтому Ирина не стала задерживаться, а Саша, как на грех, ходил за водой. «И ничего не просила передать?» - с отчаянием спросил Саша сестру. Вопрос его прозвучал, наверное, громко, потому что Проков бросил реплику: «А что тебе надо еще? Дерзай, будь мужчиной!»Надя повернула голову к мужу, покачала укоризненно: «Ты хоть знаешь, про что разговор?» - она говорила Саше про Иринин приход шепотом и невероятно, чтобы Виктор мог услышать ее. Но тот не смущаясь, обрезал: «Не знаю. Но, считаю, суть моего изречения верна практически для всех случаев жизни». И он хитро подмигнул шурину.

Пришлось пойти на танцы. Саша тщил себя надеждой, что Ирина придет на них. Но она не появлялась. Зато во всем блеске на танцплощадке была ее «королева». Танцевала она прекрасно, приглашали ее наперебой. «Ба, - вспомнил Саша, - да у меня ж с ней свидания сегодня». Он решил поначалу понаблюдать за ней. «Посмотрю. Потом приглашу кого-нибудь на танец, пристроюсь около неё, чтобы заметила. Идея? Нет, с такой шутки плохи, зараз теряю все шансы.» Он затерся в толпе наблюдателей, с удовлетворением отмечая, что «королева» часто оглядывается, будто ища кого. Взгляд её шарил по лицам, стараясь споткнуться на чьем-либо. «Какие у нее глаза? - неожиданно для себя подумал Саша, но определить не мог из-за туманного рассеивающегося света. - Фу ты, ох уж женская логика!» На миг их взгляды встретились, и было видно, что девушка притормозила своего партнера. Саша сделал шаг вперед и заметил, что девушка, сказав что-то партнеру, отошла в сторону и направилась к нему. И тут произошло непоправимое – под упорным горящим взглядом девичьих глаз Александр отступил назад и затерялся в толпе.

С танцплощадки он уходил быстро, стараясь остаться незамеченным. Нет, он не боялся пресловутых закулисных «хозяев» танцев, любому из них или нескольким взятым вместе Саша мог дать сто очков вперед - разрядник вольной борьбы, хороший боксер. Он испугался взгляда девушки, в котором можно было прочитать любовный зов и томление... Саша боялся такой быстроты, и в этом отношении предпочтение было за Ириной. Всплыло её лицо. Ноги невольно понесли парняк...заветной калитке.

«Пришел?» Саша оторопел. Ирина стояла у низенького штакетника и просто смотрела на него. «А ты, ты чего здесь?» «Дышу свежим воздухом, наука загрызла. И скучно почему-то стало». Они замолчали. «Саш, пойдем на танцы?» - нарушила тишину Ирина. «Не хочу, желания нет». «Что так?» «А-а-а, - он неопределенно махнул рукой, - давай лучше на скамейке посидим, вместе подышим воздухом. Не возражаешь?» Они присели на лавку, столкнувшись плечами, но уже не отстранялись. Как хорошо было сидеть так, молча и беззаботно. «Мне пора, Саша». «Жалко. Не уходи», - он пожал ее руку. В ответ она усмехнулась. «Ира, я приду завтра вечером?» «Как хочешь,» - она пожала плечами, а глаза ее ярко светились в темноте.

Прошло несколько дней. «Что это Ирина не появляется, - ворчала Надя. - Соскучилась я по ней».  Саша молчал. Сестра набросилась на него: «Собирайся к матери, совсем забыли ее».

Вот с этих пор и зачастил Александр в Бар под предлогом, что в гости, будь это праздники, выходные, а тем более каникулы. Мать он навещал аккуратно, но более чем день-два выдержать там не мог. «Съезжу к Наде, - отговаривался Саша в таком случае. - Скучно у вас тут, мам. Не обижайся. Ленин провозгласил электрификацию еще на заре двадцатых годов, а ее в нашем доме до сих пор не видать. Керосинка постаринке, крыша под соломой. Правда, приусадебный участок царский, на зависть многим!» Узефа укоризненно качала головой: «Что ж поделаешь, сынок, я на жизнь не обижаюсь. Но не дай бог тебе такую - война, вечные разлуки. А остальное - мое, кровное, выстраданное, недаром говорят - ушедшее не вернешь. Тебе много надо, жизнь такая сейчас. Нам плохо - пусть вам будет хорошо. Какая же мать не хочет счастья сыну! Езжай, проветрись. Денег надо, Саша? Да не стесняйся, на-на, никогда сам не попросишь. И в кого ты такой!? Отец не таким был...» Узефа вздрогнула, будто переступив черту запретного, и замолчала.

Когда домой вновь вернулся Антон, они - отец и сын, молча пожали руки, признавая свою зависимость друг от друга, и так же молча сели за стол. И теперь, видно в силу сложившихся обстоятельств, уже Александр сказал извечную за столом фразу: «Мам, давай нам что-нибудь!» Он видел и чувствовал, что отец сломлен жизнью, что его подтачивает коварная болезнь, что его мучают душевные невзгоды. Но речи на эту тему они, будто сговорившись, не вели. До самой смерти Антона, которая уже подкрадывалась к Цивинскому - старшему.

С разрешения матери Саша уезжал в Бар. Там время летело быстро и незаметно. Ходили они с Ириной и на танцы, страшно ревнуя, когда кого-нибудь из них приглашали другие, часто пропадали в кино, поздними вечерами страстно целовались. И...может, что еще другое. Не знаем, не знамо... И если Саша порой смущался и терялся от неуемности своих рук и переживаний, то Ирина, не чаявшая в нем души, была естественна и страстна в своих порывах. Их вместе теперь видели все соседи и Иринины подружки, судачили про них, но чувствовали, что таких и водой не разольешь. Кой-кому это было не по нраву. Разлуки молодых перемежались встречами, радости с огорчениями, но никогда - запомните это! - с разочарованием.

В один из своих последних роковых приездов в Бар, Александр заявил, что когда кончит техникум, женится. «А может и раньше, зачем тянуть», - сказал он. «Кто ж такая?» - будто не зная о ком идет разговор, взглянула на брата Надя. «Ирина». «О, одобряю твой выбор мой мальчик. А еще говорил, что я в свахи не гожусь. Помнишь?» При слове «мальчик» Саша мучительно покраснел, чего с ним никогда не случалось. «А что, время не терпит? Я имею ввиду вашу свадьбу», - невинно осведомился Виктор. «Бросьты свои шуточки, - одернула его Надя. - У них, я думаю, все чисто и по честному, да,Саша?» Ответа не последовало. Мучительное молчание прервал приход Ирины.

«Здравствуй, Саша. Ты откуда свалился? И даже ко мне не зашел. Ну, погоди же, негодный, я с тобой разберусь,» - девушка погрозила пальчиком. Александр стал рассказывать, что заезжал к матери в Попово, подвернулась случайная оказия. «Ты у ней, наверное, чаще бываешь, чем в Баре. Завел там подружку?» «Тяжело матери, вот я и езжу. Впрочем, какой из меня в этом деле помощник, - ответил Цивинский. - Пойдем, Ирина, погуляем, не будем мешать домоседам.» Надя улыбнулась: «Мы свое отгуляли, очередь за вами.»

А беда с отцом приближалась. Летом шестьдесят первого года Олю, после окончания первого класса, отправили в гости к бабушке. Ольга и сама была не против провести каникулы в «раю», как она называла бабушкин уголок. В июле они пробегали еще вдвоем с двоюродной сестрой, а потом приехали на своей машине Стас и Валя и забрали свою девочку. Оля осталась одна, к тому времени окончательно слег дед. Узефа разрывалась между мужем и внучкой, буквально на глазах таяла. Темным августовским вечером, когда Узефа вышла ненадолго к соседке, Антон неожиданно вздыбился на кровати. Ольга, играющая рядом на полу и получившая наказ бабушки смотреть за дедом, моментально подбежала. «Что, дедушка, что? Тебе больно, родненький?»  Антон захрипел. С трудом Ольга разобрала: «Подушку поправь, выше... Зови бабушку». В углу хаты неярко горела керосиновая лампа, и было жутко. Девочка в страхе, от неясного предчувствия опешила, затем кинулась к двери. Мучительный стон заставил ее остановиться и оглянуться. Механически она отмечала: вот дедушка выгнулся на кровати своим большим телом, откинулся на подушку, вздрогнул, вот затих и из уголка его губ потекла темная струйка.

С криком бросилась Оля из хаты. «Бабушка, бабушка, - кричала она, - с дедушкой плохо. Ба-буш-ка!!!» Недобрым пламенем полыхнули в ответ глаза Узефы, она кинулась от соседки. В комнату они - пожилая женщина и маленькая девочка - ворвались одновременно. В открытые двери захлестнул прохладный осенний ветерок.

«Антон! - рухнула Узефа, безумным взглядом уставившись на черную зловещую лужицу. - На кого ты меня покинул? А-а-а-а... Тосик, родной!»

... Пройдут годы, вырастет Ольга, станет взрослой, но страх этот, темной ночи в бабушкиной хате, будет извечным, и никогда она не решится приехать к бабушке с ночевкой...

На похороны отца из Копая приехал Станислав, из Бара всей семьей были Проковы. Гостивший у Нади Александр, в задумчивости и даже грубо уйдет со свидания с Ириной - любил он отца, несмотря ни на что, но любимой про смерть родителя знать пока необязательно. Глазами, полными горечи и не знавшая про похороны, смотрела ему вслед Ирина. Нашелся и злой язык, шепнувший девушке по «секрету», что ее ненаглядный спешит в Попово, мол, потому, что его «нерасписанная жена» пригрозила подачей в суд за их общего ребенка. Куда страшней!

Вернувшийся с похорон Александр даже не успел забежать проведать Ирину и поделиться горем, опаздывал на автобус. «А и лучше, - думал Саша. - Что смотреть ей на мою печальную рожу. Образуется все, и в первый же выходной вырвусь. Сходим в загс, подадим заявление». Семьдесят километров от Бара до Винницы пролетели быстро. «Почему так срочно вызывают в техникум?» - мелькало в голове.

Вырвался он через две недели. Летел к дому Ирины как на крыльях. «Сначала к ней, переночую у сестры. Или как выйдет...» - грезилось прекрасное, сладкий поцелуй. Но получил Александр жесткую пощечину и убивающий крик: «Подлец! Иди к жене, и ребенка своего усынови. Чтобы твоей ноги у меня больше не было!» «Ира, что с тобой? Объясни, в чем я виноват. Ну, было...» Захлопнулась дверь перед носом. «А что было-то? Похороны отца, больше ничего, даже не захотела дослушать. И чем я перед ней провинился?» Щека горела от удара Ирининой руки. Получил...

Но, не будем так строго судить Ирину... Что ей руководило - ревность, любовь, чувство обманутой чести? Она знает. Мы еще встретимся с ней...

... На следующий год Александр Цивинский, с отличием защитив диплом, вместе со своей женой, учившейся с ним в одной группе, уехал в Гнивань. Она, жена Саши, ждала парня из армии, но уступила в одну из ночей Цивинскому, поддавшись его напористости и обаянию. Она помнит - в глазах Александра горел такой неистовый огонь, странный, непонятный, что воли сопротивляться не было. Поженились спокойно, без ахов и охов. А через несколько месяцев пришла «первая любовь» Сашиной жены из армии.

Вот тут и началось! «Долго он будет ходить под окнами?» - раздражённо спрашивал Саша. Жена терпела его ревность, пока однажды не сорвалась: «Сам же меня совратил». «Не давалась бы, где твоя гордость была?» «Так ты дикий же… Всегда такой был? Сейчас вроде остепенился, но ревность заедает».

Даже рождение дочери не сумело предотвратить наступающего семейного краха. Быть может, будь Александр спокойнее и рассудительнее, не корил бы жену, не отталкивал бы её ласку и не обращал внимания на пустые хождения своего соперника, и сложилось бы тогда всё иначе, с благополучным исходом. Омертвела жена, возненавидела и, подталкиваемая укорами мужа, обратила свой взор назад, где из прошлого возвращалась ее вроде бы первая невинная любовь. А ведь в данной ситуации Саша был в выигрыше - брак, и то, что он был первым мужчиной у своей жены, давал ему неоспоримое преимущество. Но Цивинский не сумел воспользоваться даже этим.

«Слушай, я ухожу. Надоело».  Погасшим голосом, не оправдываясь, ответила ему жена: «Уходи. Тем более я начала встречаться с ним».

Н-да, ситуация. И, тем не менее, повторявшая и повторяющаяся сейчас, в наше время. Зачем?

Снова Александр стал холостым. Заметался, потом успокоился. Переехал по приглашению работать в Винницу, дали квартиру. Острая боль, разочарование, чувство жизненной ошибки тянуло его в Бар. Он гасил эти мысли. «А была не была, съезжу в Бар, вроде как к Проковым», - и понимал, что надеяться напрасно. Ирина, такая красивая и обаятельная, никогда не засидится в девках. «Нашелся кто-нибудь. А почему «нашелся»? Взял замуж ее по любви, закрыв глаза на то, что Ирина раньше гуляла с ним, то есть со мной, Цивинским, про что знал, наверное, весь Бар». Тянуло неудержимо. И он поехал.

Надя равнодушным голосом сообщила: «Да, Ирина замужем, за инженером. Техникум бросила. По всему видно, что счастлива. Ты хоть объяснил бы, какая кошка перебежала вам дорогу?» Грудь сжало тисками, защемило сердце, и Саша рухнул под ноги сестре.

Когда он пришел в себя, с удивлением отметил, что сидит на диване, и побледневшая Надя вытирает ему лицо. «Что с тобой? Обморок? Ох и испугал ты меня.»А он с тупым выражением лица смотрел в пустоту. «Чуть сердце не выскочило. Да что с тобой, Саша? Очнись, приди в себя, все будет хорошо. А если ты переживаешь за Ирину или свой развод, так, думаю, все обойдется. Встретишь еще, найдешь себе пару». Сердце глухо выстукивало. «Да-да, - отдавалось в голове Саши. - Найдешь, найдешь... Сердце чуть не выскочило...» Он вспомнил фразу, брошенную сестрой, и снова кровь запульсировала  в набухших висках: «Сердце, сердце. А может быть на самом деле сердце?» Александр вспомнил врача на медкомиссии. «Как он сказал? Порок сердца, долго не протянет... Вроде бы так. Хорошо, что родные не знают про это. Догадываются?»

Он бродил по Бару. Город стал давно для него родным, любимым. Проковы получили вполне приличную квартиру, и Саша теперь не боялся смущать их спокойствие своими наездами. Трудно прожить без родных! Особенно нравилось проводить ему время с племянницей Ольгой. «Ученица. Уже большая. Через год восьмилетку закончишь, да? И перестанешь уважать дядю Сашу, а? Нет, молодец. Но-но, как ты себя ведешь с дядей, негодница. Не вешайся, я хоть и молодой, но почти в два раза тебя старше, ха-ха-ха!» К Стасу Александр по-прежнему не любил ездить. «Еще хуже стало, одна радость у брата - хоть девки растут, на парня сил или способностей не хватило». Он замолкал, вспоминал, что и у него, где-то, растет дочь. В таких случаях сумрачно брел на улицу.

Александр знал, что его бывшая жена разошлась со своим «армейским» парнем, но возвращаться к ней он не имел никакого желания. Перегорел. «Как разошлись, так и сойдутся, никуда друг от друга не денутся. Он первый не выдержит, а она его под каблучок возьмет. Дочь усыновят. Будут жить».

В одну из таких бесцельных прогулок по Бару Саша познакомился с молодой красивой девушкой. На красивых ему везло. Откуда-то издалека пахнуло на Цивинского молодостью, что-то пригрезилось ему в женском лице заветное, напоминающее Ирину. Опять же, ее, Ирину. «Дашь ты мне, наконец, право забыть тебя?! А вдруг я найду утешение в своей новой знакомой...» «Саша,» - он протянул руку для знакомства, осторожно пожал нежную кисть и почувствовал ответное рукопожатие. «Женя». Они пошли вместе, легко и весело болтая о пустяках. «Не слишком умная она, - подумалось Цивинскому. - Ну и пусть, с такой легче. Отдыхаешь с ней рядом, Женя создана для уюта, семьи, постели. А много ли мне остается жить?» «Вы женаты?» - игриво спросила его Женя. «Нет. А если честно - разведен, на почве ревности. Я виноват». «Ну, меня лично не просто так замучить ревностью.» Саша улыбнулся, подумав про себя: «Значит, ты ушла и бросила уже кого-нибудь». «Честно-честно, чего вы улыбаетесь. Не люблю брюзг. Вы, вижу, не из этой породы».

«Женя, в кино пойдем?» «А надо ли? Скучно там». «Тогда что же мне делать с тобой?» - улыбнулся Александр. «Ты мужчина, тебе и решать, - она кокетливо повела глазами. - Только на край света не води». «Почему?» - невольно спросил Цивинский, разглядывая девушку так, будто видел ее в первый раз. «Упасть можно вниз», - лукаво ответила Женя. Только сейчас Саша заметил, что он послушно идет туда, куда ведет его Женя. Не утерпев, поинтересовался: «Где же наша путеводная звезда, к которой мы сейчас идем?» «А вот, - девушка показала рукой аккуратный домик, утопавший в зелени, - мы пришли. Наша с мамой жилище. Зайдем?» Он замялся. «Не бойся, дома никого нет, мать у знакомых, обещалась прийти вечером. А что бесцельно ходить по улицам, если можно спокойно посидеть за столом и поговорить».

Саша шагнул за Женей. Онане оборачиваясь, продолжала весело говорить: «Стихи почитаешь мне, а?» «Я не люблю их, Женя. Классиков еще знаю, со школы, а прочими как-то не интересовался». «Да ну? Но ты не беспокойся, что огорчил этим меня, я тоже не особо к ним. Да и несолидно, наверное, тебе, Саша, начинать со стихов. Не тот возраст. Сколько ж тебе?» «А зачем?» «Не хитри. Для сведения. Как звать друг друга знаем, потом обычно спрашивают о годах». Саша ответил. «Теперь, Женя, твой черед». «Я моложе тебя настолько, насколько советует медицина. Ведь женщина раньше формируется». «Я, по-твоему, недоросль что ли еще?» «Наоборот, сейчас именно то, что требуется для незамужних. Орел! Все кинутся по тебе,» -Женя звонко расхохоталась. «Ну что надулся? Чай будем пить?»

Он оглядывал небольшую аккуратную комнатку. Из неё вели две двери, обе были закрыты. «Тоже комнаты, одна её, другая - матери».  Комнатка, в которой находился Саша, была со вкусом обставлена. Чувствовалось, что мать Жени, да и сама Женя тщательно поддерживали чистоту и порядок в доме, что здесь командует обаятельный и непобедимый матриархат, настороженно и вместе с тем ожидающе настроенный на появление здесь мужчин. «Засмотрелся? Нравится? То-то, - Женя начала собирать на стол. - Прошу, Саша. Чай с вареньем тебе? Со сливками? Вот печенье, восточные сладости, конфеты, зефир, масло, бутерброды с сыром и колбасой». Она говорила и ловко расставляла всё это. Саша, честно говоря, был поражён.

Сидя на диване после чаепития он блаженствовал. Играла музыка, рядом в кресле расположилась Женя. Его так и тянуло обнять девушку, но взглянув на ее спокойной лицо, Александр воздержался.

«Пора, Саша, скоро мать придет. У меня нет желания отчитываться перед матерью о том, как я проводила выходной». «А можно твою комнату посмотреть?» - любопытство одолело Цивинского. «Зачем тебе это? Есть желание, так в следующий раз». Они вышли из гостеприимного домика, Саша взял девушку под руку и, не торопясь, они побрели по зеленной улочке, где все дома и даже прохожие были надежно скрыты от любопытствующих глаз и кляузных языков. «У вас вся улица замаскирована», - пытался пошутить Саша, оглядываясь вокруг. «Не надо вертеться. Летом тут хорошо». «Женя, ты Бар хорошо знаешь?» «Вроде бы. Почему спрашиваешь?» «Так я же не местный». «Как? - девушка приостановилась. - Откуда ж ты тогда, чудо-юдо?» Цивинский, ничего не утаивая, рассказал, что он из Винницы, работает там, а в Баре живет его замужняя сестра. Про причину, побудившую его не забросить своих приездов в Бар, он промолчал.

Вечером, прощаясь - пора уезжать, выходной кончился, он задержал в своих крепких ладонях руки девушки. «Увидимся?» «Как знаешь, Саша, от тебя зависит. Потянет - приезжай. Я лично не против». «Женя, обязательно приеду. На своей «телеге» враз домчусь!» «Что за телега?» «Да у меня ж «Запорожец», купил от безделья. Но сейчас-то, наконец, он мне сослужит верой и правдой, а, Женечка!?» - Цивинский просиял. «Значит, ты «шоколадник»? Так мы в детстве звали тех, кто имел машину. Иди в автобус, тебе пора.» Саша потянулся губами, но Женя непринужденно отстранилась, чуть отошла и помахала рукой. «Ждать, Саша?» «Да, как на крыльях буду у тебя в воскресенье вечером». Она задумчиво окинула его взглядом: «А сможешь в субботу вечером?» «Не шутишь?» - но ответа не услышал, смятый толпой пассажиров.

Через неделю, оставив «Запорожец» во дворе дома сестры, Цивинский пошел к Жене. «Вот влипну, дома её мать. Дама, по всему, грозная, сделает из меня отбивную.» Он остановился, размышляя, «а не поздно ли он идет домой к девушке, время десятый час вечера, а он с визитом». «Зачем тогда ехал?» - набравшись смелости, Александр постучал в дверь, с опозданием заметив, что есть электрический звонок. «Как в лучших домах...» Никто не ответил.

Он стукнул еще раз для приличия, надавил на дверь. Подалась, не заперта. Бесшумно распахнулась, словно гостеприимно приглашая внутрь. «Есть кто?» Из глубины донеслось: «Это ты, Саша? Молодец, спасибо что приехал. Просьба, запри дверь». Цивинский пожал плечами, но закрыл входную дверь на защелку. «Если приглашают, значит можно раздеться». Повесив пальто на изящную вешалку, он прошел в знакомую комнату. «Где ты, Женя?» «Ты есть не хочешь?» «Я сюда приехал не за тем. Поесть я мог и в Виннице, не в этом дело. Я тебя пришел увидеть». Саша понял, чтоЖеня находится в своей комнате, дверь туда была полуприкрыта. «Тогда иди сюда, ты, кажется, хотел увидеть в прошлый раз мою обитель». И это «в прошлый раз» прозвучало в голосе девушки так, будто они давно уже знакомы.

Саша открыл дверь в комнату и отпрянул назад - Женя, сонно щуря глаза,лежала в постели под одеялом, было видно ее мягкое обнажённое плечо с бретелькой сорочки и голая рука. «Ну?! Иди же ко мне. Время много уже, я тебя заждалась и спать прилегла». Она окинула его мерцающим взглядом, чуть сдвинулась к стенке и отвернулась.

Цивинский не помнил, как в беспорядке скинул с себя одежду и нырнул в кровать. На него дохнуло нестерпимым жаром, он потянулся к Жене, до хруста сдавил нежные плечи и навалился всем телом. Женя выгнулась ему навстречу, разбросавшись по постели. «Знаеткак... не первый раз любит, - подумалось Саше, - впрочем, зачем такие мысли? Не всегда ж быть первым, а мне с ней хорошо...»

Спустя несколько месяцев, после цепи таких вот свиданий, долгих и минутных, прогулок и ни к чему необязывающих бесед, Женя созналась Цивинскому, что ее мать каким-то неведомым путем дозналась, что она встречается с ним. «Знаешь, она вне себя. Всю твою родословную узнала, говорит, что ты бродяга и не создандля семейной жизни. Я пыталась переубедить, но куда там! Нарвалась лишь на её категорический запрет». Женя вдруг круто переменила разговор: «Саша, если будет ребенок? Не бойся, пока нет. Но если не выдержим и...» «Я понял. Ответ дам через две недели. Да ты не хмурься, рано-рано ещё. Врач как-то давно сказал, что у меня нездоровое сердце. Возьмешь такого? Я, правда, им не очень верю». «Ну и что? Я не могу без тебя».  Цивинский не выдержал и съязвил - раньше он этой темы вообще не касался: «И без других, до меня, тоже? Иль горело под юбкой». Лицо Жени потемнело от гнева, лицо чуть перекосилось: «Я не собираюсь отчитываться перед тобой за свою жизнь. Не нравится – не удерживаю. Кто ты мне, муж?» Саша понял, что сказанное им неуместно, и, как мог, так пытался сгладить неприятность.

Ровно через две недели Цивинский, не стесняясь, остановил свой «Запорожец» рядом с домом Жени, по хозяйски постучал. На крыльце появилась статная, сохранившая фигуру, несмотря на приличный возраст, женщина. Она надменно окинула Александра взглядом и процедила: «Кто таков?» «А вы? С кем имею честь?» «Потрудитесь ответить на вопрос. Вы стучитесь в мой дом и еще спрашиваете, кто я». Цивинский никогда не видел Женину мать, но тут начал догадываться, что видит именно ее. Женя и ее мать были непохожими, и ничего удивительного в том, что Саша не догадался кто перед ним, тем более он никогда не видел ее. «Прошу извинения, вы - мать Жени. Очень рад познакомиться: я - Александр Цивинский». «Зятёк, значит, явился. Посоветую вам отогнать свою машину километров на десять от нашего дома». «Не понял». «Что непонятно? Оставьте мою дочь в покое. Вы еще не расписаны, но уже живете. Аморально! Совратили дочь?!» - и она скрылась неожиданно за дверью.

«Женя! - закричал Александр Цивинский на всю улицу так, что в испуге остановились проходящие рядом люди. - Ты меня слышишь? Это я, Саша. Выходи». В доме послышался перестук башмачков, едва слышимая перебранка, и сияющая Женя спорхнула с крыльца. Следом за ней выплыла из оконного проема мать. «Не пущу. Женя, назад! Не смей с ним!»

Цивинский подхватил за руку Женю. «Ты слышала: твоя мать упрекает нас, что мы не расписаны, а живем вместе». «И даже не вместе, а урывками», - донеслось до молодых в дополнение. «Нам плохо без этого, Женя?» «Да нет, Саша, что ты». «Ты любишь меня?» Кивок согласия от Жени. «Вот и прекрасно, дорогая. Остальное все приложится. А теперь собирайся, переезжаем ко мне».

Женя скрылась в доме, и оттуда донеслось: «Не дам тебе ничего, уходи голая! Мать бросаешь, ай-яй-яй. И не стыдно!» Пунцовая Женя показалась с двумя чемоданами и на ходу бросила матери: «Один раз ты мне испортила жизнь. Еще хочешь? Хватит. Свой ум есть!» Саша помог устроиться Жене в машине и только хотел тронуть с места «Запорожец», как услышал неожиданное: «Что ж, ваша воля. Не забывайте....только меня навещать. Я ведь тоже добра дочери желаю. Простите, старую... Силой вас не удержишь». Цивинский высунулся из машины. «И вот еще что, - мать Жени всплеснула руками, - внуков хочу. Пусть мальчишка у вас появится, нянчиться буду. Может, у меня вам жить лучше?» Последние её слова заглушил шум машины, и Александр махнул на прощанье.

 

8.

В глубине большого, густо разросшегося сада у раскидистого могучего ореха притулилась аккуратно подбеленная, крытая как в старые добрые времена соломой хата. Вокруг этого участка уже давно выросли ладно отстроенные, будто игрушечные домики, где есть электричество, властвует радио и телевизор и современная мебель бросается в глаза. А у Узефы Цивинской без изменений: казалось, время не коснулось этого уголка. Сельсовет на свои деньги отказался тянуть линию к хате Цивинской, у ней в свое время не нашлось столько, а потом и смирилась просто. Не отпускал сад - где такой еще получишь. Большой участок, заросший хорошо плодоносящими деревьями - пожалуйста, собирай урожай и сдавай на консервный завод, а то сдавай косить по договоренности траву. Есть деньги и хватает их не только для себя, но и для детей и внучек. Только тяжело, ох как нелегко они достаются! Седьмой десяток пошел такой нелегкой жизни. Целый день в саду, работы много, а собрав фрукты и нагрузив ими себя в силу возможностей, волокёшь сдавать их в неблизкую дорогу.

Может и стоило продать сад, по дешевке дом - кто на него позарится, полагай ему уж сотня лет, хоть и периодически за ним следили и часто обновляли, - да и переехать к детям. Чай, заслужила! Но цеплялась душой за хату. Да, тяжело, неудобно - нет электричества, далеко вода, мала пенсия, - но зато своё, сама себе хозяйка и независимая. Здесь она прожила жизнь, любила Антона, подняла на ноги детей...

Скупое осеннее солнышко осветило сидящую на скамеечке у хаты старую женщину с «Евангелием» в руках. Это было Узефа, молчаливая и задумчивая. Рядом серой глыбой возвышалась Муха, верный друг и страж.

Постарела Муха за эти годы, пообтерлась у ней шерсть, силы не те стали у овчарки. И то верно - ровесница Узефиной внучки Ольги, а та уж поступила нынче в техникум. Да, незаметно бежит время, отняло оно у овчарки силу, клыки, многих друзей рода человеческого. Дряхлеет Муха, слепнуть начинает.

«Что, Муха?» - Узефа треплет овчарку за шею. На собаке нет ни ошейника, ни намордника. От кого тут, в глухом углу села, остерегать собаку? Муха умными глазами смотрит на хозяйку. Узефа читает в них гордую непреклонность и уверенность в правоте своего существования. Овчарка тяжело дышит. «Скоро подохнет, наверное,» - с тоской думает Узефа о Мухе и притягивает ее к себе. Собака мотает лобастой башкой и равнодушно укладывает морду на передние вытянутые лапы. И через несколько минут уже спит.

Что ей снится? Повизгивает во сне. Иногда дергается верхняя губа, обнажая пожелтевший и истертый клык. Вот неожиданно вздыбливается шерсть на загривке, и овчарка тихо рычит.

Может в собачьем затуманенным мозгу чередой проходят те, которых она так любила при их жизни - Антон Цивинский, Анатолий Прокофьев, Александр Цивинский? Или вспоминает как на него в доме Станислава пыталась наброситься свирепая овчарка, бывшая в свое время одним из щенков помета его, Мухи, подруги? И это на него, как-то вступившего в единоборство на окраине села с волком. Неблагодарность! Бегает по земле многочисленное «мушиное» потомство, а он доживает свой «короткий» собачий век.

Муха вздрагивает и приоткрывает мутные глаза. Её разбудило хозяйкино бормотанье: «Боже мой, за что такое наказанье? Чем я прогневала небеса?»Старческие человеческие губы что-то шепчут еще, а овчарка с недоумением смотрит на хозяйку – знает, что раньше такого с Узефой не было и что она никогда не тыкала себе в лоб и плечи пальцами. Да и откуда понять собаке, что утешение своё Узефа теперь пытается найти в вере в бога. Она трактует эту веру чуть по-иному, по-своему, чтобы хоть как-то ей было легче и проще жить оставшиеся годы.

А Узефа думает, что дом ее теперь опустел окончательно. Старший сын, Станислав, вроде бы и недалеко, а приезжает редко и помощи от него особой не жди - говорит, что заела работада и болеть начал, а его дочь старшая поступила в Винницкий педагогический институт, а младшая такая капризная растет, в общем хватает дел. Жена Станислава установила в доме жесточайший диктат, младшая дочь ходит у ней в любимчиках, а Станислав вечно занят ремонтом своей постоянно разваливающейся машины. Вот такие дела! А дочери – Наде, снова не повезло - или уж народу так написано, разошлись они с Виктором. Нет, Виктор пока еще не ушел, но дело к тому движется. Он занял большую должность, да не удержался и загулял, попав под влияние одной уже не молодой, но бойкой вдовы. Простила Надя подгулявшего мужа, но Виктор снова сорвался. «Давай, сгребай вещички - и уходи. Оксанку вот только жалко, любит она тебя, тяжело ей будет. Но ничего, подрастет - поймет». Оксанка - вторая их дочь, от совместного брака, уже шестилетняя озорная и добрая девчонка. Виктор еще хотел детей, но Надя в ответ обрезала: «Хватит. Вот они, есть - пора заботиться о них, а не тешиться о новых».

Ольга и Оксана, несмотря на большую, чуть ли не в десяток лет разницу, жили друг с другом хорошо, хоть и резко отличались и характером, и нравом. Вот сколько у Узефы было внучек! А внук только один, от второго брака Александра, но и того она скоро больше не увидит, оторвется он, чужим станет для неё...

... «Запорожец», шедший на большой скорости по Барскому шоссе в сторону Винницы, резко заскулил тормозами. Машину юзом потащило к краю откоса уже на выходе из виража. И тогда водитель попытался вырулить на соседнюю полосу движения, но в тот же миг он заметил, что навстречу ему движется тяжелая грузовая автомашина, и чуть довернул руль вправо. «Запорожец» дернулся, завис на бровке, и как пустая консервная банка, переворачиваясь, покатился по крутому, хоть и небольшому откосу автострады. Над измятым железом чуть ли не тотчас вспыхнуло пламя. А к месту катастрофы уже стремительно бежал шофер грузовика. Он успел вовремя - вытащив из искореженного легкового автомобиля молодого, лет около тридцати на вид человека, отнес в сторону. Остатки «Запорожца» через несколько минут взорвались.

Несколько дней шла борьба в Винницкой больнице за жизнь искалеченного и обожжённого человека. Вызвали мать.Эта седая пожилая женщина дни и ночи напролет проводила время у постели сына. Лечащий врач, не открывая полностью сложившуюся обстановку, однако не скрывал от нее, что положение его весьма тяжелое. И однажды добавил: «Безнадежное».

Александр умер буквально на руках матери. Женя, подавленная, с помертвелым лицом, спросила: «Я понимаю, что переломы и ожоги сыграли на Саше своё, но - разрешите спросить - мне не верится, что только они сыграли свою зловещую роль». Это прозвучало скорее не вопросом, а каким-то неясным предубеждением. «Я не понимаю вас, - врач удивленно взглянул на Женю. - Что вы хотите сказать этим? А? Я жду». «Сердце. Он жаловался на сердце...» «Ну? – врач хмуро взглянул на женщину. – Сердце? С таким сердцем Александру можно было еще долго жить. Вот только волноваться ему БЫЛО вредно. Скажите лучше, почему он был за пределами нормального состояния, когда с ним случилась авария?» «Откуда вам известны такие факты?» «Просто догадки. Где он был и что делал?»  «Он ездил к моей матери». «Что же там могло случиться?» Врач впился глазами в женщину: «Впрочем, это не мое дело. А медицина была в данном случае, к сожалению, бессильна».Женя медленно проронила: «Я, кажется, догадываюсь... Может быть, о...Впрочем, не важно».  Присутствующая при этом разговоре Узефа отвела глаза... может, и она что знала. «В тот день Саша настойчиво приглашал меня съездить к моей матери, да и договор у нас раньше был такой на этот день. Но мне так не хотелось куда-то ехать, тащить с собой маленького сына. Не переношу дороги... И я отказалась. Саша ездил один».  И громом прогремело: «Ездил. Один».

Александра хоронили на сельском кладбище Попово. Провожать его в последний путь пришли все родные. И когда гроб с белолицым Сашей опустили в могилу, выкопанную рядом с могилой отца Узефы... где, в общем-то, по праву должна когда-то лечь, по ее словам, сама Узефа, - Узефа потеряла сознание.

Страшна потеря детей для еще здравствующих родителей! Ведь по закону природы первые умирают старшие. Ну, а если вначале гибнут молодые?

 

* * *

Каменец-Подольский. Бывший областной центр. Сейчас - город областного значения. На одном берегу реки Смотрич, сильно обмелевшем за последние десятилетия, раскинулся современный район города, переплетенный кое-где старыми домами. А на другом берегу - польские фольварки, как их называли в городе, с булыжными мостовыми узких улочек, с ввысь взлетающими крестами и серыми стенами в узких окнах.

Здесь, в этом древнем и прекрасном городе, Оля поступила учиться в техникум. С замиранием души она обходила город, смотрела на крепость, реку и с восторгом думала, что теперь она будет жить и учиться в этом жутковатом, но столь удивительном городе. Откуда было Ольге знать, что дед ее бабки Узефы - то есть, прапрадед для нее – бродил по Каменцу, витал в своих воспоминаниях чуть ли не век назад, мятежный пан и царско-российский опальный!

... В семье, после ухода Прокова, стало потяжелее: Надежда была вынуждена заботы об Оле и маленькой Оксанке взвалить на собственный плечи. Но она твердо заявила старшей дочери: «Учись, Оля. Без образования теперь трудно». И на долгие годы теперь она, Надежда Антоновна, останется одной, не выходя заново замуж. «Хватит, надоело! С Владимиром связала свою жизнь не по любви, Виктор не оправдал надежд. Еще кого? Нет уж, спокойнее одной, да и с девчонками своими не соскучишься,» - ответила Прокова на вопрос матери. «Как хочешь, - Узефа укоризненно покачала головой. – В тридцать три остаться без мужика». «И что? В этом ли дело? Главное, мама, что мы живы - здоровы, а вот Саши нет... Считанные месяцы после его смерти прошли, а не верится, что его нет в живых».

 

9.

Так кто там, из блестящего будущего, попытался обозвать, назвал таких людей пережитком прошлого, а? Эй вы - недомерки из будущего. Вам бы выпало народу такое, другие песни тогда запоете. Однако «старики» мудры - каждому своя жизнь и свои нелегкие годы! Кто сказал что «старичье», эти умные и мудрые люди, нам не нужны и что путаются, мол, под ногами!? Вы не забыли: молодым у нас везде дорога, старикам везде почет! Ну что ж, в таком случае я рад за вас, я прошел эту жизненную школу - молодости и мудрости. Так что - не проходите мимо!...

Вот и встретились они: Узефа Цивинская и муж ее любимой внучки Ольги. У молодых свадьба была с полгода назад, далеко в Сибири. Олю здесь на родине все почему-то звали Оленой, Олесей, а бабушка называла Геленой. Да и саму Узефу Людвиговну свои уже давно называли ЮзефойИвановной. Вот так судьба распорядилась, все ж они встретились эти два человека, не знавших о существовании другого - долгие годы и расстояния они шли навстречу, и вот они рядом - всё ж мир удивителен и непредсказуем, лишний раз доказывая свою правоту и смысл. К Юзефе Ивановне обращение только на «Вы», она одна из всех еще может читать польские газеты, понимать польский язык и поддерживать разговор на украинском – русском - польском языках. Все старшие и молодые обращаются к ней на «вы», старший сын (пятый десяток) называет ее «мамо» - это не то что на Урале, откуда родом муж Оли, где обращение к родителям проще и на «ты». Да и глядя на саму Юзефу Ивановну, никак не скажешь, что она украинка, что точнее она родом с панской польской Украины (что была до 1939 года) - осанка, стать, манера разговора и беседа, этика всё как у шляхтичей в старые добрыевремена, будто и не проходили те годы. Хотя грамотешки школьно-институтской ей нехватало, зато жизненных «университетов»досталось вволю. Юзефа Ивановна никогда и нигде не сумеет встретиться с отцом Олиного мужа - не позволят обстоятельства, опять же здоровье и дальность... а жаль, очень жаль... ведь ему довелось воевать в Польше в 45-ом. Да что тут удивляться-то, если сами сваты - Олина мама Надежда и родители Олиного мужа и увиделись-то только в жизни один раз, вроде как судьба подарила им шанс; сват и сватья здорово понравились друг другу рассказами, вишней, самогонкой, грибами и таежной ягодой, что Глафира, пытаясь урезонить своего мужа, оттоптала под столом ему в ногу...

- Мама, бабушка, знакомьтесь с моим уральским медведем, - представила Ольга своего мужа. - В Сибириизловила.

- Гелена правду говорит? - Юзефа Ивановна как-то странно и недоверчиво глянула на парня.

Да, трудно увидеть и правильно представить с Украины Урал с Сибирью!Почти пятнадцать лет жизни было отпущено им, и то не каждый год. Но зато время уральский муж Гелены все же как-то ближе узнал эту женщину - любимую бабушку своей жены. Ну, во-первых, из Юзефы Ивановны клещами не вытащишь подробности и детали её жизни, бесполезно. Если уж отом мало что знали её дети, больше догадывались, если уж толком внучки про нее не знают, то что говорить об их мужьях. А правнучки ее больше утомляли, чем задавали правильные вопросы. И если у уральского «пришельца» своих бабок (бабушек) в детстве и потом не хватало - много их таких, внуков и внучек, было у его бабушек, то он прикипел душой к Юзефе Ивановне, вроде как наконец приобрёл долгожданную бабушку - и то было взаимно.

И вопросы у бабушки были незатейливы и очень интересные, что порою и ответить-то на них было трудновато. Да посудите сами.

…Хм, медведи, конечно, водятся. Но вот чтобы они толпами бродили по городу - да быть такого не может, нет для них человечьей прописки на улицах, разве что в цирке да зоопарках. Спрашиваете, Юзефа Ивановна, слишком ли холодно у нас, что птицы на морозе падают - да всяко бывает, и ваш жуткий страшный мороз в двадцать-двадцать пять градусов там среди наших коренных аборигенов принимается как нечто среднее и само собой разумеющееся, вроде как обычной погодой при легком морозце; жуть идет потом, когда красный столбик начинает падать вниз...

Юзефа Ивановна восхищалась, что Олин муж инженер, горевала про его отца, что тому довелось воевать на фронте, и что семья у него была очень большая: «И как на вас всех у родителей сил хватило! А бабушки-то где были, помогли они твоей маме и батюшке? Да что ты говоришь...»

А вот то и говорю! И Узефа подтверждает. Что на мужиков мор нашел или же хилые пошли такие мужчины!? И фактов для такого заявления достаточно. Да вы вспомните сами, что знаете и слышали о жизни Узефы Людвиговны, и что услыхали от этого парня с Урала про его родных. Не слабо? Печально получается, что женщины крепче?

... Прошли их годы, что были отведены им для редких встреч. Многое узнали они друг о друге - Олина бабушка Юзефа Ивановна и муж ее Гелены, человек с холодного Урала.

Ответьте: легко ли перенести оккупацию длиной в 2,5 года с тремя малыми детьми на руках? как можно прожить в неблагоустроенной сельской хате с соломенной крышей без света и электроэнергии с большой семьей долгие годы? почему так рано умерли ее любимый муж, младший сын и единственный мальчишка – правнук? почему ее 50-летняя дочь Надя, умирая в Пироговской больнице в 1985 году, попросила за полдня до своей кончины ягоды клубники (виктории)? Какой требуется уход за огромным приусадебным участком, где есть все, от вишни и сливы до грецкого ореха и винограда, не забывая и про черешню?

Многое было в жизни у Юзефы Ивановны, в том числе и даже коза с собакой, как у Робинзона Крузо. А по молодости она топором повредила ногу, сама упорно лечилась и почти потом не прихрамывала, также как и воевавший и раненый в ноги на фронте отец Оленькиного мужа Андрей Тернов.

... Вот так вот, дорогие мои: я отдал долг такой женщине, рассказав немного о ней. Многое бы еще надо рассказать и поведать... и надо бы, вот только -...

Все ж они встретились - Юзефа Ивановна и тот уральский паренек, муж ее любимой внучки Оленьки. Обязаны были встретиться, так уж их судьба озаботилась в их жизнях. Долго они шли к этому дню, каждый своей дорогой; следующие 15 лет будут идти вместе, уже мысленно, невзирая на разделяющие их время и расстояние.

Узефа Людвиговна Цивинская (по мужу) родилась в 1908 году (а толком-то никто и не скажет), а умерла в начале осени 1988 года, буквально через полтора месяца после отъезда Оли с ее мужем (приезжали в отпуск), которые сильно уговаривали Юзефу Ивановну переехать к ним в благоустроенную квартиру в России, уже не так далеко от Украины; бабушка тогда уже почти постоянно жила в Копае у сына Станислава... ответила, что подумает. Похоронили ее на уютном и тихом сельском кладбище, рядом с малолетним правнуком, стар и млад оказались снова рядом; ширится старое кладбище... А через четыре года похоронили и последнего из старших Цивинских - Станислава. Вот так! Так долго в их роду - 80 лет прожила незабвенная Юзефа Ивановна! - никто не жил на этом свете, пределом было «шестьдесят - плюс минус», а иные и того меньше, что доказывает время. Всех пережила Узефа Ивановна по количеству прожитых ею лет, и почти всех своих детей - это ведь, наверное, тяжело и страшно, горько и трудно!Она пережила Ленина и Сталина, Хрущева с Брежневым, но слава богу что путь ее жизненный оборвался в горбатый период демократии и перестройки и не познала она позора развала СССР в 1991-ом. Но при жизни, чем могла, тем и помогала - троим детям, четверым внучкам, имела трех праправнучек. И начался после ее смерти разброд - кто в Одессу, кто по дрова... но то уже сказ особый.